Соловьиная ночь приходится на середину мая. Странное это время. На людей чутких будто морок нападает. Душа томится как цветок в бутоне и особо остро ощущает беспредельность бытия. Но если долго вслушиваться в птичьи коленца, томление это овладевает и памятью и тогда всё когда-то несостоявшееся, отошедшее может напомнить о себе острой до слёз болью-жалостью – только успевай отбиваться от наседающих призраков.

Бронзово-сияющая луна сидела на подоконнике и звала глядеться в себя как в зеркало. Соловьи расщёлкали, разбили вдребезги ночную тишину, и не верилось, что кто-нибудь ещё способен спать. Но люди, раздёрганные и замотанные погоней за насущным, равнодушные к связи, движению времён, спали, может быть, глубже обычного. Спала больница, спал посёлок. Спала за стенкой свекровь. Спала сладко и безмятежно малая Катюша на любимой материнской постели. Дремал в третьей смене в углу за станком Сергей. Маялся в полузабытьи, обволоченный переживаниями, Виктор.

Не спала Ольга: устроившись с краешку софы у растворённого окна, не могла уснуть. Заметив под ногами куклу с закрывающимися глазками, подняла, тихонько побаюкала: «Матушка, матушка, что во поле пыльно?». Лицо спокойное, свободное от переживаний, но будто слёзы в глазах. Или это лунный блик?..

Кукла никак не хотела подымать своих жёстких ресниц, и она провела по ним ладонью. Потом усадила на окне и улыбнулась своему чудачеству. Шепнула, вспомнив с любовью когда-то читанное:  «Соня, Соня, как можно спать?..»[1]. И всё улыбаясь сокровенно, что юная дева, предзнаменований любви в себе отыскивающая, засмотрелась на волю: на высоком небе звёзд по-весеннему немного и в лунном поле они тусклые. Деревья за посёлком высятся бестрепетные, облитые по макушкам чистым, будто родниковая вода светом, и тайно внимают луне. Всё же понизовое прячется в тени, едва угадывается, одни крыши сереют шиферные. А под её окном как стая рыбешек плещется – так серебрятся листвою кусты.

Она бесшумно, легко поднялась, присела у тумбочки – там хранилось её наследство: немногие старопечатные книги. Мать в пору учительства дополняла их личными томами школьную библиотеку, а позже, когда Горенка по плану удушения деревень попала в «неперспективные»[2] и школа упразднялась, разносила библиотеку по дворам – лишь бы дети читали. Дома же сохранили самые памятные, фамильные. Их-то сейчас Ольга и перебирала, оглаживая твёрдые обложки.

Она томилась. Разбуженная нежность искала приложения. Ольга открыла Виктору всё, что берегла и растила в себе всю свою недолгую жизнь, без чего не было бы совсем никакого смысла топтать эту землю. Сделала это нерасчётливо, ради возможной пользы ему. И он принял – она поняла его задумчивость, его сомнения, его радость. И теперь в нём есть и её часть. И со временем он обязательно переменится к лучшему. Но вот это-то и влекло теперь к нему. Так обожгла возможность обычной женской радости! Конечно, она не собиралась выгадывать, надёжен ли человек и стоит ли, разменяв семью, лепиться к нему, и действительно ли он так прочно склонен к выпивке. Нет, она просто хотела любить и готова была любить: раз в жизни, сполна.

Выбрав нужную книгу, Ольга опять устроилась у подоконника. Ночь брала своё, но ложиться не хотелось, чтобы не потерять ни единого мига этого нового чувства, и она опустила голову на скрещённые руки. Задремала так скоро и тонко, что сама не поняла.

Чеканно-чёткий лунный лик подёрнулся чёрным, наползающим от земли дымом. Перед нею из окна – её Горенка, ожившие родные призраки памяти. А в уме – клюевское, из того стиха, что Виктору днём приводила:

В избе гармоника: «Накинув плащ

                                            с гитарой…»

А ставень дедовский

                             провидяще грустит:

Где Сирин-красный гость[3],

               Вольга с Мемелфой старой,

Божниц рублёвский сон,

                                и бархат ал и рыт?

В церкви разгорается огонь. У храма тёмные люди сваливают в кучу иконы, ризы, прочее церковное благолепие. Крестьяне теснятся, выхватывают образа, прячут по дворам. И всё так достоверно, что и за сон не примешь!

«Откуля, доброхот?» –

                   «С Владимира-Залесска»…

- «Сгорим, о братия, телес

                                          не посрамим!..»[4]

Махорочная гарь, из ситца занавеска,

И оспа полуслов: «Валета скозырим».

Ведут сухонького священника с серебряной бородой. Он шагает в своём подряснике широко, прямо. Сбоку – подвода с милиционером. К шествию присоединяется женщина в чёрном и девочка, сходная лицом и с Ольгой, и с Катей. Священник на ходу благословляет их большой рукой.

И тут ударяет дождь. Увесистые капли бьют в пыльный проселок, что в подушку. Ездовой жестоко вытягивает кнутом лошадь, норовя попасть по глазам. А из мезонина просторного старого дома смотрит на улицу всё та же девочка, только что шла за священником.

Под матицей резной

                      (искусством позабытым)

Валеты с дамами танцуют

                                     «вальц-плезир»,

А Сирин на шестке сидит

                             с крылом подбитым,

Щипля сусальный пух и сетуя на мир.

И вот Ольга – в этом доме с какими-то непонятными, раздвигающимися стенами, сквозь которые ясно слышны звуки с улицы. Она сидит за голым столом на растресканной доске лавки, играет в карты. И впервые за видение душу её забирает жуть – до того она как бы со стороны наблюдала, из безопасности. А сейчас она проигрывает мощному неведомому игроку. Противник её не бес, никаких условий не ставит. Но кто он, что он? – так необходимо понять! Потому, что он едва ли не страшней – ведь ставкой в их игре дети! Но понять, увидеть она не может: вся противная половина бескрайнего дома, начиная от середины стола,  уходит в темноту. И она знает, что одного ребёнка уже проиграла, и тот растворился в неизвестности. А теперь проигрывает другого – просто так, безо всяких условий. Но кто этот ребёнок? И где её Катя? Неужели, её проиграла?! И почему так издевательски кричат лягушки?..

Кропильницей дождя смывается

                                                 со ставней

Узорчатая быль про ярого Вольгу.

Лишь изредка в глазах

                            у вольницы недавней

Пропляшет царь морской

                                      и сгинет на бегу.

От лягушачьих песен с реки и последождевой прохлады и сырости она очнулась. Ночь посерела, соловьи смолкли. Ольга осмотрела беспокойно спящую Катю и села думать. Остатки страха постепенно исчезали, и вдруг стало ясным это «сонное указание». Пришли спокойствие, лёгкость. Дышалось просторно. И только стыдно было за свои недавние открытые желания, за то, что и по своей воле тоже совсем заблудилась в смутных сновидениях жизни и вынудила себе из каких-то глубин бытия подобное внушение. И вот теперь, перед следующим шагом, она обязана собрать всю свою волю.

Татьяна, оповещённая Татарчуковым, вызвала Виктора на беседу. Назначила время перед занятиями, пока спортзал ещё пустовал. Правда, здесь крутился уже какой-то пузатый «пижамник» из «подпольных» пациентов заведующего, но он ей не мешал – всё пробовал вскарабкаться в дальнем углу по шведской стенке.

Татьяна от свалившейся на неё постоянной нервотрёпки-практики потускнела. Лепков хоть и был всего лишь частью её забот, но частью весомой – не ожидала она от себя, что способна принимать их выходки так близко к сердцу.

Виктор явился горделивый, самоуверенный.

- Вы понимаете, что наделали? – сходу напустилась Таня. – Необходимо извиниться. Немедленно!

- А в чём это я виноват?

- В нарушении и грубости.

- Ага! Шпионить можно, а человеку помочь – нарушение!

- Виктор, нельзя таким упрямым быть! Вы же формально не правы. Я не хочу углубляться в нравственную сторону всей этой истории, в данном случае это ничем не поможет. Извинитесь формально. Остальное сглажу. Иначе вас выгонят с нарушением режима и переправят дело для оформления в ЛТП.

- Да не переживайте вы так из-за ерунды. Плюньте, как я плюю. Чего нам как пионерам вид-то делать? Нет, поклонов от меня не дождутся, - в Викторе, действительно, после всех встреч с Ольгой какие-то нерассудительные прямота и решимость появились.

Вдруг скрипнула дверь и в зал откуда ни возьмись просунулся Игорь. Женственно прилизанный, лоснящийся, в кожаном пиджаке и при галстуке, он бережно внёс свёрнутую раструбом газету «Правда» со снимком лобызаний какой-то очередной правительственной делегации.

- Это я, Танечка Михайловна. Я по вашу душу, - расшаркался от порога. – О, старичок! И ты здесь! – углядел Виктора.

Врач на приветствие сухо кивнула, а больной что-то буркнул недоброе и попытался уйти.

- Нет, Лепков. Мы не закончили, - для Тани он защитой был теперь от гостя. – Мне важно знать, что вас в жизни интересует? Я начинаю курс восстановительной гимнастики. Не хотите?.. А книги, фильмы? В больничную библиотеку вы не заглядывали, клуб не посещаете. У телевизора вас тоже не встретить, - с приходом Игоря настроение испортилось у неё окончательно. Она от собственных слов начинала раздражаться и боялась срыва.

- Да вышел я из возраста этого – «телек» смотреть, - Виктор выразился небрежно, снисходительно. – Меня Татарчуков приучил в земле ковыряться.

- Вы, Лепков, молодой человек, а загоняете себя в дачники! Обкорнали кругозор, культуру! И ещё гордитесь!

- У меня от этой культуры вашей уже башка трещит!

- Старичок? Помнится, тебя история интересовала. В больничном музее был? Больница старинная, постройки примечательной. Её дед Ефима Ивановича закладывал, - это уже Игорь в беседу вступил, но больше обращался к Татьяне. - Видный земец был, по делам с самим Чеховым пересекался.

- Да пошёл ты, куда подальше, с благодетелем своим! – гаркнул вдруг Виктор. – Умники хреновы! Трепачи! Христопродавцы хромые!

- Ну, это слишком! – вспыхнула врач.

А Виктор на прощанье невнятно хмыкнул:

- Сами заварили – сами хлебайте. А то помогать берутся, а в рабство загоняют! – и вызывающе хлопнул дверью.

От его выходки Таню одолела обида, а следом – уныние. Недавние, такие прозрачные, казалось, представления о своей учёной будущности на глазах затушёвывались обыденным человеческим взаимонепониманием. И она ушла к окну, надолго прижалась лбом к прохладной решётке. Игорь ждал рядом. Попытался навязаться на беседу сочувствием:

- Не расстраивайтесь, Танюша. Русский мужичок – анархист. Ему не координацию – субординацию восстанавливать надо.

- Наука одни косвенные предлагает. А ты связывай, как умеешь, неосторожно пожаловалась та. – Я понимаю: они живые люди, я – тоже. У всех проблемы. Но как можно из-за этого не желать друг друга слышать?

- Танюша, научной логикой человека не вычерпать. Вот я, к примеру, художник. В наш жестокий век ищу достойный предмет поклонения. Участвовал в опальных выставках, с формальным, как обзывают, направлением подвергался дискриминации. Имел приглашения заграницу, но - невыездной. Хотя, не в этом дело… В сем богоспасаемом заведении проходил когда-то по приказу органов «карантин». Увлёкся воображением людей с так называемой расстроенной психикой. И вот какой вывод сделал: в пограничных ситуациях человек как никогда близок к подлинной, неограниченной свободе. О чём все мы мечтаем!

- Да-да, вроде Лепкова.

- Танюша, не надо путать с хамством.

- Послушайте, я уже делала вам замечание: такое поведение не к лицу, - Таня, наконец-то, собралась – помогли его речи – и вновь отгородилась неприятием. – Оставьте в покое больных. Им для начала к  самим себе вернуться надо.

Она, не желая больше говорить, ушла и села за пианино – в зале собирались пациенты. Но Игорь не отставал:

- Не судите меня, Танюша, типически. Я агностик. Для меня категории сущности важней самой сущности. И свобода – важнейшая из  категорий. Ключ к скачку в развитии личности! Кажется, я как никогда близок к искомому, - и он вдруг протянул три жёлтых тюльпана из газеты.

Тане стало и смешно, и досадно, и как-то стыдно за человека, произвольно сыплющего словами и ни за что не отвечающего.

- Жёлтый цвет – цвет измены. Вы ведёте себя неадекватно. Булгакова начитались? Желательно проконсультироваться у специалистов, - она отвернулась и заиграла бурный спортивный марш.

Букет, повисев немного в воздухе, возвратился к груди хозяина. Опять того, что называется, не поняли. Предстояло уходить. Он нежно, как хворого ребёночка, прижал цветы и эдаким саркофагом невостребованных знаний поплыл вдоль шеренги марширующих на месте больных.

И за порогом растворился вместе со своим кожаным пиджаком в сумеречном пространстве коридора. Он был одним из многих, кому даётся некоторая сила познания, но у которых нет ведения любви…

Где-то ещё, в каком краю вынырнет? К кому прислонится?

Ольга собиралась на прощальную встречу. С утра до последней минуты держалась на удивление уверенно и едва ли не весело, убедив себя, что всё происшедшее уже в прошлом. Перед выходом чуть не забыла захватить обёрнутую свежим куском полотна книгу. Посмотрелась в зеркало: к прежнему холстинковому платью добавилась теперь лёгкая косынка. Это делало её строже. Но в глазах проступает, правда, беспокойство…

Как ни крепилась Ольга, надолго ей совладать с собой не удалось. Сначала оробела и часто озиралась по дороге – как бы кто не выследил! Тогда уж точно полной сумасшедшей ославят! До чего себя распоясала – с алкоголиком связалась!

Затем, ближе к стадиону, налились тяжестью ноги и отказывались нести. А после стало отчаянно жаль себя, всей жизни жаль. Она не узнавала себя недавнюю и готова была разрыдаться из-за своего малодушия. Взялась человека выручать, а с собой справиться не может! И так это благое намерение своим личным запутала! Но распутывать кроме неё некому.

Виктор обо всём догадался на расстоянии, без слов – по одному её неподвижному печальному взгляду и надлому в осанке. Тем и должно было окончиться. Он с самого начала чувствовал безбудущность своей привязанности. Но странно – именно это позволило по-иному смотреть на жизнь.

Они нашли у забора под деревьями незаметную лавочку, сели рядом. И даже будто птахи в кустах притихли. Он свесил голову, а она не знала с чего начать. Все слова казались неподходящими.

Ольга нервно заковыряла ногтём дерево лавки и схватила в палец занозу. А когда опустила взгляд к этой лавке, сразу вспомнила вдруг тот же самый рисунок трещин доски из своего страшного сна. Нахмурилась – явный знак ей! Высвободила из ткани книгу в серой шершавой обложке. Это был сдвоенный том по русской истории издания конца прошлого века.

- Вот, тебе. На память.

- Не возьму. Это личное, дорогое.

- Возьмёшь. Тебе нужней. У меня ещё есть…

Это был особенный миг. Если б он сейчас вместо книги взял её руки и просто прижался к ним губами, тогда бы расставаться им было гораздо мучительней и дольше. Да и неизвестно, чем всё могло ещё оборотиться. Но он послушно принял книгу.

- Я тебя не обманывала. Всем счастья хочется. Но мы станем хуже, если пойдём на это.

Она так прямо высказала то, о чём он и мечтать ясно не отваживался! И теперь от этой прямоты, доходящей до своего естественного предела, Виктор почувствовал себя отчаянно обиженным. Так крупно встала вдруг в глазах потерянная действительная возможность! Для него будто свет сейчас мерк и полынь-травою закипала всё та же сроднившаяся с душой горечь.

- С чего мы хуже должны стать? – и он, пытаясь пусть ненамного, но освободиться от этой измотавшей его горечи, запоздало упорствовал, хотя понимал: Ольгу теперь не разубедить, она опять стала сейчас неуловимо другой. А это значит - снова её ведут какие-то личные неизменимые правила.

- Переступить придётся через чужую боль. А я больше не хочу. Хватит, - Ольга, прикрыв веки словно стесняясь, объясняла раздумчиво и тихо.

- Через чью-то, значит, нельзя. А через мою - можно? – скривился лицом Виктор – усмехнуться пробовал.

- Нет. Тоже нельзя, - что-то просительно-детское зазвучало в её голосе. И это не было уловкой, но всё той же доверительной прямотой, тем главным, до чего дотянулись они в своих отношениях: - Надо вместе решать, не оставлять обиды. Подумай сам: я тебе дорога такой, какая сейчас. Но переступи я, прежней уже не останусь. Войдёт чужое, худшее. Я знаю. Так  я устроена.

- Все люди в жизни меняются. И что, все к худшему? – Виктор высказал резко, зло.

- Да, к лучшему - редко. С собой приходится воевать. У нас с тобой тоже прямой путь хуже стать. Это легко. Даже, приятно бывает. А что потом?

- Со временем всё образовывается. У скольких так! Себя пугаем больше, а не живём. И мне жалко тоже. Сына, само собой, никогда не оставлю. Жена за меня всё решила. Чего ж, и дальше себя, других мучить? Было б что впереди! Мне, так вообще ничего ни с какого боку не светит. Рубануть лучше разом. Скорей срастётся. Только, вот кто я такой? К тому ж - для тебя. Так, пьянь дурная.

- Молодец! За всех решил, - в её тоне пробилась резкость и больно задела его. – Но со мной так не надо. Я другим не подражаю, - лучшего хлыста её самолюбию он подыскать не мог. – К чему тогда жить? И для детей бесследно это не проходит. Не оттого те твои «другие» толпами бродят неприкаянно? Вон, я моими хвалилась. Они всё теряли: дом, дело жизни, родных. А от веры своей не отрекались. Своими жизнями зло перемалывали. Ради нас, между прочим. Ну, а меня кто за язык тянул о Вечном Свете распинаться? Значит, призывать к одному, а поступать иначе? Нет. Лучше испариться, совсем не быть! А те, другие, пусть как хотят! И в ничтожестве нашем не время виновато – мы сами. Ни одного слова настоящего исполнить не можем, характера не хватает. Правду баба Аня о соломе говорила. Не оттого наш дом «соломенный» вечно полыхает от первой искры?

- Забудь меня, - решительно поднялся Виктор. Прежде его давно бы захлестнуло яростное самолюбие, но с предыдущей их встречи он глубоко ощутил свою малость перед чем-то несравненно большим, нежели собственная персона. И он не хотел, не мог всерьёз противиться Ольге или, вернее, тому, что стоит за нею и с каждой встречей раздвигает для него тесные земные рамки, увлекает в неведомое. И теперь он уже знал, что не сможет быть без этого не измеряемого пространства негасимого дня, где все далёкие и ушедшие из жизни любимые всегда рядом, навечно слиты в едином солнечном переживании. Потому, невыносимо жаль терять вместе с Ольгой и это. Чем ему заполнять теперь двойную пустоту? Вот он и цеплялся, покуда возможно, за расхожие мнения.

- Забыть? – следом поднялась и она. Пришла минута расставаться и Ольга всё ясней сознавала: то, что случилось, все эти мысли о нём, жажда открыть себя, помочь, – и была самая настоящая, только нескладная и почти придуманная от безысходности, любовь. Такая же, как вся её не находящая в этом мире должного выражения и нужности и оттого для многих нелепая жизнь. И вот приходится прощаться.

- Да эти дни – из лучших! Они твои тоже. Хочешь уберечь их – о выпивке забудь.

- Я и так её уже ненавижу. Хоть через неё узнал тебя.

- Ненавидеть мало. Надо равнодушным стать.

- Ладно. Кончать пора эту муку, - Виктор боялся напоследок испортить её мнение о себе, какую-нибудь тень оставить. О таком нестерпимо будет вспоминать в разлуке. Поэтому, оставалось по-мужски скрепить сердце и принять тяжесть поступка на себя.

Они в последний раз вгляделись друг в друга.  

- Не смей раскисать. Мы не навсегда, может быть, прощаемся, - она пробовала придумать утешение, но в глазах чёрная тоска. – Ты об имени моём спрашивал? Его любили священники и цари. История глубока. Твой Вольга – где-то в истоках тёмных. А мне дороже две звёздочки путеводные в начале и в конце самом: благоверная Княгиня Великая Ольга и княжна Великая, сестра милосердия[5]. Такая судьба наша… И ты когда вспомнишь, помолись обо мне в храме. Или в роще на рассвете, когда она белая-белая. Тогда захочешь если позвать, я найду, как откликнуться. Ты поймёшь, - и она прижалась щекой к его плечу.

И долго они стояли так молча, обнявшись, как вцепившись, и всё никак не решались оторваться и потерять друг друга навсегда.