Они остались наедине. Ольге опять взгрустнулось:

- Здесь покосы были отменные. Пойма как в чаше. Но что замечательно – дуб тот в паводок никогда не заливает, - двинулась к могучему, безлистому пока древу на взгорке посреди дола.

Шли бывшими угодьями. Луг уже выродился, одичал, но хотя побило его плешинами, усыпало кочкарником, хотя засорили его лоза да многолетние заросли крапивы от речки и ржавый конский щавель с бугров, всё ж таки льнула ещё к ногам шёлковая, ждущая хозяина травка. Но скотины в округе не видать, одна коза у кола томится.

- Оль, а Оль? А где церквушка торчит, сельцо, говорят, стояло?

- Неправильно говорят: не церквушка торчит, а храм Словущего[6]

Воскресения как высился, так и высится. А сельцо Горенка в ложбине от ветров было укрыто. Отсюда места того не увидать.

- Ты чего, Оль? – растерялся Виктор от её резкости.

- С языком осторожней. Святыни почитать надо.

- Ты со мной как с Катей.

- С тобой труднее… А вот здесь мостки были брошены и тропа от Горенки через речку к той лестнице вела мимо дуба, - на их берегу недалеко от места, где они спускались, круто вела на косогор лестница. Вернее, то, что от неё осталось: белые ступени без перил, в небо нацеленные: - У лестницы – камень освященный в земле. А здесь, видишь? – они уже к дубу подошли, и Ольга отыскала в коре на уровне глаз четырёхгранный кованый гвоздь. – Здесь когда-то образок висел Пресвятой Троицы. Так вот, у дуба помолясь, камени поклонясь, и ступали на лестницу.

Виктор притих как в музее. Пошёл, поглаживая кору, вокруг хмурого неприветного древа. А Ольга продолжала:

- Ему, говорят, лет пятьсот. Может, Дмитрия Донского даже помнит. Он где-то здесь войско вёл на Куликово поле[7]. А потом когда-то молния в дуб попала, дупло выжгла. Видишь? И он высох наполовину. А в тридцатом году[8] в дупле здесь мать с тремя детьми, из раскулаченных, зиму спасались. Кусками кормились, от костра грелись, а укрывались рогожей… Я тебе к чему рассказываю? Даже  молнии в этой жизни со смыслом падают. А тем более – люди сходятся.

Виктор посмотрел на неё испытующе, но промолчал. Потом заглянул, заступая, в дупло:

- Неужель, со старины так? – следы былого отыскивал.

- Со старины – почти ничего. Одно предание. И это важнее. Ведь душа даже по смерти к родным местам стремится. Вся земля навек очеловечена, что бы с ней ни творили. Она всё помнит и нам подскажет. Я знаю – чувства не умирают, превращаются в память. А она даёт силы жить.

- Точно! – Виктора захлестнуло теплотой от её слов, от её бархатистого тона. А ещё, как мальчишку, захватил азарт: - А лестница та?

- Не заскакивай. По-порядку узнаешь, - Ольга представала теперь умудрённой, строгой и немного усталой, что учительница старая. Двинулась к косогору.

Там их уже встречала скорая Катя:

- Мама! Мамочка! Что я нашла! – от плоского, вросшего в землю бурого камня и до самой лестницы кольцами разбегались густо цветущие незабудки, и в букете у девочки к одуванчикам да хохлатке добавилась краска небесная.

- Знаешь, отчего они здесь? – Ольга склонилась, легонько повела кончиками пальцев по головкам цветов. – Помнишь, тем летом к бабушке на могилку ходили? Ещё через речку тебя несла.

Катя закивала. Присев рядом и подражая, тоже погладила растения.

- А что мы с тобой несли? Семена цветочные. На этом месте просыпали. Вот они нас и встречают.

Пока они так нежничали, Виктор, сгибаясь над камнем, изучал  высеченный на нём некогда крест. Распрямился лишь на шутливый оклик  Ольги:

- Эй, археолог? Молодец! Хорошо кланяешься. Я тебе за это про камень расскажу. В Евангелии место есть. Фарисеи просили Христа запретить народу славить Его как Мессию. А Он ответил: если им запретить, тогда камни восславят. И видишь: сколько людей отучали-отучали всякие атеисты, коммунисты, сил не жалели, а один какой-то камень простой все труды на нет сводит… Ладно. Наверх пора.

И она осмотрела лестницу. Сильно выщербленные ступени густо заросли бурьяном.

- Нет, не пустит. Придётся в обход.

- Это кого не пустит?! – Виктор, заимев вдруг возможность покрасоваться, занёс было ногу на крутизну.

- Не смей! – осердилась Ольга. – Кости хочешь переломать?

Пришлось ему плестись в обход…

Ольга, взобравшись на косогор, первым делом принялась отряхивать маркое платьице дочки: белое, в сочную клубничину. А попутно опять увлеклась воспоминаниями:

- Я у мамы росла на приволье. Бугры с детства любила. Отсюда широко видать, - с их вышины, действительно, открывался обширный вид на пологие лесистые холмы, огромными лосями приникшие к речке. – Особенно в августе хорошо. Комаров, паутов мало, марево исчезает, небо синее-синее и облака тугие, от самых лесов грядами подымаются. Так хочется на край света бежать и по ним как по ступеням в самую высь забраться! Тоску близкую выдумками отгоняла. К осени тоска всегда. Скоро почернеют пруды, липы облетят и вся вода в листьях как в лодочках – память о вольном лете. А потом сады оголятся. За прудами бывший домик священника, что на ладошке. А до чего нудно в дожди! Чаю на террасе уже не попьёшь. Мама вспоминала: в саду нашего старого дома когда-то рында висела – прадед на флоте служил и привёз. В неё дети домашних к столу созывали. Сколько ссор было, обид из-за чести такой – старших собрать! А осенью и рында мокрая сиротеет. И вот чуть зарядят дожди, мама её вспоминает. И загрустит. А теперь я от неё заразилась.

- Тебе, Оль, поэмы сочинять, - убеждённо высказался Виктор.

- А я и сочиняю. Для избранных. Кто захочет – прочтёт, - она ответила шутливо, но с вызовом. Родовое тепло семейственности проникало сквозь время и воодушевляло её: - Что, продолжать?.. А за дождями совсем скоро поседеет небо, заледенеют пустые поля и окрест лягут большие снега. Зимою в доме тихо: все за книжками, за тетрадками. От печи жар сухой, мыши скребутся. В корзинах яблоки. Дымком берёзовым горько тянет, зверобоем[9]. У нас всегда его сушили и всю зиму – чай с ним… А житьё наше в Горенке с того века повелось. По реформе[10] здешнее поместье расстроилось. Прапрадед за селом над прудами землю купил под дом и сад. Поначалу наездами живали, от Москвы отдыхали – он в Университете курс читал. А после женщины детишек учить взялись, осесть решили. Миром школу подняли. А всё от  прапрабабушки моей пошло. Деятельная была женщина… 

Ольга вспоминала сейчас о тех подвижницах-«шестидесятницах» девятнадцатого века – не из «стриженых», конечно – романов о которых не написали: нероманичными, видно, казались. Но зато им повезло в другом. Они сумели заложить трудовую традицию, пережившую свою эпоху, развившуюся и воспитавшую многие русские поколения.

- Она и крестьян подлечивать научилась. Знать, я в нее удалась…

Катя терпеливо ждала, когда мать завершит. Речи эти ей были пока неинтересны. К тому же, она притомилась. И вот не утерпела, посмела вмешаться:

- Мам? – потеребила за платье. – Посмотри, сколько я нарвала, - протянула ведёрко, полное цветов.

- Молодчина. Только они у тебя так накиданы, мятых много. Надо перебрать.

- Не хочу, - закапризничала было та.

- Потерпи немножко. Скоро домой. А пока перебери. Представь: позовут тебя на день рождения твоей Машеньки. Понесёшь ты ей мятые цветы дарить? Так же – и домой.

Дитя засопело недовольно, но за работу принялось.

- Когда-то вот на этом самом месте собор стоял Троицкий, - Ольга указала Виктору на поросшее травой основание. – А вместо нынешнего Больничного посёлка – богатое село ярмарочное, тоже Троицкое. Здесь барышники[11] с окских лугов скот на подольские бойни гоняли. И вот, раз летом присушило. Молебны служили о ниспослании дождя. И собралась из нашей Горенки тётушка с малой племянницей ко всенощной. Любили они службу соборную: воздух лёгкий, сухой. Бестрепетно свечи горят. На хорах стройно гласы поют-перекликаются. Самих певчих не видать, а гласы всё чудные. А глас шестый[12] особенно хорош! Душа порхнуть жаждет, оставить на земле безводной все слёзы, печали свои. Сколько поэзии было в жизни!.. Глядит та девочка за окно как из дня золотого в ночь, а на дворе – дождь. Позвала тётю. Они даже на паперть вышли посмотреть. Нет, сушь по-прежнему. Вернулись, молятся дальше. Опять девочка за окно смотрит, а там опять льёт. И уже шумно так! В другой раз она за подол тетушку дёргает, а та кроме багрового неба закатного ничего не видит… А уже ночью будит их колокол. Зарево. Церковь горенская полыхает. В ту ночь по всей округе храмы закрывали. Жгли, грабили. И тут дождь полил. Да не дождь – целый проливень! И наказала тётушка девочке: запомни, Поля, нашу всенощную на всю жизнь. Это Господь тебе небушка слёзы открыл. Знать, горькая тебя судьба ждёт, раз Он с малых лет веру в тебе укрепляет… Сбылись её слова. В тот год колхозы вводили, хребет народу ломали. Потеряли свой дом и мы.   Наши к родне в Москву уехали. Та девочка Поля, мама моя, всю жизнь по чужим углам мыкалась. А в начале пятьдесят третьего отца моего забрали. Я его только по фотографиям помню: офицер боевой, победитель, красавец. Чуть-чуть недотянул, когда Жуков Берию сверг.[13] Мама ждала его, ждала, хоть какой-то след надеялась отыскать. А потом решила в родные места вернуться. Тогда жизнь ещё многолюдная шла и наших помнили. Приняли в школу учительницей, поселили. Так и жили здесь. Да, вот и всё… Знаешь, стих один есть: «Кропильницей дождя смывается со ставней узорчатая быль про ярого Вольгу[14]», - и она смолкла.

- Мамочка, я устала, - напористо захныкала Катя.

- Уже, доченька, идём. Слышишь, птичка поёт высоко? Небушко чистое. Попробуй птичку отыскать… А вам известно, дети? – Ольга улыбнулась внезапной придумке. – Наши славянки умели солнышку слово своё послать, и реке, и птицам. И все их слышали, - и сама вдруг вскинула к ярилу тонкие руки, словно лебедь сказочная крылами взмахнула. – Жаворонче, птаха звонкая! Красных дней вещателю! Высоко вспорхнул! Видать тебе всю Оку-матушку! Поведай: не гудит ли на Москве колокол?! Не трубят ли в трубы на Коломне?! Не блестят ли шеломы во Серпухове?! Не ступил ли князь-надежда в злато стремя на краю земли незнаемой за обиды сего времени?![15]

- Откуда ж ты знаешь всё?! – Виктора поразило это действо: то ли игра, то ли взаправду?

- В речке купалась! – рассмеялась она. – Хотя ты не веришь.

- Ох, на беду ты мою уродилась, - вздохнул тот и счастливо, и обречённо. Действительно, как ему жить-то теперь без неё?

- А вот с этим не согласна, - затаила Ольга свою грустную усмешку.

- Мама, возьми на ручки?! – заревновала наблюдательная Катя.

- Никаких ручек. Всё, Витя. Пора. Пойдешь этой тропой – сама к стадиону выведет, - подала на прощанье руку.

Больно ему было расставаться, но он уже мечтал о будущей встрече и потому принял руку как возможное обетование счастья.

- Оль, мы же увидимся ещё, правда? – он, позабыв напрочь о всём телесном, просто восхищался теперь ею, искал несказанно-нежных её синих взглядов и спешил покорствовать во всём.

Она согласно прикрыла веки.

- Скоро, да?

В ответ Ольга лишь улыбнулась.

- А ты…не играешь? – высказал-таки единственно тревожащее.

Она задумалась, нерешительно качнула головой. Поглядела: и виновато, и ласково, и печально. И у того в смутном предчувствии защемило сердце. Сквозь радость проступала боль.

В самом деле, кто он такой? Разве может он, пьянь необразованная, полжизни уже прожёгшая, быть мужчиной для неё? В лучшем случае он перед ней – вечный школьник.

Тропка почти довела его до стадиона, когда на пути повстречался Фомич. Здесь, на задворках, тоже были разбиты огороды, и старый  притащил на посадку мешок семенной картошки. Встретились по-доброму. Виктор скрывал перекипавшую в злость свою боль, а Фомич поругал его и пожалел, что пришлось вот так им расстаться на заводе, пожаловался на ленивых новых грузчиков да на собственное нездоровье. Виктору возвращаться к стадионному одиночеству с последним своим переживанием было тоскливо и ещё больней, и он вызвался помочь.

Время в работе протекало незаметно. Уже подступал тихий вечер. Дальние звуки сделались близкими, что говорило о скором дожде. Под конец Виктор, орудовавший лопатой, устал. Распрямился, повыгнулся спиной.

- Ще, умаявси? Цэ тоби нэ баки поганые, - пошутил старый.

- Баки тоже дело серьёзное. Но тут - другое, - присел тот, сунул пальцы в теплоту копанного. – Земля… Устал, а радостно. Тут в тебе как небо с землей сходится.

- Добре, сынку, добре, як старый Тарас казав![16] Ще нэ всю могутность гроши сгубилы, - Фомич стянул ветхую соломенную шляпу, чудом сбережённую с самых пятидесятых годов, обнажил перед уходящим солнцем седую голову. Утёр рукавом взопревший лоб.

- Слышь, а чего ты по-русски не выражаешься? Специально, что ль? – глянул Виктор снизу на старика.

- А яка разныця? Ты ж розумиешь? А я як дома побував.

- Разумею, как же… А я с тобой сейчас что вспомнил-то? Ведь у меня дед по отцу с Кубани был.[17] Только давно оттуда умотал. А потом к фамилии окончание на «вэ» приписал. Так он тоже вроде тебя до конца всё «щёкал» да «хэкал».

- У ти роки, Витю, за кубаньство дюже билы. Ото и утикав чоловик и буквицу причыпив. А от мовы цэй…

Вдруг за их спинами раздался глуховатый голос Татарчукова:

- Не удивительно, Лепков, что вас потеряли, - уходя из отделения, он решил проверить непослушного пациента – дошёл слух, что тот «дурака валяет». И вот обнаружил его здесь:

- Больничное имущество, спецовку, на стадионе бросили с лопатой, сами колымите, сомнительные беседы ведёте. А вы, Пётр Фомич, в качестве наёмщика дешёвой рабсилы? Частный труд используете? Как в вашей парторганизации к этому относятся?

Старый беспомощно сник, даже слов для ответа не нашёл.

- А в чём дело? – обожгла Виктора близкая ярость. Он разогнулся: - Мой рабочий день кончился, а теперь старому человеку помогаю. А беседы ведём, какие желаем! Наши дела! Никто ж ничего не слышал, - растопырив руки, картинно-нелепо поразворачивался во все стороны. – Ау-у?! Е-е тут хто?! Нэма! Всё, Ефим Иваныч? Или ещё чего непонятно?

Татарчуков, затаиваясь, выждал и продолжил уже мягче:

- Не цените вы, Лепков, доброго к вам отношения.

- А какая вам награда, если делаете добро тем, кто вам делает то же? – высказал вдруг Виктор слышанное от Ольги. – Вы когда-нибудь просто так человека ценить пробовали?

И тут поблизости защёлкал соловей. Доктор хотел ответить, но отчего-то потерял связность речи:

- Мы, вы.., - он косноязычил, морщился, потом недовольно глянул в сторону трелей и похромал прочь.

- Видал, как их надо! – горделиво бросил Виктор старику. – А то – нача-а-льство!

Пригорюнившийся от угроз Фомич перебрался к зарослям цветущей черёмухи и сел отдышаться под самое богатое, особо духовитое в этот влажный вечер деревце.

- Та нэхай их!.. Послухай, як гарно щекоче. Воны, видкиль стоит зэмля з самой старыны об цю саму пору на Борыса и Глэба як заспивають, та й смовкнуть на Ивана Купалу[18]. Соловьина ничь, Витю, настае.