Минула неделя. Виктор на заводе приработался, притёрся, и дни катились вроде бы ровно, гладко. Но сердце ныло: в делах домашних – неизвестность, да ещё память о тех посиделках с Ольгой не тускнела. Притягивала её резкая откровенность и чудилась ему возможность выговориться. Но сближений больше не выпадало. Встречались лишь мельком, по процедурам, и никакого внимания она ему не оказывала.

Однажды после смены едва переступил он порог непривычно безлюдного в этот час отделения, как навстречу из долгой глотки коридора засеменил к нему, поспешая, Игорь.

- Пойдём, быстрей, пойдем! – рывками потянул за собой, а сам загадочно улыбался и жмурился как сытый обласканный кот.

- Да погоди! Дай грязь скинуть! – усталый, во влажных белёсых разводах по телогрейке, Виктор не радостью встречал его. – Стряслось, что ль, чего? – заныло в груди, как часто ныло теперь от неясных предчувствий. К тому же, сегодня дежурила Ольга, и он хотел сначала привести себя в порядок.

На самом же деле стряслось следующее: в дальнем конце отделения в битком набитой комнате отдыха, что разделяет кабинеты заведующего и дежурный, разворачивалось собрание. Все пациенты, весь персонал присутствовали здесь. Даже сам Татарчуков присутствовал. Представляли новоприбывшего врача. А потом она держала речь и вложенное в голову за годы учёбы излагала бойко. Сразу видно – отличница. К тому же - с редкой, комсомольской чертой: всегда верит тому, что говорит.

- В нашей стране с отсутствием антагонистических противоречий отсутствует социальная база для массового пьянства и алкоголизма. Это всего-навсего пережиток! К сожалению, пока распространённый. Коренится он в моральной нестойкости, в некоторых психофизических характеристиках индивидуума и в отдельных недостатках нашего общежития. Но с отсутствием непримиримых противоречий он победим. Мы же, медики, подходим к алкоголизму как к болезни. Вы для нас – больные. К сожалению, мировая наука пока не отыскала мозговой центр, управляющий страстью к алкоголю и прочим наркотикам. Но отыщет обязательно. Тогда откроются прямые методы воздействия. А пока на вооружении только косвенные…

Поначалу она говорила открыто, всматривалась в больных смело, а голос был задорен, звонок и чист. Но где-то с середины утихла, в смущении затеребила восковыми пальчиками светло-русую, рыжего подпала, прядку, что струилась из-под накрахмаленного и для задора чуть сдвинутого набок медицинского колпачка. Затем осеклась вовсе, потупилась. По золотистому наливу щёк, по кипени холёной шеи загулял, замерцал маков цвет-румянец. Это бесстыжее разглядыванье больных так смутило. А разглядывали её все: кто с ухмылками; кто со смешками; кто с перешёптыванием. Даже вечно сонный пухлогубый юнец, ночной страж картёжников, захлопнул свой учебник истории и немигающе уставился на неё с полудетским восторгом и совсем не детской похотью.

- Хороша? – дохнул Игорь над ухом подошедшего из умывальной Виктора. В комнату они заходить не стали, а приткнулись у двери незаметно понаблюдать.

Виктор рассмотрел, конечно, и выспевший в первой женской, не угнетённой семейными хлопотами, красоте безупречный овал лица её, и карие, жаркого блеска глаза, смущённо прикрытые пушистыми ресницами, и нахмуренные русые брови, к переносью густеющие, взмахивающие высоко и плавно и так же плавно в нить опадающие, и тонкокрылый неправдоподобно ровный, будто лепной, носик, и беззащитно разомкнутые нежнорозовые губы, мягкие и полные, и горделивый округлый подбородок. Стрельнул и на туго всхолмившую одежды полнозрелую грудь её, но ответил странно раздражённо:

- У меня жена не хуже.

- Ну, ты даешь, старик! Это же чистый антик!

- Не люблю баб обученных. Вместо мозгов одна нахватанность!

Тем временем в комнате на помощь смешавшемуся врачу пришел Татарчуков. Он поднялся и теперь, стоя, представлялся более солидным, нежели за столом в своём кабинете, где его чаще всего и видели. Вдобавок, в руках его покоилась внушительная, старинной работы, палка с медной оковкой и набалдашником в виде оскаленной львиной морды. И вот, подавшись вперёд своим мешковатым, по-бабьи широким телом, он грузно налёг на эту палку:

- Прошу запомнить: Татьяна Михайловна – питомица ведущего профессора Птицина, - занудил строго. – Профессору мы обязаны многими методами лечения и профилактики. Это хорошо вам известные ЛТП, клубы трезвости, режиссура семейных отношений. Татьяна Михайловна опробует у нас методы новейшие, из научной лаборатории профессора. Будьте внимательны: доктор пояснит смысл будущих занятий. От этого зависит дальнейшая биография многих.

Смешки и шёпот утихли – Татарчукова боялись. Многих он повыгонял из больницы с «волчьим билетом» прямиком в лапы милиции и тесно связанных, подотчётных ей наркологических диспансеров.

Молодая врач отняла пальцы от выпуклого лба своего, потирая который надеялась прикрыть смущение и, обретая уверенность, напряжённо вглядывалась в одну точку куда-то поверх голов.

- Так, на чём я?.. – продолжила. – Да, косвенные средства. Главное, укрепить волю. Она у вас есть. Могли пить, гулять, не считаясь с мнением близких? Не боялись работу прогуливать? Значит, силу пренебрегать, своевольничать имеете? Так направьте её в полезное русло! В полезное для общества и для себя, - она так вдруг на них голосом надавила, так густо-карим взором рассверкалась, что пьяницам не до похабностей стало. – А я помогу. Но помните: вы являетесь больными! От вашей болезни освободиться без доверия нельзя! Доверьте врачу ваше сознание, вашу волю! Знайте: вам желают пользы! Поэтому, отношения наши должны строиться на доверии!

На последних её словах Татарчуков занервничал, что-то недовольно буркнул ей. Она кивнула и закончила уже сухо:

- Я внимательно ознакомлюсь с вашими историями. Побеседуем с каждым.

- Детей бы лучше рожала. Лезет алкашне в душу! – заворчал у двери Виктор. Но вдруг прояснел, словно майское солнце ласковое в лицо брызнуло – это Ольга, что у стенки напротив скромно стояла, посмотрела на него. А уж он-то давно за нею украдкой наблюдал. И тут же к врачу смилостивился: - Чего с неё взять? Молодая…

В этом своём настроении он не мог, конечно, додумать, что начинающему доктору совсем не трудно выбрать себе друга по вкусу и детей нарожать. Но её всерьёз увлекает научная карьера, и потому обрастать семьёй пока не с руки.

- Что-то ты не в духе сегодня, - укорил несмело Игорь.

- Чего? – посмурнел тот – это Ольга смотрела на него равнодушно, будто он был для неё блёклым прохожим из толпы. – Соды нажрись до пены в пасти – погляжу, как в духе будешь! – действительно: и волосы его, и шея, и прижатые жёсткие уши - все в белом густом присыпе.

Собрание же тем порядком заканчивалось. Назначили с ближайшего воскресенья сеансы психотерапии и все заподымались, задвигали стульями. А Виктор напоследок бросил с насмешкой Игорю. Не понравилась ему вся эта возня его суетливая вокруг докторши:

- Слышь? Ты-то сам женат?

- Был, старик, был, - оробел от неожиданности тот.

- Некрасивая, что ль, была?

Не зная как ответить, да и стоит ли отвечать вообще, Игорь заискивающе потрепал работягу по плечу:

- Не всё просто в жизни, Витюша…

- Значит, сама ушла, - догадался тот.

Поздним вечером после отбоя Виктор всё же набрался смелости, вопреки такому к нему невниманию, и решил походить у кабинета на виду Ольги. Вдруг отношение переменится. А нет – так и терять ему нечего!

            Она долго терпела, не обращая внимания, затем полуприказно отправляла спать и даже затворялась. Но снова и снова шаркали за дверью его тапки… В конце концов, ей это надоело, а ругаться не хотелось, и он снисходительно был допущен к партии в подкидного.

            Виктор уселся таким довольным, что даже укоризны и любопытство бабы Ани мало трогали. А та прямо так и пытала «свежего» человека!

- И как тебя, парень, жена до этакого разброда допустила?

- Чего, жена? Жена ни при чём. Её дело десятое, - не очень-то ему было сейчас удобно о жене распространяться.

- То и худо, что десятое… Да ну вас! – санитарка бросила в сердцах карты. – Хитрованка ты, Ольга! Мнишь, не вижу, как поддаёшься? Не стану так! Что я тебе, совсем никуда не годная, чтоб со мной как с дитём?! – упираясь руками в колени, поднялась.

Виктор и Ольга перекинулись скупой усмешкой.

- Ну, прости, баб Ань. Останься. Не рушь компании, - медсестра была сегодня сосредоточенной и скорбной точно с похорон. – Утром домоешь, - больные в отделении убирали коридор, палаты и лестницу, а кабинеты доверялись только санитаркам.

Но старуха молча отмахнулась и, посчитав, что вопросами о семье, жене, дала этому настырному напоминание, выбралась за порог.

В комнате двое. Верхний свет был потушен, зеленью стеклянного колпака лучилась одна настольная лампа.

- Верная бабушка, - похвалил нечаянно обрадованный её уходом Виктор.

- Сын единственный два года как помер. Директором завода работал в Таллине. Жена и раньше погуливала, а тут вовсе запила-загуляла. Дочка осталась шестнадцати лет. Красавица: глазки распахнуты, коса с руку – чистое серебро. По рукам пошла девчонка. Старая забирать поехала – пинками спровадили. А она и по сыну сокрушается: в далёкой земле холодной лежит. А семя его по ветру носит. Я не для чужих ушей говорю, - опомнилась Ольга. – Чтоб за въедливость не укорил. А я люблю её, бабаню. Многим обязана. А она сердится, если жалею. Таков, говорит, перст Божий. Ещё сыграем? – собрала карты в колоду.

- Как хочешь. Мне всё равно. Я не игрок, - притих Виктор.

- Что так? Проигрывать не любишь?

- Чего проигрывать-то? Азарта нет.

- И то верно. Что же не спишь тогда, бродишь? У нас по ночам одни картёжники бродят. Я думала – и ты такой, - слукавила слегка.

- Кто его знает? Не спится, и всё! Может, тоска заела. Может, месяц вон лупит. Хоть волком вой! – пошутил грустно тот: это Ольга грусть на него навеивала.

Она примолкла, потупилась. Потом подперлась ладошкой и тихонько вдруг запела есенинское. Голос был густ, низкозвучен и тёпел и повилась золотою стёжкой по суровью задушевная печаль:

Над око-о-ошком ме-е-сяц.

Под око-о-ошком ве-е-тер.

Облете-е-евший то-о-поль

Се-е-ереб-ри-и-ст и све-е-етел.

Теперь она смотрела на него не отрываясь и не мигая, и того словно синей мглою обвесило и повило. В снах случается: тащит тебя кто-то властный в полное прелестей неведомое. В груди сладко захоланывает от предчувствия полета, но сознаёшь: не будешь скоро, каким на свет рождён – слабым, да вольным в земном своём выборе. Страшно и жалко родное терять, и упираешься над бездной сомлевшими ногами. А для высвобождения от властной этой силы всего-то необходимо слово некое призвать. Вспоминаешь, напрягаешься мысленным взором, тужишься языком пошевелить. И вот уже подступает изначально заветное. Сейчас, сейчас сорвётся с губ, ошеломит белой молнией! И…просыпаешься в тот миг. И в памяти – ничего. Живи дальше, вспоминай, пробуждайся.

Вот и Виктор сейчас похоже чувствовал: рушится у них с Ольгой привычная защита, незнание душ, а взамен нарастает увлекательное сближение. И поперву опасался. Будоражила такая невыдуманная близость с незнаемой женщиной, чужой женой. И оттого в лицо ей смотреть не решался, а всё сползал взглядом на резкий как слом изгиб ладони у худенького запястья, где под матово-белой кожей голубые веточки вен сокровенной своей нежностью поражали.

Даль-ний плачь таль-я-анки,

Го-о-лос о-о-дино-окий –

И так-кой роди-и-мый,

И так-кой далё-о-окий.

Ольга пела, в окно лез убывающий, опрокинутый рогами в черноту поднебесья месяц, заливал полкомнаты стылым серебром, выкрещивал тенями переплёта пол и стену, а на стуле в углу ёжился в ознобе Виктор: одинокий, заброшенный, неведомо куда и зачем ею увлекаемый.

            А Ольга глядит на него безжалостно, даже ресницей не дрогнет. Лицо что из белого камня высечено, и голос тоскою грудь рвёт:

Плач-чет и сме-ё-о-тся

Пес-сня лих-хо-вая.

Где ты, моя л-ли-и-па?

Ли-и-ипа  ве-е-е-ковая-а?

Издевается она над ним. А саму обида на свекрови напраслину гложет: да неужто б не нашла себе стоящего человека, кабы захотела? Жизнь-то, и правда, течёт. Не наживешься! А дома изо дня в день всё та же стужа…

Не выдержал Виктор, сорвался со стула и ушёл к окну, чтобы слёз, непрошенно накипающих, избежать. Прижался лбом к студёному запотевшему стеклу. Ну, совсем мальчишка влюблённый!

- Странно как-то, - подал голос. – То всё тает, тает, а то вдруг заморозки.

А она в ответ – ещё пуще, с задором. И в глазах как бесенята ворохнулись. Силе женской проверить себя захотелось. Вдобавок, та молодая красивая врач поддразнила, заставила на себя по-женски глянуть со стороны, оценивающе.

Я и сам ког-да-а-то

В празд-ник спо-о-зарн-ку

В-вы-ходил к л-люби-и-мой

Р-раз-верну-ув таль-я-а-анку!

- Мне самой тошно. Характер такой. А ты не молчи, не давай мне «советь», коли пришёл, - и очи что хмелем туманным подёрнуты.

Поманила чуть, и вот он уж улыбнулся. Подышал и обрисовал зачем-то на туманном стекле контур церковки.

Ольга подождала под скрип старинных за окнами деревьев и, видя, что тот всё отмалчивается, запела уже теперь жалобно:

А тепе-ерь я ми-и-лой

Ни-и-чего не зна-а-чу.

Под чужу-ую пе-е-сню

И сме-е-юсь и пла-а-ачу…

- Или не ты петь просил? Что помалкиваешь?

- А что говорить? Развлекать не мастер, - вернулся тот к столу и уже открыто посмотрел на Ольгу – боязнь отпустила.

А та у своей лампы как бы душой пыталась отогреться, и что-то жалостное в этом померещилось Виктору. Захотелось её отвлечь, разогнать хоть немного эту грусть:

- Это я в детстве любил представляться. Начитаюсь, читать очень любил, и воображаю: то я корсар благородный, то Робин Гуд, то Стенька Разин сам! И вечно кого-то защищаю! А когда бараки наши сносили, много бараков – целую улицу, натаскаю на чердак барахла брошенного и целыми днями как в чаду! Навыдумываю себе персонажей всяких; и где я только не был, кем только не был! – он воодушевился этими воспоминаниями, и последнюю скованность его как рукой сняло: мотался перед столом взад-вперёд, будто об Ольге даже забыв. – Доходило, в натуре жил как образ ходячий! Все побои от бати собрал! А подрос – актёром решил сделаться. Не то донкихотство это до добра не доведёт. Но до армии прогулял, конечно. А с дембеля поступил в театр рабочим сцены, чтоб механику их узнать лучше, подготовиться. Там на Ирку нарвался, - сел на топчан. Говорить сейчас о жене совсем не хотелось.

Ольга вскинула бровь. Она слушала, как слушают заманчивую историю дети.

- Жена. Осветителем тогда работала, - он опять уклонялся от прямого на неё взгляда. – Как там учёные разные пишут: важно, чтоб интересы были общие? Ни хрена они в жизни не понимают. Ну, сошлись мы на этих интересах общих. Только, они у неё сильней оказались. Родила, посидела и - шасть снова в театр свой. А меня деньгу зашибать погнали. У них-то гроши платят. А чтоб не рыпался, раскритиковали с тёщей: куда с такой рожей на актёрский?! Не позорься, пролетарий! Да там ещё блат и «на лапу» давать надо. А у тебя и таланта не видать. А кто его пробовал: видать или нет? Но они – сиди, говорят, смирно, добывай семейству на прокорм. Ты перед дитём в ответе… Кто его знает? Может, правы они? И я ни к чему не годен?

Ольга, слушая, навалилась на стол, щекой легла на руки и каждую  чёрточку резкого сухощавого лица Виктора изучала. Ей знакома была эта тоскливая обида недовыраженностью жизни и желание большего, способная против воли проливаться когда угодно, невзирая на обстоятельства и лица.

А он чувствовал эту тёплую волну её интереса, и оттого становилось легче, словно приласкали невзначай. Умела она человека настроить, даже порой не желая. И вот под конец Виктор забыл свою обиду, злость и начинал вдруг смотреть на прожитое как-то по-новому, без сердечной страсти. Более мудро, что ли.

- Ну, сижу, добываю. Вскоре батя задурил. Ему как инвалиду войны комнату дали и мы думали – нас туда вселит. А он сам въехал. Я, вещает, много в жизни горя хлебнул, и своё желаю добрать. Стану в хороме своей дам принимать и всё, что заслуженному гражданину положено. А ты, Витька, дурак, что в нежные годы женился, и сословие мужское позоришь. Сколько он тогда слёз матери стоил! И погулял-то недолго – сердце сдало. А комната всё равно к нам отошла. Да не в радость. Вот кто виноват: мы или жизнь такая? Чуть подмаслят её, и поскользили все! И у нас с Иркой: сутки не видимся, пацан брошен. А тут ей повышенье – начальник цеха осветительного. Дома совсем мало бывает. У неё жизнь скачет, у меня ползёт. После работы зальёшь стакан за воротник – вроде, веселее. А дома сын сторонится, Ирка орёт и всем на всех наплевать. Спать завалишься, утром внутри гадко, а в лямку – иди. Надоело до смерти! Еле вечера дождешься и – по новому кругу! Отношения враз пустовесные, да ещё заработки упали. Но тут мы ту реформу «сварганили» и настроение поднялось. Думали, надолго. И дома сразу потеплело. Парень тогда в четвёртый класс перешёл. У них там история началась. И вспомнил я детство своё. И понеслось!  Наберу книжек исторических, начитаюсь и давай в лицах ему рассказывать! Как привязанный ходил за мной. Даже самому смешно стало. Но потом нас разогнали… Нет, ты не думай – я не жалуюсь, не оправдываюсь. Сам виноват: дурак был, верил всему.

- Не тому, значит, верил, - построжела внезапно Ольга. – И другого ждать нечего. Люди унизились. Какие там мечты, рыцари благородные, что-то высокое? Благосостояние целью над собой поставили. Вот и скользят за удовольствиями. В помойку уже всё превратилось. А дальше хуже будет. Таким народцем, к тому же – пьющим, помыкать легко… Жизнь оскорбленьем становится. Нет, лучше в одиночестве остаться, чем такому поддаться.

- Да на деньги-то, вещи – плевать. Хочется, чтоб тебя лично ценили как-то, - попробовал Виктор уточнить мысли. – А у нас как? Из-за чего сорвался с этой пьянкой? – и тяжело засмотрелся на Ольгу. Потянуло рассказать целиком свою историю, но ведь даже перед собой тягостно вспоминать о тех «выселках». Но пересилил-таки себя…

Та угольная база была посажена среди бескрайнего поля. Работа – в третью смену. Из суток в сутки лишь темень да рассветная серость заволочённого тучами неба. Ярый ветер да чёрный снег. Сон и явь – всё смешали полукаторжный труд и водка в сплошной бесконечный бред.

На высоченной эстакаде – состав. С рельсового крана бьёт прожектор. Густо пляшут в луче белые шмели. Ковш, раскачиваясь по дуге, тяжко ухнет сомкнутыми челюстями в стальной бок полувагона и тот едва не опрокинется. А из люков выплёскивается под откос уголь. На крутой насыпи – телоргреечник с длинной штангой, навершие которой с перекладинкой напоминает букву «Т». Ею он колотит по крюкам люков. Когда те со скрежетом разверзнутся – чуть не на голову валятся убойные куски. Устоять на насыпи трудно: ноги вечно ползут под откос, и нужно постоянно ловить равновесие. Иначе, задавит. Да ещё ветер швыряет в лицо колючую, со снегом, пыль.

Остальная бригада в полувагоне: сизо-красные лица, драные ватники, неуклюжие оковалки-валенки, - разбивают ломами смёрзшиеся глыбы.

Неподалёку от эстакады – наполовину заметённый сугробами вагончик-бытовка, бревенчатая контора и виселицей в чистом поле проём дощатых ворот-весов. И по-над всем этим бьёт и бьёт, как заведенный, кран. Хоть метроном настраивай!

Едва просветлеет, летят под насыпь ломы и лопаты. Брошен под угольной горой бульдозер с задранным над кабиной совком. Работяги отогреваются в бытовке.

У шкафчиков свалены, как всегда в кучу, телогрейки, уставлен бутылками стол. Стаканы мутны, закуска киснет на газетах. Мужики в драгоценно блестящих антрацитом отрепьях уже пьяны, грязны, всклокочены. Лица в угольных разводьях, в сизой въевшейся в кожу пыли. Человека тут различишь с трудом: кто-то снова пьёт, кто-то обнимается, а кто-то спит на лавке или глядится тупо в слепое оконце.

А по хорошо знакомой дороге крадётся патрульная машина ПМГ-«канарейка», лениво переваливается на ухабах. Её вызвала и поджидает у конторы закутанная в тулуп, по-мужичьи кряжистая баба – хозяйка участка. Опять невмоготу сносить разгул работничков.

В бытовке переполох. Машина замечена. Малорослый грузчик хватает недопитую бутылку и лезет в шкаф. Остальные в сутолоке прут вон. На лицах утробный страх.

Милиционеры, наблюдая безмозглое бегство, пересмеиваются с бабой. Они не торопятся, отпуская тех подальше, давая возможность рассыпаться широким веером – забава эта хорошо отработана. Когда нужное расстояние наберётся, стражи порядка сядут в машину и та резким скоком сорвётся с места.

Бегут, поспешают во поле мужики. Вязкий хмель валит с ног в вязкий снег; и хватайся, не хватайся за будылья чернобыла – не удержишься. Хрупка соломина! Но вновь чудом поднимаются и шатко бегут: глаза вытаращены, на лицах тает снег.

Летит, взметая белую пыль, машина. Прыгает на кочках. За стеклом – вцепившиеся в ребристый руль пальцы, нацеленный взгляд ловца. Красные петлицы. И нет уже в молоденьких сержантах игры – одна вскипающая злость.

Кого-то догоняют. С подножки лютым зверем срывается сержант и скрученный работяга уже в кузове. А ПМГ летит дальше. На подножке снова согнут крючком ловчий. Его напрягает азарт.

Мчатся за Виктором. Тот, озираясь, тянет к колеям, за которыми бесконечной лентой – серый бетонный забор. Над забором что-то кричат и спускают ремни солдаты. Ожил Виктор от внезапной надежды, но немного не добежал - взвился перед глазами снежный вихрь… А следом - очередная днёвка в отделении, милицейский мат, кулаки и пинки «пятого угла»[1], квитанция о штрафе, похмельная тоска возвращения.         

- Так вот Новый год отпраздновал. А как он, говорят, начнётся, так  дальше пойдёт. Вот и пошло, - закончил Виктор пришибленно.

Ольга выслушала его строго, несочувственно:

- Неправду говорят. Всё от тебя зависит, - и вдруг её точно кто в спину толкнул. – Хватит уже, наверное, бегать? Самому надоело!

Он кивнул, виновато потупился. Впрочем, удовлетворился уже тем, что смог сказать неприятное о себе небезразличному человеку. И с тем она стала ему гораздо ближе, казалась понятней.

А на сегодня их встреча завершалась. За оконной решёткой поднимался рассвет. Бездонное небо над церквушкой заиграло ясписом-изумрудом, стаей спешащих с юга вольных лебедей розовели высокие облака. Розовое заливало кабинет на глазах: выкрашивало блестящее медицинское имущество, румянило представшую совсем юной Ольгу. И он залюбовался женщиной.