Действительно, до чего же чудно после угарных городов, станций, заводов очутиться на волюшке, отогнать прочь всё раздражающее и сквозь нежное листвяное кружево, не воображаемое, а настоящее, призывать взглядом из-за высокой поднебесной синевы всенапояющий, всеисцеляющий невещественный свет, не от вечного мрака и холода рождённый. Он есть, этот особый, не видимый телесному зрению свет. Его узнаешь по нисходящим в душу миру и любви, а постигаешь тем полней, чем дольше и сильней жаждешь. И когда он сойдет на тебя, одно лишь остерегающее знание да пребудет с житейским путешественником, где бы ему не очутиться: если, не желая противостоять нечистоте, просто бежишь от неё с тоскою по неистоптанной, неоскверненной земле, земля эта будет сокращаться и сокращаться, пока не превратится в островок – малый, крохотный. А потом исчезнет вовсе. И лишь страннику уже умудрённому не грозит это. Всё искомое он несёт в себе и в любой необходимый миг, на любом месте – хотя бы самом захламлённом – способен во всё небо развернуть, восстановить над собою светоносный, очищающий свиток-свод[1]…

Виктор лежал под берёзами на захудалом стадионишке, от которого и остались-то два ряда растресканных скамей вдоль выбитого поля и ворота.

Рядом с ним торчала воткнутая в грунт лопата, а меж деревьев тянулся чёрный шрам от снятого на четыре штыка вширь дёрна. Но продолжать землекоп не намеревался – с галками беседу вёл:

- Ну? Чего, цыганьё горькое? Бездомники! – дразнил хитро посматривающих с ветвей птиц. – Нечего тут каркать! Никуда не уйду. Некуда мне. Я ж такой, как и вы, только с паспортом.

Для него пропадала уже вторая неделя – видался с Ольгой лишь раз мельком. От жены известий никаких не было тоже, хотя о ней не вспоминалось – сама освободила. А по сыну, конечно, скучал всё сильнее. Теперь он для него как бы выделился и существовал вне связи с Ирой, и оттого думалось о нём нежней, больней. Но больница не пускала, а Ольга не спешила.

Внезапно галки с истошными воплями взмыли, и раздалось насмешливое:

- Хорош работничек!

Он вскочил. Перед ним в простом холстинковом платье с голубой по вороту оторочкой – ещё от юности хранилось, матерью для неё шитое - стояла и улыбалась Ольга. А возле, сощурив глаз, изучала незнакомого дядю Катюша.

- Это за неделю столько наковырял?

- По вине и отработка.

- Татарчуков увидит – скандал устроит. А ты, однако, герой! Всех куликов у нас на болоте распугал!

- Да это я от скуки. А ты откуда знаешь?

- Говорю же – стены «с ушами».

Теперь они улыбались оба и, как это часто случается, Виктор в долгожданную минуту все заготовленные в мечтах слова растерял.

- Что молчишь, стоишь? Или не рад, или встречать нечем? – в солнечных пятнах среди нежной зелени она казалась такой открытой, светлой и молоденькой, а мягкая насмешка лишь подчёркивала искреннюю радость встречи. И он залюбовался ею, размякинился совсем после трудных дней послушного ожидания.

- Я это.., - заскрёб стеснительно макушку. – Дождался.

- Уж вижу, - потускнела Ольга. – Придётся отложить, пока с мыслями соберёшься.

Виктор в лице сменился.

- Да пошутила я, пошутила! – спохватилась та. – Нельзя таким нервным быть.

- С вами тут «кондратий» хватит!

- Мне по делу отойти надо. А ты побудь пока с Катюшей. Расскажи что-нибудь.

- Ты надолго? – скис Виктор. Больничные дни таяли, веры в успех не было никакой, но это ничего не значило, и только дороже становилась каждая минута.

- Я - туда и обратно. На земле не сидеть. Катя, будь умницей, слушайся дядю Витю, - решившись, наконец, на встречу, она в последний миг прихватила дочку и уже на ходу придумала оставить их для начала вдвоём. Кате, послушной слову, можно было доверять – мать всячески отучала её переносить и ябедничать.

Большой и малая остались наедине.

- А ты где живёшь? – без церемоний приступила к расспросам девочка. Узнав, что в Москве, углубила тему: - А что ты у нас делаешь?

- Тропу здоровья, - но для Кати это оказалось непонятным и взрослому пришлось разъяснять. – Видишь, сперва срезаю травку. Потом посыплю резиновой крошкой и люди побегут. Кто рысцой, кто трусцой, а кто на карачках закондыбает. И сразу все здоровенькими станут.

- Ты что, волшебник? – ясные голубые глазки Кати округлились.

- Про себя сказать не могу, это моя тайна. А про дорожку отвечу: нет, Катя, в ней волшебства. Это люди сами придумали. А мне вот лужайку портить неохота. Помочь не желаешь? – кивнул на ведёрко с совком в её руке.

Та зажмурилась, замотала головой.

- А чего тогда делать будем?

Она пожала плечиками и выжидающе засмотрелась на него. Её бархатное личико уже вызолотил первый загар и только у корней льняных, отливающих серебром волос ещё белела полоска – здоровый деревенский ребёнок.

- Ну, раз мама на траве запретила, пошли на лавку.

- А волшебники, правда, бывают?

Она спрашивала с такой надеждой, что Виктору выбирать уже не приходилось:

- Раньше были, точно. Но сейчас редко встречаются. А кто тебе бантик завязал так красиво? Мама?

- Сама, - девочка почти обиделась. – Ты что, не понимаешь? Я же большая. Одеваюсь сама. И сандалики – тоже сама.

- Ну, извини. Я ведь не знал…

- А у тебя жена есть? – это когда они до скамьи добрались и рассаживались, разговор так круто переменился.

- Имеется.

- Выходит, ты счастливый.

- А ты, я гляжу, точно, большая. Небось, и зачем жена человеку, знаешь?

Та задрала к небу личико и, сунув в нос палец, задумалась. И надумала:

- Чтоб жить веселей.

- Точно! Умница! – распотешился Виктор. – Правда, не всегда так получается.

- А ты её цалуешь?

- Ещё чего! – увернулся он. – Зачем её баловать?

- А как же у вас маленькие появятся? У вас маленький есть?

Взрослый только присвиснул, опасливо покосился:

- Есть, - и, пожалев, что разговор такой завёл, прибавил скорее. – Только он вырос давно. Потому, забыл я, как они появляются.

- А он тебя слушался?

- Не всегда. Ты вот чего, Катя. Я эту «шарманку» вашу бесконечную знаю. Давай лучше, правда, расскажу чего-нибудь?

- Про Снегурочку! Я в театре видела!

Виктор чуть поморщился:

- Знаешь, я про Снегурочку плохо помню. Что бы такое вспомнить?.. Во! Лёхе по родной речи былину задавали. Хочешь?

- А что это?

- Ну, что было давно когда-то, взаправду. Ну, слушай: ехал раз князь с…

- А кто это?

- Князь? Это самый главный был в стране. Народ свой обязан был защищать, порядок поддерживать, судить справедливо. Так вот. Жил когда-то вещий князь Вольга…

- А как это, вещий?

- Волшебник, значит, премудрый. Слышь, Катюша, дай сперва расскажу, а все вопросы – потом.

Но договариваться было уже излишне: при слове «волшебник» у девочки вновь округлились глаза, и больше она перебивать не смела.

- Ну вот. Едет раз вещий князь Вольга с войском по полю. Вдруг где-то песня далеко. Повернули, еду-едут – никого. Три дня ехали, на четвёртый мужика увидали – на соловенькой лошадке пашет. Мужичина здоровенный – страсть! Одной рукой валуны вымётывает, другой коряги выдирает! Подивился князь. Он сам с народа дань выколачивать направлялся и решил пахаря того на подмогу звать. Тот выпряг кобылу, и поскакали они верхами. А у князя конь тоже непростой был: скоростной, волшебный. Глядит вдруг - обгоняет его коня кобылка. Снова дивится князь, но виду не кажет, а подначивает мужика: эх, кабы твоя соловая да жеребчиком была! Намекает, что сословию благородному на кобылах ездить неприлично. А мужик засмеялся в бороду, густая такая бородища! – Виктор разошёлся и для затаившей дыханье Кати принялся изображать в лицах, чем только испугу нагнал. – И отвечает: я её с под матушки жеребчиком брал. А кабы она жеребчиком была – цены б ей не было! То есть, она хоть и кобыла, а почище твоего жеребца! Ладно, едут дальше. Вдруг мужик вспомнил: князь, а сошку-то я в борозде забыл! Пошли молодцов из земли её выдернуть да за ракитов куст бросить. Тот послал троих. Те за сошку взялись, а поднять не могут. Тогда посылает князь десять – та ж история. Всю дружину послал – по земле елозят, а от земли сошку не оторвут. Эх, князь, князь! – говорит мужик. Это что ж у тебя за воинство такое?! Это ж люди даром хлеб едят! И с ними-то – народом управлять? Вернулся, взял сошку одной рукой да за ракитов куст забросил. Вовсе посрамил князя вещего с его воинством! А звали того пахаря Микула Селянинович[2]. Вот так, Катюша, посрамила мужицкая сила всю волшебную хитромудрость. Да, была когда-то жизнь! И люди были! А теперь время другое, - закончил он грустно. И так же грустно засмотрелся вглубь аллеи, в ту сторону, куда ушла Ольга.

А вокруг в этот солнечный полдень всё вокруг выглядело каким-то безжизненно-унылым в своей скудости и только на голом футбольном поле с обрывками сетки на воротах глупый голенастый котёнок неуклюже-потешно гонял стайку воробьёв.

- А зачем сошку за ракитов куст? – осторожненько, как о запретном, поинтересовалась девочка. – Чтоб не скрали?

- Ты прям в главное метишь! Само собой, по-хозяйски чтоб…  Гляди! У нас как в сказке! Дело сделано – сразу мама идёт!

Малышка, забыв совок и ведёрко, кинулась к Ольге. Следом, подобрав имущество, подался Виктор. Теперь-то он был уже бодр и уверен.

- Ну? Как тебе Катя? – испытующе глянула Ольга.

- Отлично! Как считаешь, Катя?

Дитя спрятало личико в подол матери.

- Жаль, репертуар у меня мальчишеский. А тебя, Оль, знаешь, как по-старинному звать? Вольга.

- Вот как? – помедлила та, замышляя что-то. – Тогда, пошли…

На бугор за посёлком сначала вымахнула песня - есенинское:

Сыпь, тальянка, звонко,

                          сыпь, тальянка, смело!

Вспомнить, что ли, юность,

                                   ту, что пролетела?

Не шуми, осина, не пыли, дорога.

Пусть несётся песня к милой

                                                до порога, -

- это Ольга, позабывшись, на всю округу раззвенелась.      

Затем появились втроём они сами.

- Гляди, краса какая!

Внизу под ровно-голубым поднебесьем русской цветастой  шалью: всех оттенков зелёное и жёлтое, красновато-лиловое, синее, - привольно выстилался дол. Его рассекала серебряной струёй речушка с редкими купами ив по берегам, а за нею опять начинался подъём: пологий, долгий, с чистенькой берёзовой рощицей – словно девчушка голоногая за студёной водой выбежала. И венчался тот подъём знакомой старой церковью в деревах. Всё это открывалось глазу неожиданно, сразу и так же сразу забывался недалёкий пыльный посёлок с  больницей и службами, точно противоположные миры хотя и соседствовали, но никак не собирались уживаться в одном измерении.

- Ты, вижу, стихи любишь, - Виктор наконец-то вздохнул полной грудью за всё последнее время. – Я тоже люблю.

- Да что ты всё на меня смотришь? Вокруг погляди! – она слегка оскорбилась из-за невнимания к её миру. – А как не любить? Мир для людей был создан всей своей красотой нас дарить, очеловечивать. А его искалечили. Сегодня только искусство помнит о том, отзвуки находит. Я так понимаю.

Взявшись за руки, они спускались в дол: впереди Катюша, позади Ольга, а в центре Виктор. Он ступал осторожно, мелко. Каждый миг  был для него сейчас полновесен, и мечталось об одном: вечно бы вот так оберегать этих двух созданьиц и легонько сжимать их жаркие пальцы.

На ровном первой высвободилась Катюша. Убежав вперёд и поджидая нерасторопных взрослых, омочила в речке ладони. Так растущая жизнь невольно увлекает за собой, заставляя перебарывать накопленную усталость.

- Не ухнет? – забеспокоился Виктор.

- Там мелко, песочек. Но вода ледяная. Катя?! В воду не лезть! – и когда они подошли, мать потрогала её пальцы.

Теперь они стояли на плоском берегу узкой, в три перескока, речушки. Речка была на удивление прозрачна – выше по течению крупные сёла оскудели, а города отстояли далече – тиха до неподвижности, и только на стреженьке слабые воронки выдавали ход. На мелком вились под солнцем пескари и Катя, забывая обо всём, следила за рыбёшкой. Ольга засмотрелась на противолежащий склон, а Виктор опять с неё глаз не сводил. Ожидая от Ольги судьбы, он примечал как синие, недавно сияющие, очи её грустно поволоклись, как за звонким поначалу весельем копились чувства иные, пока неизвестные. И неясно тревожился.

- Там вдоль опушки тропа к воде вела, - негромко вспоминала она. – Вон, травка до сих пор выбита. Я девчонкой часто по ночам бегала. Верила: тайком искупаюсь – вечно молодой красавицей буду и всё-всё на свете узнаю. А отчего верила? – догадайся, - Ольга была из тех редкостных натур, в которых сочетаются и порой неожиданно и  резко проявляются отборные черты рода, его поколений, выраставших в одной исторической местности, и в возможность которых сегодня почти не верится.

- Так в детстве чего не придумаешь.

- Ну да: малая – глупая. Нет, Витя. Это нынче детишек дурачат всякой электроникой. А мне повезло – я в слово ещё верила. А эту барышню, знаешь, как звать-величать? Моложайка! – улыбнулась.

И тревоги того вновь отступили.

- Не гляди, что она днём с берега мелкая. С берега и должна быть такой. А ночью… Здесь по дну[3] ключи. Войдёшь –  глубь отмыкается немерянная! И тогда в подлунный мир такое рвётся! – Ольга ради тайного перешла на шёпот и округлила глаза как малая Катя. – Вода пьянит, кипятком обжигает! В глазах страхи! И дрожмя дрожишь – вот-вот тебе судьбу прорекут!

- Тебе-то чего купаться? Ты и так умница! И…вон, красавица какая! – не выдержал Виктор. Он хотя и уставился на неё восторженно, да всё ж восторг его грубый получался – неотступно приманивал ворот её платья с разрезом до самой почти груди: слабой, по-девчоночьи недовыраженной. И до того этот ворот привязался – сил никаких нет глаз отвести!

- Не стану больше рассказывать, - отвернулась она, сбивая дурной порыв. – Тебе не то интересно. Вот Катюня подрастёт, ей открою, - и, подхватив за руку притихшую, доверчиво внимавшую о ночных страхах дочку, повела её на луговину. – Научу моложайкину речь понимать. Сядешь на бережку, а она свои истории станет сказывать. О русалках, что на зелёной млад-светёл месяц обмывают. О красных девках, что им на берёзках ветки в качели вяжут, хороводы на косогоре ведут, зарёю алою солнышко за собой выводят. Многое речушка рассказать может.

- И про Снегурочку может?

- Далась она тебе.., - Ольга непроизвольно смутилась – то своё переживание на спектакле вспомнила. – Да, сможет.

У Катюши разгорелись глазки. Она припала к ноге матери:

- Мамочка! Когда же я вырасту?! Научи теперь!

- Терпи, доченька. Наиграйся вволю, нарезвись. Всё своим чередом должно идти.

А та вдруг остановилась и, запрокинув головку, всплеснула озабоченно ладошами:

- Мамочка! А как же ты научишь?! Мы же уедем!

Ольга нахмурилась – неготовой оказалась к такому обороту.

- Но мы же не завтра уедем. А потом…всегда можно наведаться.

- А давай совсем не уедем?

- А что это ты со мной торгуешься? Тебя никто не отговаривал?

Дитя потупилось, замотало головой.

- Тебе разве в городе пожить не хочется?

- Если на совсем-совсем немножко.

- Почему же на немножко?

- Как ты не понимаешь, мамочка?! – насупила та белёсые бровки. – Я же там соскучаюсь! – топнула с досады ногой.

- Мамина дочка, - грустно вздохнул лишённый доверия Виктор, точь-в-точь повторил выражение свекрови.

- Нет, доченька, - подобрела Ольга. – Давай не будем ссориться. Пойдем-ка, лучше кумиться[4] научу, чтоб всю жизнь нам с тобой ладить. Эй, дядя Витя? Загни-ка нам берёзку!

Поодаль росло их несколько, и Виктор поспешил наклонить ближнюю тоненькую.

- Кумушка-голубушка, серая кукушечка! – напевно выкликнула под счастливый смех дочки Ольга. – Давай с тобой, девица, покумимся! Ты мне кумушка, я тебе голубушка! Загибай, дядя Витя, круче – венок сплету на княженецкую голову!

Тот поднатужился, деревце пискнуло и косами-ветками коснулось травы.

- Мамочка?! – пожалела бедную Катюша.

- Виктор, оставь, - раздосадовалась Ольга. – Что я несу?! Мои венки засохли давно[5]. И так покумимся.

            Она свила нижнюю ветку, и теперь их с дочкой лица разделяло зелёное кольцо:

            – Повторяй за мной: ну-ка кума, ну-ка кума! Покумимся-покумимся! Полюбимся, полюбимся! Ты мне кума – ты мне кума. И я тебе! И я тебе! Твоё ко мне, твоё ко мне! Моё к тебе, моё к тебе! – и вновь - счастливый звонкий смех и звонкий поцелуй через кольцо. – Помни, Катя, наш уговор. Его нарушать нельзя. А теперь давай берёзку поблагодарим, - и они поклонились зелёной.

А со стороны ими любовался Виктор.

- Доча? – замыслила вдруг что-то Ольга. – Сними-ка мне ленточку.

Та стянула розовый капроновый бант, который нахваливал Виктор. Мать, распутав и разгладив его, повязала на берёзу.

- Вот так. Отпускаем на волю. Тебе не жаль? – приметила в девочке уныние.

Катя, поглядев на бывшую свою вещицу, нашла всё же решимости согласиться с матерью.

- Молодчина! А теперь побегай, цветочков домой собери.