Новый день выдался тусклым как захватанный гривенник. Трактора вдрызг разбили площадку у складов, и жидкая грязь с крошевом льда и снега достигала самых колен. Рабочие, настелив под ноги доски, готовились выгружать из прицепов оцинкованные баки в деревянной оплётке, а деловитый Володька пинал, проверяя на прочность, настил и что-то бубнил про «грязюку лешую, скорей бы всё это кончилось и скорей бы тёпло…».

- Кто наверх полезет? – отвалил Виктор борт.

Все переглянулись и промолчали. Тогда угрюмый, с лицом-корытом, шлёпнул по плечу гривастого:

- Вперёд, Санька!

Тот заартачился, но угрюмый настойчиво подталкивал:

- Лезь-лезь! Погнись! Молодой самый.

Санька, не теряя гонора, с напускной ленцой взобрался и разгрузка началась. Носящие чередовались часто. Виктор и угрюмый принимали баки на спину сразу, плотно, шли легко, переступали широко и, пробуя землю, чуть спружинивали в коленях. Виктор не столь широк был в кости и силён как напарник, зато ухватист, ловок: груз придерживал на ходу одной рукой и то лишь кончиками пальцев – профессиональный шик.

Ну а Володька мельтешил. Поскокивая петушком и забывая о  своём же настиле, обгонял сотоварищей и, подставляя узкие плечи,  выкрикивал:

- Санёк?! Сколько в ней весу?!

Узнав, что всего шестьдесят килограммов, и сетуя на малый вес, трусцой уволакивал вихляющий на спине груз. Через полминуты всё повторялось.

- Санёк?! А в этой сколько?!

- Шестьдесят. Отстань, чума! Под ноги гляди!

Мужики потешались над ним, не догадываясь, что тот своей дурашливостью нарочно скрашивает им нудные часы до перерыва.

Долгожданный обед приканчивали в заводской столовой за отдельным столиком и в эти минуты, сами того не желая, оказались в центре внимания. Их изучали, изучали в открытую – вокруг были одни почти работницы.

Угрюмый доел первым, голодно уставился в тарелку:

- Жидковат харч. Добавки спросить?

- Не дадут, - тоже несытый, грустный Виктор лодочкой сложил на коленях ладони. – На пайке мы – комплексный обед по талонам. За деньги не дадут. А талоны искать – у них самих не хватает. Уже узнавал у Фомича.

- А ты, Виталь, не бойсь! Возьми и спроси понаглей так! Помираю, скажи, от истощенья! – наставил, дожёвывая кусок жареной колбасы, Володька.

- Хорош паясничать! – приструнил Виктор. – Нам ещё тут клянчить не хватало! Давай доедай быстрей, одного тебя ждём!  

А Сашка, не отлипая взглядом от какой-то чернявенькой девчонки за соседним столом, по привычке съязвил: 

- Вовка герой у нас! Грудь впалая, зато спина обручём!

Володька поспешно выглохтал компот, нашлёпнул чёрноцигейковую свою шапку-сковороду и поводил пятернёй по тощему животу:

- Ух, наелся-напился – хрен по ляжке завился! – выдал внезапно во весь голос.

Ближние бабы, с виду замордованные, бойко загомонили вдруг вспугнутыми галками:

- Ого! А с виду маломощный такой!

- Шапку сыми, азиат!

- Эй! Эй! Куда?! Адресок оставь!

Володька, уже на ногах, оскалился железными зубищами, сдёрнул с нелепо остриженной головы шапчонку и поясно поклонился:

- Милости просим, бабоньки, к нам в дурдом!

Захлебнувшийся стыдом Виктор выскочил из заполонённой хохотом столовой.

От обеденного перерыва оставалось немного времени, и их четвёрка пристроилась отдохнуть на лавках в обшарпанном закуте-курилке под лестницей одного из корпусов. На трубах развесили подсушить серые, в синих расплывах, портянки. Вот тогда, в отъединённости и расслаблении, Виктор решился открыть, что удалось выяснить у Фомича об оплате. Игорь оказывался прав.

Первым возмутился Сашка:

- Значтся, двушник, говоришь? – обжигаясь окурком, горько затянулся, сощурился от попавшего в глаз дыма. – Слабо, в рот им ноги!

- Ну и ладно! – неунывающий Володька закинулся босыми пятками на скамью и вытянулся. – Сачковать – тоже дело!

- Так что, мужики? Как решать? Сачкуем? – Виктор неторопливо обвёл всех взглядом.

- Мне деньги нужны. Любые, - уронил сгорбленный Виталька. – Хоть полтинник в день.

- Да ты на воле за неделю их отработаешь! – стервозно-насмешливо бросил Сашка. – А тут пускай дураки пупок рвут! А хочешь – ко мне приезжай. На халтурку возьму.

- Сдохни, зелёный, - приподнял Виталька тяжёлое, свекольного цвета лицо своё с расплюснутым носом и лениво-угрожающе глянул. – Не дешевле тебя. Тебе в Москве плюшки наготовлены, а мне туда хода нет, - в его заплывших глазах, в голосе, во всей повадке сквозило что-то безжалостное, звериное.

- Я-то думал – ты москвич, - Сашка поёжился, протянул разочарованно.

- Был москвич. На ЗИЛе инструментальщиком. Слыхал – такой «завод измученных людей»? Ты послушай, тебе полезно.

Все развернулись к нему. А он закурил, цвиркнул слюной на цементный пол и повёл рассказ:

- Отпуск перед Олимпиадой[1] дали. Повезло, думаю: поболею похожу. Ну, получил «бабки», водяры накупил, как водится. Угостил ребят. А в Москву уже милиции нагнали отовсюду. Ну, подымаюсь с «Торпедо»-стадиона, под Симоновкой пили, и напоролся. Обычно как? Ну, штрафанут, процентов лишат. Суд товарищеский. А тут с Олимпиадой этой Москву чистили. Участковый наш звёзды выслуживал и подбил старух из подъезда бумагу «накатать» от общественности. Их-то мне спьяну гонять приходилось. Домой вертаешься, а они вякнут вслед, ну и пошлёшь. Вот они «телегу» и составили. Думали – человеком помогут мне стать. Мент на заводе заверил, в суде аморалку присудили и повезли в ЛТП[2] лес под Вологдой сплавлять. Обычная «зона», только с лечением. Прописки лишили, мать с тоски померла, жилплощадь отчудили… А через год кореш научил язву йодом симулировать. Освободили досрочно, а куда деваться? Ну, речничок один, добрая душа, к дому «чалился» и меня пожалел, с собой привёз. Сам недалеко отсюда мастером на завод устроился, ну и меня – к себе. А я с получки загудел. Вышибли. Речничок не бросил, на базу пиломатерьялов воткнул. А там «халтура» косяком! И поволокло меня из запоя в запой. Чуть не подох. Завязывать решил. В больницу на карачках приполз. Больница против ЛТП – рай. Век бы сидел. Да через пару месяцев выпишут. Куда деваться? Мой дом теперь – сто первый километр[3]. Я так решил: вшиваюсь и бабу искать надо. Без бабы – хана. А кому я, беспортошный, нужен? Понял, молодой, почему нельзя временем швыряться? Гляди, и ты не пролети с «халтурой» своей. Жизнь, она по-разному поворачивает, - и он обмахнул языком сохнущие, изъязвлённые до бесформенности губы – устал с непривычки говорить.

- Пускай у каждого о своём голова болит, - огрызнулся Сашка.

- Так и решим тогда: работать, - ударил по колену Виктор, власть старшего по звену применил.

А Володька спорхнул с лавки, принялся суетливо обуваться:

- Ух! Там прицепов - целая туча! Бежим, разомнёмся!

Уже вечерело, когда с лязгом раздвинулись зелёные заводские ворота и пыхающий горклым дымком «Беларусь» выволок на площадь перед проходной последний пустой прицеп. Вместе с трактором выкатилось покрывающее механический грохот пронзительное пение с нарочитым дурашливым «оканьем»:

Про-пе-ел гудок заводско-ой –

Коне-ец рабочего дня-а-а!

И сно-о-ва у проходно-о-ой

Люби-и-мая ждёт меня-а-а!..

Это Володька, повиснув на заднем борту, пел и болтал ногами и не по размеру великие сапоги его вот-вот, казалось, свалятся куда-нибудь в лужу.

Остальные, заляпанные грязью с головы до пят, топотали позади и устало улыбались на эти чудачества.

Трактор принялся пологой дугой разворачиваться. Володька отцепился и вдруг оказался один на один с массивным гранитным бюстом Льва Толстого, задвинутым в скверик под тонкие рябины. Мужичок даже в коленках согнулся от неожиданности:

- Братцы! И он тут! Вот здорово! – и зачитал выбитую лентой  надпись. – «В память посещения завода и беседы с рабочими, 1908г».

- Это кто это? – первым подоспел Виталька.

- Лев Толстой! – загордился Володька.

- В коляске, небось, с псарней какой катался, что потрепаться завернул? – Виталька точно желчью плевал.

- Не-е, ты зря так. Он передвигался на велосипеде и рабочий народ жалел, заступался. Был бы у нас такой сейчас, ты б на своём «сто первом» не сидел. Он как бы гаркнул на весь мир, и всем бы стыдно стало.

- Гляди – знает! – съехидничал за спиной Сашка. – Ещё скажи – читал!

- Что я, малограмотный? Конечно, читал: «Войну и мир», «Кавказского пленника»…

- Во-во! Прям, про тебя! Ты у нас тут и пленник, и Жилин с Костылиным зараз! «Крыша-то съехала» с водки или с антабуса?

На эту подковырку «дохляк» Володька заулыбался, и у широко расставленных серо-крапчатых глаз его добрыми лучиками легли морщины.

- Санька? – хитро сощурился Виталька. – Мамке моей в ЦПШэ[4]  читали: заступничек этот ещё про одного сочинил, про сопливого. Кто много знать хотел и совался, куда не звали. Кто-то на него больно смахивает.

С площади засигналил старенький, с портретом Сталина на лобовом стекле, ПАЗик. Виктор, уважавший книги и сторонившийся словесной возни, окликнул:

- Эй, грамотеи! В автобус идите. Не то домой не попадём.

Те, продолжая препираться, тронулись.

- Твоя правда, Виталик, - притворно смиренничал Сашка. – Плохо, когда все грамотные. Суются, куда не звали, никем не покомандуешь. Убытки от книжек этих.

- Это ты про кого?

- Так, вообще рассуждаю. Я ж самый молодой тут, необразованный, значит, жизнью. Что говорю – сам не понимаю. В ШРМэ учился, халтурил всю жизнь. Откуда мне понимать? Даже ЦПШа твоя, что такое, не понимаю. Это навроде ВПШа?

- А это что ещё? – Виталька только косился зло, но зацепить на слове «язву» Сашку не мог.

- А высшая партшкола.

- А! Точно! Оно самое! Там-то и учат, как вам, «филиппкам», сопли вышибать, чтоб платки не мазали! – и он засмеялся довольно.

- Ой, Виталик! Посодят тебя за слова такие!

- А мы и так сидим. Только покудова на мягком, - Виталька, наконец, почувствовал себя победителем в этой стычке и потому слова его со стороны прозвучали странно-торжественно.

И новая разлеглась над землёю промозглая ночь. И снова потерянно бродил по коридору Виктор. Осторожно заглянул в приоткрытую дверь дежурного кабинета, откуда клином выпадал густо-вязкий как пламя костра свет. На месте Ольги сидела ядрёная, последних годов зрелости женщина и, охватив ладонью тугую, будто флюс выдуло, щеку, тосковала. Он миновал её незамеченный.

Койка Игоря лепилась под самое окно. Хозяин полулёжа плющил грузными плечами подушку и, выслушивая новости по Би-Би-Си, теснил к уху красненький японский приёмник. А снаружи по жестяному карнизу размеренно било с сосульки и в щели рамы тянуло запахом талого снега.

Виктор вырос в марганцовочной зыби ночника неожиданно. Игорь заметил его не сразу. Казалось, он дремал с открытыми глазами.

- Что, старик, не спится? – увидал, наконец, шепнул.

Тот жалко, просительно улыбнулся. Измучен был до крайности:

- Обрыдла тюряга эта. Как вечер – в какое-то безвременье впадаю. Или ночи стал бояться? – не пойму.

Хозяин глазами пригласил садиться, и гость колыхнул, со скрипом продавил в изножии койку.

- Ну, ни в глазу сна! А к полночи точно кто в пузо, в самую завязь иглу вгоняет! Внутри свербит, волненье до тошноты. И всё сорваться, искать чего-то подмывает. Рядом где-то жизнь другая идёт, настоящая, а я попасть в неё не могу. Как думаешь? – Виктор высказался не без волнения и теперь с надеждой ожидал помощи. Для того и пришёл – для дружбы.

- Нервы, старик. Акклиматизация. Потерпи немного. Как у Гоголя: русский мужичок всё вытерпит, - Игорь отвечал, но и по приёмнику дослушать пытался.

Виктора обидело такое невнимание:

- Гоголь! Какой там Гоголь?! Жизни жалко! – он по-телячьи, всем нутром, вздохнул и решил уходить.

Но тот отложил, наконец, на тумбочку свою машинку. Сразу ожил:

- Случается, старичок. Выпадением из привычных связей называется, - задумался ненадолго. – Знаешь, истинный смысл жизни как раз через такое отстранение может раскрыться. Порви все связи, голеньким останься и увидишь, что скрыто в тебе.

Игорь полегоньку разговорился, а говорить он, чувствовалось, любил. Протяжно у него эдак получалось, задушевно. И притом точно не слушателю поведывал, не себя рассказом тешил, а службу служил самому слову и речь поверху пускал. Это был скорее ритуал говорения: с туманящимися глазами, с беспокойной пятернёй в шевелюре, с задранным к потолку лицом, в крупных и броских, но оплывших чертах которого читалась явная вялость натуры, как, впрочем, и в густом голосе с широкой повадкой слышалась разъедающая душу расслабленность. И весь он был, казалось, в этом.

- Я много думал. Жизнь как бы двумя потоками протекает. Первый – повседневность. С ней - просто. А вот второй? Во втором - главное. Это то, что привыкли называть идеальным. Но это идеальное на самом деле реальней реального! Просто, его руками не пощупаешь. Это наши невоплотившиеся желания, мечты, которые нас сопровождают и подсознательно наполняют смыслом, стремлением, дают азарт - забывшись, он перешёл на полный голос, а вокруг храп стоял с присвистом, и на дворе в нарастающей ростепели точилась многоголосая капель. – И вот парадокс! В жизни случаются моменты, когда эти параллели пересекаются! Две ипостаси бытия сливаются и на землю сходит возможность! Способно зародиться новое! В такие моменты многое можно менять. Всё зависит от нашей подготовленности. Может, старик, и у тебя такой момент?

И он решил на этом закончить. Но у Виктора вид был бестолково-недоверчивый, и пришлось продолжать:

- Как бы объяснить доходчиво?..  Да хоть политику взять, ту же гонку вооружений. Из-за неё жить по-людски не дают. Ведь, что получается: чего боятся, то и накапливают. Но в пику растёт недовольство. Закон диалектики! Следовательно: подступает момент равнодействия воль и возможность освободиться.

- Или взорваться к едрене-фене!

Игорь заколыхался в беззвучном смехе:

- Я, старичок, оптимист. Взорваться можно было давно. Только сильные мира сего с наследничками тоже хотят жить. И единственный путь от разных диктатур к свободе личности – соединять добрую волю планеты. Вот так.

- Здорово. По газетному! Только, зачем? Ну, победишь ты. Скинешь в море куда оружие это. И чего дальше? Всё по новой завертится? Вокруг чего, какой воли соединять, когда каждый к себе тянуть приучен?

- Вокруг желания лучшей жизни. Идея конвергенции, слышал? Будущий мир встанет на законах самоусовершенствования и взаимопомощи. Но сначала нужно разные перегородки идеологические сломать.

- Брось чушь-то нести! Кто это тебе ломать позволит?

- Мы сами. Потому, и надо людей готовить. Трудов – непочатый край!

Виктор выставился было на него как на полоумного и даже рот  приоткрыл невольно, но тут в коридоре объявился странный больной и забрал на себя всё внимание. Мокрый от пота, землисто-бледный и весь раскоряченный, он крабом переползал, держась за стенку, к туалету и при каждом движении стонал, кривил отёчное лицо, кусал потресканные точно от жара или морозного ветра губы.

- Чего это с ним? – узнал былого опившегося Виктор: того, кому с Ольгой помогал.

- Сульфазин. Четыре укола: под лопатки и в ягодицы, - поскучнел Игорь. – «Распять», называется. Сульфа шлаки выгоняет. Заодно – наказание. Методика ещё на пленных немцах отработана. Даже если очень захочешь, никуда убежать не сможешь. И сторожить не надо.

- Вон она чем пугала! – скривился Виктор.

- Что, в нарушители попал?! – встрепенулся тот.

- Да нет. Так, зацепил сестричку одну. Ольгу знаешь? Пугнула, но отпустила.

- С персоналом не ругайся. Особенно, с женщинами. Их лелеять надо.

От такого крутого оборота в разговоре Виктор опять удивлённо глянул на собеседника.

- Да и Ольга хорошенькая. Жаль, резковата.

- Тебе - резковата, а по мне – что надо, - Виктор слегка оскорбился, не смог промолчать после тех кабинетных посиделок с нею.

- Ты что, обиделся? Прости, пожалуйста. Я же не знал, - Игорь, подольщаясь, посластил интонацию. – Ты неправильно понял. Но всё равно – молодец, за женщину заступаешься. Что, понравилась Ольга? – понимающе улыбнулся.

- Не суетись, - огрызнулся тот. – Не бабник я. «Подкатывать» не собираюсь.

- Ты не прав, старик. В созерцании красоты даже перед женой греха нет. И подкатывать не следует. Подходи с открытой душой. Тогда ответят.

- Ага! Кирзачом! По душе по открытой! Уже пробовал, - промолчи тогда Виктор, оставь этот дразнящий разговор, и неизвестно, как потекла бы эта история дальше. Но он тогда возразил, а следом, хотя  сердце к дружбе уже не лежало, поддался-таки на патоку слов Игоря, и с той ночи образ Ольги начал всё полнее входить в его воображение.

- Вот в этом вечная беда наша, - запечалился говорун. – От любви  шарахаемся, оттого зло нами правит. Знаешь, в искусствоведении термин есть: «патина». К примеру, икона покрывается олифой. Закоптится образ – грязь смоешь, проолифишь заново, и опять она как новая. Не будь этой культурной патины, грязь, патина дикая, въелась бы в краски и произведение погибло. Так и с людьми: нет у человека культуры – разъест дикая патина.

- Говоришь красиво. Только к чему, не разберу.

- А чтоб ты понял: культура не столько от знаний истекает – в  любви начало берёт. Поэтому, всем доступна, и бегать от неё не годится.

- Любовь, она тоже разная. Ещё как понимать.

- О чём я тебе толкую! Думаешь, почему хвалил? За искренность к женщине! Сейчас это редко встретишь, а ты скрывать вздумал! Ведь, что есть женщина? Напоминание чистой красоты, идеала! Возведенного в небеса желанного! – Игорь разгорался: глаза влажно блестели, он то и дело вскидывал руку, тряс и хватал растопыренными пальцами воздух, а лицо его стало походить на парадный, старой бронзы бюст.

– Любовь к даме как стремление к совершенству! На этом великое искусство держалось! Что ж из того, что иная красавица ангельская – с когтями? По-житейски так чаще и бывает. Но это ещё ничего не значит. Ради гармонии… Как у Пушкина: «я сам обманываться рад»! И рады лазать в этот огонь до бесконечности!.. Ф-фу, топят как в аду! – отёр он об «олимпийку» взмокшие ладони и мечтательно скрестил руки на груди. – Может, зря это всё, но чем ещё жить? В Бога разучились веровать, - голос его зазвучал горько. – Вместо социального рая – застой. А потребности растут. И без веры тоже нельзя. Вот и верят: кто – в деньги; кто – в шмотки; кто – в Будду; кто – в науку. Но когда-нибудь испоганенная мечта о справедливости и свободе возродится в сердцах. А пока - глухое время. Сначала на Бога руку подняли, теперь человека распинают. Скудеет мир любовью. Слабы мы. Чем ещё живы? Даже водку пить надоедает. Одна красота осталась. Мира этого она, увы, не спасёт, но жизнь заполнить  сумеет. Вот так.

Помолчали каждый о своём.

- Слышишь, как расходилась? – прислушался Игорь к капели за окном, улыбнулся. – Весна, Витюша, весна! Музыка почти! – смежил веки.

Виктор поднялся задумчивый.

- Совсем из головы! – очнулся вновь Игорь. – Помнишь «королевишну» ту за окном? Хороша! Личико – яичко пасхальное! Сложена как Афродита! Знаешь, кто она? – поиграл, помедлив, терпением. – Нет, не скажу. Сам скоро узнаешь. Так эффектней будет.

- Ну, оседлал «богов» своих! – махнул напоследок рукой Виктор. – Теперь и этот не уснёт.