(роман в трёх частях с прологом и эпилогом)

Обстоятельствами всей почти… истории народ наш… до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что ещё удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ, а не то что сохранив красоту его. Но он сохранил и красоту своего образа. Кто истинный друг человечества, у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймет и извинит всю непроходимую наносную грязь…  и сумеет отыскать в этой грязи бриллианты.

 Ф.М.Достоевский 

       Эта история случилась уже давненько, но всё это время не давала покоя памятью о себе, пока не положена была на бумагу. А начиналась она ранним утром, когда полусонная и вечно чем-нибудь недовольная Москва многоглазо дивилась из окон отсыревших кухонь на крупные хлопья первого снега. Вот в эту чёрно-белую рань на одной из железнодорожных товарных станций и разбушевалось в раздевалке грузчиков собрание.

Человек двадцать рабочих в заношенной спецодежде сгрудились вокруг начальника за длинным доминошным столом. Голосили разом:

- Вячеслав Андреич?! Ведь как раньше зарабатывали?! Грузалей меньше было, а получали больше!

- Набрали подзаборников – ящик ухватить не умеют! В бригадах по двадцать рыл развели! Поди угляди, кто вкалывает, а кто сачкует! А зарплата одинаковая! Уравниловка!

- Да вы и так всё знаете – из грузчиков, наш!

- Знаю, знаю, - начальник дистанции снисходительно хмыкнул. – И поболе вашего. Кончай базар! – перекрыл рыкающим баском гомон.

В должностные Вячеслав Андреевич вышел недавно. Но для должности своей будто был рождён. Выглядел представительно: голубая свежеотглаженная рубашка, чёрный галстук и чёрный же, с золотыми нашивками, китель. Сложением тоже не подкачал: крупен, русокудр, моложав. Лицо открытое и будто свежеумытое. Правда, слегка обрюзгло – таким с похмелья обычно бывает. И держал себя умно: к выкрикам работяг не прислушивался, но выкричаться давал вволю, хитро перебирая притом подплывшими глазками жёсткие физиономии подчинённых – как тасовал их взглядом. И понимал, конечно, причину их недовольства. Коренилась она не столько в его отдельно взятом хозяйстве, сколько в подавленности производства махиной бюрократии вообще. Но распространяться об этом здесь не собирался. Он устроил собрание с иной целью. Завершался год тысяча девятьсот восемьдесят первый, очередной год очередной пятилетки[1] построения социально-справедливого общества, записанной в историю, как отрезок борьбы за повышение эффективности и качества труда, и вот в свете этого главного требования предстояло ему на скором партхозактиве о чём-то рапортовать… Словом, был он настоящим путейским генералом.

- Охи-вздохи ваши пускай жёны по ночам утешают, а мне конкретные предложенья вносите. У нас с главинженером время нет, - глянул небрежно на притулившегося к подоконнику сухопарого мужчину, скованного тесным костюмом-тройкой.

А тот всей позой своей и настроением подчёркивал чужеродность затеянной возне. Начальник недостаточно его ценил, но на его-то, инженера, оперативном управлении только и держалась бесперебойная работа дистанции.

Грузчики примолкли, зашушукались.

- А где Витька? – нашёлся кто-то. – Чего молчишь? Давай выкладывай, до чего додумался!

Вот так, чуть не кулаками, подняли тогда Виктора. Тот, смущаясь, заскрёб макушку. Выдавил нехотя:

- На звенья б разбиться. А звенья по секторам закрепить…

Лет ему было немногим за тридцать, и он только входил в самую мужскую пору: телом хотя матерел, но оставался ещё по-юношески гибок, а движеньями резок и мелковат.

- В звеньях по пять человек чтоб. Друг у дружки на виду будем. Не сачконёшь.

Наконец, он пересилил себя, вскинул голову и глянул на начальника. И сразу открылись крепкая, гордого постанова, шея и сухощавое лицо с сильными челюстью и подбородком. Из-за сжатых губ, привычки зыркать исподлобья и союзных, словно в раздумье сведённых бровей лицо его казалось бы злым, кабы не мягчили выражения простодушные серо-голубые глаза, и оттого выходило оно просто упрямым.

- А ещё, закрепим за каждым погрузчик. Чужой уже не схватишь. И мостки там всякие, цепи – тоже по секторам. А то гуляют, вон, по пакгаузу, полдня ищешь - не найдёшь! – он одолел стеснение, разговорился и уже не бубнил глухо, а уверенно высказывал наболевшее. – И порядок сами наведём. Где пол починим, где – рампу. Службу-то станционную не допросишься, а ты – гоняй по выбоинам, технику калечь! Вот и получится в звеньях всё связанно: дисциплина, сохранность, выработка. Интерес-то общий, по справедливости!

- Общий? А потребуется помощь соседнему звену оказать? Ты же первый откажешься! – прощупал начальник.

- Помощь, она разная, - сцепил руки Виктор, уставился в лозунг на стенке, гласивший здесь не одно уже десятилетие: «По труду и честь!».

– К раздолбаям не пойдём. А за отдельную плату – пожалуйста. Но в звеньях все будут работать ответственно. Кончать пора с этими принудиловками, уравниловками…

- Поучи, поучи меня! – взыграл старший по званию и положению. – Мне план, знаешь, какой спускают? И дистанция на сто километров тянется! Мне без выравнивания на всех участках – хана! Условия-то везде разные!

- Да перекроем план ваш! – загалдели мужики. – И другим кое-что перепадёт! – их как больших мальчишек взял азарт на равных поучаствовать в хитроумной игре под названием «социально-экономическое устройство общества».

- Кончай базар! – треснул начальник ладонищей по столу. Поразмышлял, барабаня нечистыми ногтястыми пальцами: - Как думаешь, главный? – бросил через плечо инженеру.

Его соратник, не выходя из нарочитой отрешённости, проскрипел сквозь зубы:

- Идея известная. Не лишена рациональности. Но будет ли эффективна у нас при разобщённости служб, многоначалии? – углубляться в тему он не стал. Его как «технаря» пугали пресловутые «производственные отношения». На них много классных «спецов» вот в таких ситуациях погорело.

- Но отчитываться надо или нет? Может, на одном звене испытаем?.. С начала месяца тебя, разумник, звеньевым ставлю, - руководящий палец нацелился в Виктора. – Звено подберёшь сам. И гляди – без придури! – и, подавая сигнал концу говорильни, Вячеслав Андреевич поднялся.

Работяги заподымались нехотя. Подталкивая и похлопывая друг друга по пыльным ватникам, подались к выходу. А Виктор невзначай столкнулся взглядом с начальником, открыто, победно улыбнулся, и тот вынужден был ответить.

Просторный пакгауз изнутри напоминает самостоятельный, скрытый от посторонних глаз чуть ли не в центре столицы, город. Небоскрёбами – стопы коробов до потолка; невысокими кварталами составлены грузы тяжёлые; улицами и площадями – размеченные белой полосой коридоры для погрузчиков; сами же погрузчики – рыжими сноровистыми муравьями.

Рабочее утро начинается с выгрузки вагонов. Те редко приходят вычищенными, и пока опрокидываешь на поддон ящики, тюки или короба, вдоволь наглотаешься пыли, насобираешь за шиворот розовой соли удобрений, а не то и сажей с головы до пят перемажешься.

Затем, с наплывом автомобилей, приходится разрываться надвое: от вагонов – к загрузке ненасытно-долгих фур да трейлеров. И дальше всю смену так. И день за днём так; и неделю за неделей. Таков распорядок в этом самодеятельном городе. Оплата-то сдельная, а тонны дешёвые. Оттого даже пустяковые сбои и проволочки раздражают, а короткие перекуры не успокаивают. Но в редкие дни, когда всё спорится, настроение у грузчиков обязательно благодушное и традиционный стакан водки в конце смены выпивается с особым удовольствием. В этом проявляется их неписанный основной закон. Труд грузчиков тяжёл и ломает многих, порой – самых крепких на вид. Потому в их выпивках и в делах оплаты начальство снисходительствует и на многое закрывает глаза. Выгода обоюдная: уменьшается тем самым текучка кадров.

Месяц нового, восемьдесят второго года проскочил для звена весело, празднично. Но совсем невесело он закончился: суммы в расчётных листках на зарплату разошлись с корявой цифирью учётного журнала самих рабочих. Как водится, забузили. В раздевалке у подоконника между шкафами пошла по рукам первая бутылка водки. Вынырнул из-под чьей-то телогрейки захватанный стакан. Начали со звеньевого. Тот «опрокинул» гранёный без закуски и пережидая, покуда уляжется пойло, ткнулся лбом в холодное стекло. А за окном который уже день всё валил рыхлыми хлопьями снег, как простынёю укрывал поражённую сухой гангреной асфальта землю.

Виктор, не чуя перебора, повторил, и его понесло разбираться к начальству. Ввалился в зашторенный, со светлой полированной мебелью кабинет без спросу.

Вячеслав Андреевич, небрежно развалившийся в кресле у пульта селекторной связи с разноцветно мигающими лампочками, ни позы не переменил, ни рта не открыл даже, а только уставился на грузчика вопросительно.

- Почему недоплатили? – голос у того от обиды подрагивал.

- А почему – не в бухгалтерию?

- Был. На вас ссылаются.

Грузчик взглядывал коротко, исподлобья, точно лезвием перед носом размахивал, и начальник дистанции невольно подобрался. Барабаня пальцами по столу, сделал вид, что задумался.

- Ко мне, говоришь? Тэ-эк… Раздолбаи! А тебе известно, как ты подвёл меня? Ставил на звено, думал: опыта наберётся – бригаду доверю.

- Да на кой мне бригада? Заработанное верните. Мы ж за эти гроши из кровавых мозолей не вылазим!

- Не в деньгах счастье.

- А я, между прочим, не от себя пришёл, а как представитель ведущего класса. Мы тоже гордость имеем. Мы вам всю работу наладили, а вы нас – по рукам! – Виктора в жарком помещении начало разбирать от выпитого.

- Ты мне нотаций не читай! – оскорбился Вячеслав Андреевич. – Забыл – перед генералом стоишь! У меня хозяйство крупнейшее в Европе! Дистанция! – подтянул галстук. – Работу они мне наладили! Одни вершки видать, а всё туда же, в реформаторы! Выучись сперва, выслужись! Да заведи я звенья – половину вас, «ведущих», разогнать придётся. А у меня без того текучка вас, кадров. А грузопоток растёт. Ну, перекроете план. Мне расписание штатное обрежут и накинут нагрузочку к плану от достигнутого. Как выкручиваться? А подыми вам зарплату – расценки вам же обрежут. Вон, экономист за стенкой не даром хлеб ест. Система, едрёныть! Тогда вы сами сбежите. Потому, недоплатил. Не волен я, как и вы. Понял? Доплачу позже в виде премии.

- А со звеньями как?

- Говорю же – не время.

- Добро! А если мы – в профсоюз?

Начальник добродушно рассмеялся:

- Ты, я вижу, по-людски не понимаешь. Да я туда быстрей вашего дозвонюсь. Или мы не одно дело делаем? Только кроме ваших интересов рваческих есть ещё отраслевые, государственные.

Тут Виктору и ударило в голову:

- Когда так – мы тебе забастовку объявим!

Промолчи он тогда, и всё бы обошлось. И не завязалась бы эта ни на что не похожая история. Но слово пущено. И в наказание за пьянку и угрозы его сослали на угольную базу под Москвой. Так над ним был нарушен их неписаный закон, что потащило за собой разрушение всего пакгаузного уклада, и рабочий народ скорее довыродился во временщиков, случайных вороватых наёмников.

На выселках заработок Виктора упал чуть не вдвое, об условиях вспомнить страшно, и он незаметно втянулся в крупные попойки с несколькими такими же бедолагами. Частенько и домой добраться не мог, отлёживался в бытовке. Жена терпела-терпела, а потом подала заявление участковому инспектору. А после шумного скандала с лёгким обоюдным рукоприкладством – этого привычного домашнего выяснения первенства пола – пригрозила разводом.

В один из вечеров его забрали в отделение, в камеру, а наутро вручили, уже в наркологическом диспансере, направление лечиться в психиатрической клинике дальнего Подмосковья. Виктор сначала отказался, но тогда заявление передавали в суд, и ехать бы ему тогда на пару лет лес пилить на особой зоне. Попечение государства над нравами простонародья оставалось покуда строгим. Пришлось ему подчиниться предписанной воле.