Утренние часы от побудки до выхода на работы самые хлопотные, самые суматошные в распорядке отделения. Сюда должны уместиться и умывание, и завтрак, и раздача лекарств, и уколы в процедурной, и очередь к сестре-хозяйке за бельём или одеждой. Здесь же бродит по палатам кто-нибудь из персонала и вручную добуживает не вспугнутых с коек оглушительным электрозвонком. Коридор по утрам бурлит и гомона вокруг не меньше, чем где-нибудь в пионерском лагере в родительский день. Вот из этого-то гомона и выплеснулся под самые своды зов:

- Лепко-ов?! Лепко-о-ов?!

Виктор, умывшийся, но ещё не сбросивший с набрякших век гнета короткого тяжёлого сна, заозирался посередь коридора и кто-то в белом  схватил его за руку:

- К Ефиму Иванычу! Живо!

И вот он у самой дальней двери: стягивает пуговками рубаху на выгнутой луком груди, приглаживает вздыбленный вихор. А над головой, белым по чёрному - табличка: «Зав. 18 отд. Татарчуков Е.И.».

Огладился Виктор, охорошился и робко застучал по филёнке согнутым пальцем.

Стол заведующего, заваленный папками, разделял их что редут.

- Та-ак, Лепков? – Татарчуков приподнялся над бумажной огорожей и скупым жестом пригласил садиться.

Виктор недоверчиво покосился на приземистое кресло с откинутой,  наподобие шезлонга, спинкой и, не рискуя проваливаться, как-то по-нищенски пристроился на самом его краешке.

- Лепко-ов, та-ак.., - заведующий отыскал в развале нужную папку «Дело №…». – Давайте знакомиться, - вообще, он был безупречно аккуратен, этот доктор, а эта кабинетная поруха объяснялась внезапным наплывом пациентов, чьи «истории» он теперь и подшивал.

Виктор поднялся для знакомства, но хозяин прикрылся ладошкой, приказал:

- Садитесь, - и, склоняя над бумагой зеленоватой серости лицо: измождённое, с мягкими обвисшими складками, будто песку за них всыпали, - вежливо занудил. – Работали на железной дороге. Та-ак. Трудились недобросовестно, пьянствовали. Та-ак…

Перед оскорбившемся из-за этих слов Виктором маячил избугрённый, вмятый на висках лоб доктора с глубокими залысинами, припушёнными слабым рыжеватым волосом, и как бы само собой возникало представление: человек этот за зиму просто заплесневел, замшел в своём сыром ветхом помещении.

Татарчуков, словно прочитывая мысли, поднял тусклые, свинцовой окраски глаза, прикрытые мешочками век, и строго-оценивающе окинул пациента.

Тому стало совсем не по себе. Он вновь попытался встать. Но вновь был усажен в кресло-люльку. Теперь в Татарчукове сполна выявился профессионал: он безотрывно и ровно давил на человека всей своей свинцовой серостью.

- Поясняю суть лечения. Помимо медикаментозного, у нас применяется метод трудотерапии. Подверженный алкоголю теряет потребность трудиться, рвёт общественные связи, что неизбежно ведёт к тунеядству, аморальности, превращает подверженного тяге в потенциального нарушителя. Посему, трудотерапия есть форма социальной реабилитации, - за долгие годы монолог сей отшлифовался совершенно и умственных усилий не требовал.

Оглоушенный пациент в третий раз попробовал подняться и объясниться, но доктор пресёк снова. И у Виктора точно колени подломились. Этому помогло ещё одно свойство доктора: обращался вежливо, а всматривался в собеседника по-удавьи и доводам его не внимал.  Когда же приходилось оглашать решение, выражался не от себя лично, а как бы коллегиально. Так выглядело куда весомей!

- Учитывая вашу профессию, навыки, решено отправить вас на завод грузчиком. С вами – ещё трое. Назначаетесь старшим. Завод выделит зарплату, рацион. Малейшие нарушения докладываются, - коснулся спиртово-сухими пальцами трубки пожарного окраса телефона. – Приступайте к труду. Всего доброго.

Утомлённая Ольга возвращалась с дежурства. Утро выдалось блёклым, но по-весеннему тёплым, и она, расстегнув пальто и высвободив шею из-под старенького, в голубых катышках пуха, шарфа, брела обочиной просторной поселковой улицы. Под ногами водой сочился снег, при дороге в канаве потряхивал гривкой прозрачный ручей, а бугры, взгорки, их открытые южные склоны уже вовсе скинули белую шубу и подставили мокрую мятую травку грядущим жадным до влаги ветрам. Потемневшие снега оседали повсюду, насколько хватало глаз. И только в роще за посёлком зимний покров всё ещё пышно синел, всё ещё дышал былыми холодами, хотя и там вкруг дерев уже открылись отдушины. У опушки среди высоких лишаястых берёз кружились, орали, роняли обломанные для гнёзд ветки грачи. Поодаль на шпице огромной ели замерла в дозоре длиннохвостая сорока. Над рощей, над посёлком с его улицей и двухэтажными, под парящим шифером, домами лениво промахивало редкое вороньё и уносилось к далёкому лесу. А ещё выше, невидимое, вязло в белёсой мути не набравшее покуда сил солнце. И – ни ветерка.

Навстречу Ольге тянулось из канавы хилое ивовое деревце. Она остановилась, погладила тугие почки и вдохнув терпкого их духа, переломила зелёную жилку. Бездумно улыбаясь весне, понесла ветку высоко перед лицом как вербную свечу[1] и вскоре свернула мимо палисадника с хрупкими, сизо-жёлтым дымом, кустами сирени к восьмиквартирному, не отличимому в ряду других дому из грязного силикатного кирпича.

В прихожей она, боясь шуметь, выскользнула из пальто, стянула щегольские, на тонком каблуке, сапожки и, нырнув узкими ступнями в овчинные тапочки, прошелестела в комнату. А там её тихую радость ждал разгром. Обширная, в полпространства, софа походила на логовище: изжёванная простыня, расплющенные подушки, груда одеяла. По стульям раскиданы рубаха, домашние брюки, носки. Ощерённый грязной посудой стол. Такое обычно оставляет разболтанный подросток.

            Ольга так и застыла. На лице пропечатались досада и обида. Но деваться было некуда: отложив на сервант к запылённому зеркалу ветку, обречённо стащила с головы вязаную шапочку, наощупь вынула пять шпилек и меж лопаток упала жгучего золотисто-каштанового отлива коса.

            Едва она принялась за посуду – за спиной от порога раздался резкий, алмазом по стеклу, голос:

- Как дежурилось?

Шелковистые разлётистые брови Ольги дрогнули, лоб сломила недобрая складка. Правда, тут же исчезла. Но сразу вся усталость бессонной ночи навалилась на плечи.

- С добрым утром, Валентина Петровна. Нормально.

К ней подошла, как подкатилась, свекровь: коротконогая, немногим за пятьдесят, женщина. Всё в ней круглилось, пухлилось, всё так и распиралось: пухлые детские пальчики-растопырки, пухлые запястья с перетяжками, округлостями - плечи, грудь и живот. Круглое налитое лицо с рыжими усиками и рыжими круглыми глазами, полудужьем – щипаная бровь. Даже ядовито-рыжие перекрашенные волосы как бы медной стружкой из мелких колечек развивались. А одета она в синий махровый халат, будто большущим полотенцем спелёнута. И вся бело-розовая, распаренная, парным молоком поёная. И не по возрасту молодящаяся.

- Серёжу поздно побудила, - взялась двумя пальцами за сковороду – помощь невестке оказывала. – Убежал без «тормозка». Что там обедать будет? – вздохнула. – У него на обед-то есть?

- Есть, есть, - Ольга подтянулась, отвечала как заведённая. – Деньги у него есть.

Позвякивая посудой, переговаривались:

- Ты вошла, мы не слыхали даже.

- Катюша давно поднялась?

- Аж в семь. Всё буробила, пока за мулине не усадила.

Затем составляли стопкой грязное.

- Спасибо, Валентина Петровна. Дальше я сама.

- Да уж, что уж. Давай уж вместе до конца.

- Не стоит утруждаться. Вам на работу готовиться. Я всё доделаю сама, - Ольга в силу характера встречала любое, даже пустяшное дело как самое ответственное, важное сейчас и вкладывала в него неприемлемые по общим меркам душевные силы. Потому, чужая прохладца или небрежность в работе всегда раздражала.

- И слыхать ничего не желаю! Моя вина! Сергей ни при чём!

- А я никого не виню…

Начиналось самое неприятное – ей никак не удавалось отделаться от свекрови. Она говорила глуше и глуше и вот уже нечем больше заполнять разговор. А свекровь всё пристальней вглядывалась в невестку, и та сделалась совсем скованной, лишь бы не вспылить, и чувствовалось, как за всей этой женской бытовщиной натягивается всё туже некая струна. И становилось ясно: не миновать им беседы иной.

Отдаляя неизбежное, Ольга распрямилась, выгнулась спиной, повела по комнате цепким взором. Приметила у окна среди лопухастых листьев увядший цветок китайской розы и протиснулась к нему между сервантом и столом. Медленно, по лепестку, принялась обирать. За нею, что сова из засады, следила свекровь, а с карниза, радостно потенькивая, заглядывала в комнату-клетку любопытная синица.

Ольга с рассыпанными на ладони бордовыми лепестками рванулась вон из комнаты, но второпях не рассчитала и напоролась бедром на угол стола. Смаху навзничь упала на постель. Брызгами разлетелись лепестки.

- Ч-чёрт! Все ноги в синяках! Теснота проклятая! – не сдержалась она, едва не заплакала отчаянно.

О бок с ней в софу вмялась Валентина Петровна. Выговорила с едва прикрытым осуждением:

- Потерпи, немножко осталось. Ещё неизвестно, как там у вас сложится. А то съехать не успела, а дом уж чертыхаешь.

Ольга молчала. Потирая ушибленное, клонилась долу небольшой своей головкой, прятала точно резцом гранёное лицо с притенёнными под густыми ресницами печальными – тёрн-ягода – очами. И вся при этом такая, что нет-нет, да и напомнит дикий терновый куст при дороге: манит плодами, а руку протянешь – до крови раздерёшься!                                      

- Слушай, что скажу,  - сменила приём и потаённо зашептала      свекровь. – Серёжка – парень дельный, в отца. Жилище тебе живо отладит. Он для дома расшибётся. Только б ты его не обижала. У него руки этак-то опускаются. Разве можно мужика без ласки держать? А уж он тебя любит! Перед дружками тобой как гордится! У-у! – погладила невестку по худенькой шее. – А что побранки случаются, так промеж своих чему не бывать? На то они и свои. А ты не обижайся, мужа держись. Одиночкой в людях не сладко. Жизнь, сама знаешь какая. Мужики набалованы, скоромного «на халяву» норовят урвать. А бабы-дуры сами так и стелются! А потом их – под зад коленом! После войны и то поменее этого было… Э-э, да что говорить! Мы с Иваном сколько прожили, а как потеряла – до сегодня тоскую. Выходит, не нажилась. А уж он-то самоуправный был!

Ольга всё отмалчивалась. Когда-то она остро расстраивалась, что не может уже принудить себя жить общим интересом семьи – это противно женскому естеству. Но то расстройство с недавних пор ушло, осталась одна упорная обида из-за истраченных зря сил, чувств, искреннего желания сделать хоть что-то к лучшему в этом доме. А там и обида эта колкая затупилась, выродилась в простое отчуждение. Как быть? – все они оказались людьми интересов несводимых.

От дальнейших речей свекрови её выручила возникшая в дверях девчушка-четырёхлетка, обликом схожая с Ольгой.

- Мама пришла! – кинулась она от порога, уткнулась в колени матери растрёпанной, в белой пене волос, головкой.

Ольга обняла дитя и, улыбнувшись в полную душу, спокойно и ясно посмотрела на свекровь. Опасность прямой стычки миновала.

- Ма-амина дочка, - ревниво протянула та.

- Всё нормально, Валентина Петровна. Зря беспокоитесь, - голос Ольги выстилался бархатом. – Ну, Катюня? Скучала?

Малышка зажмурилась, потянулась полными губками.

- А букварь учила? – мать была строга.

- Да! – засияли детские глазки.

Ольга звонко поцеловала её в нос-пуговку. Единственная отрада –  дочка. С ней чувствуешь себя чище, наивней. Но и сводить жизнь только к ребёнку страшновато. Не вырастить бы эгоистку.

Свекровь, осознав себя лишней, поднялась:

- Ладно. Пора мне. Сумку бы не забыть, - обслуга, эти больничные тараканчики, много полезного уворовывали со службы через пролом в дальней стене.

Ольга безразлично кивнула. И затянула ей вслед, как тянут, убаюкивая малышей:

- Ничего-о, скоро о-отпуск. Буква-арь выучим, у-умными станем, - тонкие пальцы её летали по кудрям девочки, а в углах губ крылась насмешка.

Заводским двором проходили пятеро. Сам заводишко в несколько приземистых корпусов с богатырской, окованной стальными полосами трубой приютился на лобастом бугре, а его дощатые склады-сараи спущены вниз, задами к бурлящей мёртвой водой речушке, где по берегу - проволочная ограда и несколько развалистых тополей с кособокими гнёздами, грачиным мельтешеньем и граем. Сверху от корпусов к складам брошена по самому пологому участку склона утопающая в грязи дорога, весь же остальной склон отвесен и гол, отчего оползает пятнами. Вот по-над ним-то и шли, шлёпали по лужам пятеро.

Виктор и пристающий к нему с пустыми разговорами сухонький улыбчивый мужичок-головастик в затёртой и мелкой как сковорода шапке плелись позади. Перед ними гуськом держались ещё двое в столь же драных ватниках и разбитых кирзачах. Один, лет сорока, с квадратным лицом, со злым взглядом, смотрел всё больше под ноги. Другой, рослый парень годов двадцати пяти, наоборот, разглядывал округу и презрительно усмехался.

А предводительствовал у этой команды низенький кряжистый старик в выгоревшей плащ-накидке, офицерских бриджах и литых резиновых сапогах. Вот он остановился, сдвинул на тугой как у борова загривок полевого устава фуражку с дыркой на месте кокарды и, выпростав из-под плаща руку, ткнул заскорузлым пальцем вниз на склады:

- О це, хлопцы, хозяйство.

- Х-хе! – рассыпая по лбу пыльно-серую чёлку, тряхнул гривой немытых волос парень и озорно передразнил выговор. – Сперва понтон треба навесть! – у складов, действительно, морем разливанным колыхалась лужа.

- Нэма понтону, - серьёзно ответствовал старик и повернул к ближнему из корпусов, где выпускались некие химические составы с дальнейшей их отправкой на головное предприятие в Одинцово, чему алкоголики должны были теперь способствовать.

- Товарищ старшина? – угадал его армейское прошлое парень. – Ты родом хохол? – отвесил в ухмылке без того вислую губу и его долгое грубое лицо с горбатым носом-храпом стало сильно смахивать на морду коня-степняка.

- С Украйны я. Украинец, - служивый отвечал степенно, только чуть голос подобрал будто вожжи.

- Я и говорю – малоросс.

Дед остановился в другой раз. Забрав в ладонь рыхлый нос-сливу, грозно глянул снизу на парня:

- Скильки трэба я рос. Не як ты. Велика дитына, а розум курячий.

Засмеялись все четверо. К насупившемуся старику выдвинулся тот, со злыми глазами:

- Не горюй, дядька. Хохлы тоже русские, - его лицо-корыто с тяжёлым подбородком и свекольными, искраплёнными сосудиками, щеками подобрело. – Веди, куда вёл…

Но дойти к цели без приключения не удалось. У самого порога путь заступил статный молодчик в промасленном комбинезоне. Он выскочил на минутку из цеха глотнуть веселящего весеннего воздуха и теперь перегораживал тропу, воткнув руки в бока и подрыгивая ляжкой, и вольный ветерок задиристо трепал его ячменные рассыпистые кудри.

- Салют, Хомич! В Макаренки[2] на пенсии записался? Гляди, не спейся с ними вконец. Тогда с доски почёта[3] точно снимут.

- А ну, Серёга, ходы с дороги! – обиженный Фомич втянул короткую, в сивой поросли, шею и остро поблёскивая глазками, двинулся на озорника. Точно кулачный бой учинял.

Серега трусовато посторонился, и дед промахнул не тронув. Зато походя саданул плечом гривастый, а когда заводчанин съехал по ледяной корке в лужу, черпнул бутсами водицы, бросил через плечо насмешливо:

- Вылазь, механик! Простудишься!

- У, гады! – просипел Сергей. – Алканавты проклятые! – но тут же смолк, опустил бесцветные ресницы под нацеленным в его слабое переносье ненавидящим зраком Виктора. Даже задохнулся на миг, точно плёткой двухвостой щёку обожгли. Такое случается, что два человека с единого уже взгляда невзлюбят друг друга. Сойдутся и разойдутся, не желая и не думая больше встречаться, а на сердце осядет лишняя муть.

За окном умывальной вновь чернилами разлились сумерки. Ополоснувшийся после первой, прикидочной смены и посвежевший Виктор прикуривал у Игоря беломорину. Последний нарочно заглянул  проведать знакомца и теперь плыл в сизом дыму сочувственной улыбкой:

- С хозрасчётом тебя, старичок. Сподобился!

- Сыт по горло этими хозрасчётами! – отмахнулся тот.

- Зря машешь. Тебе объясняли, что посадят на оклад голый чернорабочих? И высчитывать станут за питание, медобслугу, да коммунальные, - он как-то странно всматривался в Виктора. – Вот так-то. Смотри, должником не останься.

- Чего? Опять грабят?! Или у вас тут привычка такая – настроение людям портить?

- Нет, старик. Просто, помочь хочу, предупредить. Видишь, в каком дерьме сидим?

Недобрый этот разговор дразнил Виктора и он, пресекая его, отвернулся. На глаза попался сухонький большеголовый мужичок, тот, с которым шёл утром по заводу. Далеко размётывая брызги, он плескался над ванной и звеньевой, срывая досаду, гаркнул:

- Володька?! Кто ж тебя стриг по-дурацки так?! – волосы у того от самого кувалдой выпирающего затылка и до темечка были обкромсаны лесенкой, а остаток чёрным клинышком падал на узкий, взволнованный морщинами лоб.

Мужичок разогнулся.

- Ах-ха-ха! – захохотал вдруг, заплясал разудало железными зубищами. – Сам! Детство вспомнить! Здорово?!

От эдакой незамысловатости охота язвить у Виктора пропала. А когда следом Игорь ласково тронул за плечо, подманил к окну, то и вовсе смягчился – по больничному двору проходила длинноногая, в тесных джинсах и пышной красной куртке, девица с пузатой сумкой-баулом через плечо. Шла легко, свободно, словно играючи, и мерно падали на мёрзлый наст её хрусткие шаги.

- Эх ты! Кто такая?! Откуда?!

- Первый раз вижу!

- Вот бы не в последний, и поближе! Неужели, есть ещё свободные люди в этой стране?! Как мало человеку надо! Старик, мне снова хочется жить! – мужчины словно пристыли к стеклу.

В комнате из пяти рожков люстры горели два. Ольга, подперши ладонью подбородок, сидела, как и утром, с краешку софы и в этот поздний час укладываться не собиралась. Против неё на тумбочке  зябкой голубизной вздрагивал экран телевизора, а позади неё растянулся на постели ячменнокудрый заводчанин. Закинув руки за голову, он драл к потолку курносый нос и косил песочного цвета глаза на жену.

- В профкоме хотел узнать сёдня: когда дом сдадут? А мне грят, - он перед женой нарочно сглатывал целые слоги и всеми замашками силился доказать, какой он удалец. Но походил куда больше на вздорного недоросля: - Мы тебе помогли, в очереди подвинули. Хоть счас потерпи чуток! Неудобно…

Ольга не шелохнулась, как не слышала. Сергей продолжил уже соблазняюще:

- А я б, честно, не уезжал. Зарплата у меня сто восемьдесят чистоган! По шестому разряду двести вытяну. Катька у матери за стеной сутками. Свобода! Останемся, а?

Ольга ответила твердо и не оборачиваясь:

- Всё давно обсудили. Зачем опять эту бодягу разводить?

- Ты как коза, честно! Раз глянулось – так прёт напролом! Сама прикинь?! – Сергей заволновался. – Всё тебе есть: работа непыльная, оклад повышенный, отпуск – полтора месяца! А чё в Одинцове твоём? Копейки получать? Даром, Москва под боком! Из-за неё всё бросать?! Ещё неизвестно, чё из тебя там получится! Тут-то живешь без забот!

Ольга в последних словах уловила обороты свекрови, особо обидные. Та, конечно, переживала из-за их семейных неладов, но в слепой своей привязанности к сыну бездумно оскорбляла невестку: подозревала в умысле получить квартиру, а с мужем вскоре развестись на выгодных для себя условиях. И потому Ольга сейчас так резко обернулась к Сергею. Взгляд сосредоточен.

- Я фельдшер! Я здесь за пять лет всё уменье растеряла! Сивухой провоняла! И хочу, чтоб моя дочь человеком росла! Чтоб развивалась, как нормальные люди!

- А тут тебе чё, нелюди?!

Она пожалела, что вступила в пререкания - теперь не удержать.

- Я говорю об обстановке. Но раз ты заводишь… Да, прости, я не хочу, чтобы Катя росла похожей на вас. Мне это слишком много сил стоит. А там больница нормальная, дом свой появится. Но если ты жить со мной боишься, можешь оставаться здесь.

Она знала, что бьёт в его больное место. Валентина Петровна, пособляя сыну управляться с женой, всяческими наговорами о помыкании им разогревала его мужское самолюбие. И даже грозила возможной в скором неверностью Ольги. А этого Сергей страшился больше всего, и, вопреки всем трудам матери, делался покладистым. Вот и сейчас залепетал:

- Чё ты, Оль? К тебе - с любовью, как лучше.., - погладил жену по спине. – Ну, Оль?

Ту от ласк его передёрнуло. А он подумал, что озноб.

- Давай ложись, а? Замёрзла ж вся.

- Я фильм смотрю. Не мешай, - ей стало противно уже от собственной жестокости и неспособности переломить себя. Да, Сергей ленив, нестоек, неинтересен, но не болен той тупой самодостаточностью любителя житейских удовольствий – единственно ненавистного ей в людях. И потому противно от вынужденной этой жестокости и обидно за себя. Ведь она с первых дней замужества пыталась обтёсывать его по своим требованиям, но весь её жар улетучивался из худой натуры мужа, как улетучивается из буржуйки[4] тепло вместе с дымом. От всех трудов ей оставался лишь въедливый душок несостоявшегося, и она, теряя чуткость, замыкалась в себе.

Вот и опять всё оканчивалось ничем. Сергей обиженно захлопал бесцветными ресницами и, рухнув на постель, уткнулся лбом в прохладную стену. А Ольга, будто вконец иззябшая, охватилась, впилась сильными пальцами в тонкие плечи, тоскливо уставилась в пол. Лицо меловое, а на телевизор свой и бровью не ведёт.