Утром Виталька с Володькой вместо работы действительно отправились в баню. Виктор доносить не собирался, и пришлось ему присоединяться, но на сердце легла тяжесть от предчувствия неприятностей.

Мылись украдкой после всех, а мыться последними всегда противно: всюду обрывки газет, раскисшие обмылки, пенистая грязь, стекающая в решётки, и прочая подобная нечисть. Да ещё потолки: высокие, неуютные как во всей больнице, - сиротства в душу подбавляют. И уж совсем худо, что в парной вместо сухого пара остывающее липкое клубово. Такая баня не облегчает, а дурманит и тяжелит. И трудно  отыскать более яркий образ внутренней гнили и распада.

Пока они так намывались, с завода, естественно, доложили, а хмурая щекастая медсестра успела их разыскать и теперь поджидала, хоронясь за дверью раздевалки.

Наконец, они выбрались из предбанника.

- Ох, хорошо! Хорошо! – бодрился всепринимающий Володька.

- Чё хорошего? Это чё тебе, пар? – как всегда ворчал Виталька.

- Конечно, Виталик, ничего хорошего. Но могло быть хуже. Потому, всё равно – хорошо.

- По-быстрому давайте! – затормошил работничков Виктор – не терял ещё надежды попасть на завод. – Втихаря – в дырку. И на рейсовый.

- Поздно! – открылась таящаяся медичка. Злорадно торжествуя, выступила на середину – спинки скамей скрывали мужиков по грудь: - Всю больницу за них перерыли! А ну марш к Татарчукову! Живо!

- Чё вылупилась? – налился злостью Виталька. – Я те голый пойду?!

- А ничё! У кого чёкать намастырился?! – шаря по мужикам взглядом, та вдруг вся оживела. – А ну, ну? Чё у тя там наколото? – усмотрела на груди того картинку: двое из тройки васнецовских богатырей[1], - и воткнула кулаки в бёдра.

- У меня-то? – чуя сходную натуру, Виталька тоже упёрся рукой в бок – игрище-токованье заводил. – Плохо видать – ближе подходи.

- Третьего куда дел, орёлик? Обширностью не вышел?!

- Ага, курочка, угадала! Третий – я сам! Проверить желаешь?

- Силов не хватит, доходяга!

- А ты испытай! «Хаза»-то, небось, свободна? – кровь шибанула в их тяжёлые головы, они тупо ухмылялись друг другу, а речь не смысл несла – инстинкт оголяла.

- Надо ж всё так изгадить, - брезгливо отвернулся Виктор.

- Чё-чё? Здоровый такой?!

У звеньевого замерли на пуговицах рубахи пальцы. Насупился – бровь в бровь чуть не наполовину вогнал. Деловито заозирался, ища в руку что поувесистей, и поднял сапог.

- Витёк, не связывайся, - шепнул Володька. – Этих не прошибёшь. Они же эти, как их?.. «Пролеткульт».[2]

Тот вздохнул, от сапога отказался, но мнение своё всё же довысказал:

- Слышь, женщина? У тебя стыд есть? Здесь мужчины одеваются. Ну-ка выйди за дверь.

- О! О! А то! – оскорбилась та. – Да перевидала я вас, босоту!

У стола заведующего Виталька с Володькой изображали провинившихся школьников, а ответ за всех приходилось держать Виктору.

- И всё-таки, Лепков? Чем объяснить проступок? Вы предупреждены, условия доводили, - Татарчуков пытал корректно, даже лояльно, словно сам желал ему оправдания.

- Да пыль кругом, лезет везде. В ванне плохо отмываться, - объяснялся по необходимости Виктор, выцеживал слова. Всё равно его объяснения никому здесь не нужны. Единственно, что требуется – изворотливость с признанием вины и обещанием исправиться. А изворачиваться перед Татарчуковым, да и вообще - противно. И ещё за Ольгу обижен был и подумывал, как при случае можно отомстить. А виноватым себя не считал.

- И по бане соскучились, - глянул на соработничков.

А те уставились в пол и не поддержали.

- Вы самоуправством сорвали курс лечения, других вовлекли. Вы это понимаете? – не удовлетворился Татарчуков.

- Извините, Ефим Иванович, можно мне? – вмешалась Татьяна, в углу в кресле пристроившаяся. – Я полагаю, этим срывом усталость проявилась.

- Само собой – усталость тоже скинуть, - принял подсказку Виктор. – Куда ж без бани? Про них ещё в летописях сказано.

- Причём здесь летописи, Лепков? От вас требуется дисциплина, - заведующий сделался недовольным. – А ваш вывод самоочевиден, - скосился на молодого врача. – Не следует забывать: всякий труд требует самоорганизации. Сущность метода трудотерапии – преодоление дезорганизации как следствия запоев. Любой успех достигается усилием над собой. По усилиям и успехи. Беда «лепковых» в том, что они своей неправоты не сознают. Лепков, вы с вашей баней оголили важнейший участок работы, подвели целый коллектив. А личные желания не должны идти в ущерб общественному интересу. Вот на чём, а не на  летописях, основано единство личности и исторической общности-народа. Добросовестный труд каждого на своём месте является частицей исторической деятельности. А как повели себя вы, назначенный старшим, получающий зарплату? В нашем отделении многие мечтают потрудиться за вознаграждение, но мест не хватает. Посему, справедливость требует изменить вам условия курса. Подберём вам труд на общественных началах. Это последнее предупреждение. Звено пополним. Старшим останетесь пока вы, - кивнул Витальке. – Вам же, Лепков, во избежание личных обид имеет смысл перейти под врачебное наблюдение Татьяны Михайловны. Согласны?

Виктора в ответ на эти строгие речи обуяла вдруг насмешливость. Оглядев с сочувствием приниженную от назидательства Таню и сообразив, что при больнице чаще сумеет видеть Ольгу, гаркнул внезапно по-армейски:

- Так точно! Разрешите идти?!

Татарчуков, заносящий в историю болезни нарушение, испуганно вскинул тусклые глаза:

- Все свободны…

Виктор вышагнул за порог с весёлым чувством решимости. Это была не та взвинченность, когда перенатянуты нервы, когда без меры жаль себя и оттого всюду мерещятся тупики и человек готов истерически похихикивая бить лбом в первую подвернувшуюся стену, либо стонать с любым встречным о подлостях жизни, о людской чёрствости. Нет, это было то веселье воли, когда тебя нагружают и нагружают, но ты уже не в силах тащить обузы и этот перегруз даёт толчок освободиться. Здесь мера сильных…

И он, ощущая у сердца близкую радость, распрямился как набивший спину бак скинул. Сразу стало легче, бодрее забилось сердце. Теперь главное – не набуянить, не расплескаться на глупости, а уходить без оглядки. Впереди будь, что будет, хуже пока не бывать! И только вперёд! Откинуть чуб со лба, и пускай всё опостылевшее мимо памяти промахивает: и ненасытный Виталька, в коридорной кишке с медсестрой перемигивающийся, и виновато смотрящий вслед бесхребетный Володька, к новому старшему уже приклеившийся, и воровато прянувший в сушилку Сашка с каким-то свёртком подмышкой, и прочие случайные лица. Оставайтесь за спиною и кабинет, и палата с гладко заправленной койкой пропавшего куда-то на днях Игоря, и другие палаты с прочими койками. И всё отделение это, и вся больница мрачная! Посёлок впереди? И его туда же, в прошлое: канаву с крапивой, в рост  сапог вымахавшей, косые трухлявые заборы, пустую пыльную улицу, неприглядные двухэтажки, особнячки… И только угловые окна Ольги с белыми воздушными занавесками да с распустившейся на подоконнике веткой ивы играют на солнце стёклами и издали, что волшебный кристалл, приманивают.

Но вспомнил он её наказ и своротил.

А Ольга в это самое время открывала отпуск поездкой в театр. В профкоме распределяли билеты, и она выбрала на «Снегурочку»[3] на дневной спектакль, ради дочки. Да и самой хотелось сосредоточиться, а такое искусство всегда прибавляет силы жить. Настояла на поездке мужа, не очень-то желавшего тащиться из-за этого в Москву. Хоть и не сложилось у них, но разнообразить, размягчать его натуру нужно всё равно для него же. Иначе вовсе оглупеет, обленится.

В прохладном полупустом зале первенствовала, как ей и полагается, музыка Римского-Корсакова. Сергей, приодетый под руководством жены и без фанаберии, был здесь самим собой: внимал, приоткрыв рот, сказке. Но больше всего завлекала его свеженькая актриса-дебютантка. Он глаз с неё не спускал и стал уже доволен, что послушал жены. Даже представил, как было б здорово, окажись у него Ольга тоже артисткой! Но самые приятные подробности такого фантастического оборота дела придумывать пока отложил, чтоб финала не прозевать. Намечтаться ещё успеет, где-нибудь в электричке…

       На коленях отца сидела Катя. Порою она скучала и ёрзала, порою увлекалась. Когда из глубины сцены выдвинулся хор женихов и невест и, разделившись надвое, запел: «А мы просо сеяли, сеяли…», - довольно забила в такт ладошами. Ну, а когда сам царь Берендей выступил в окружении новобрачных с венками и берёзовыми ветками, девочка вовсе восхищенно затаила дыхание.

Ольга же думала о Викторе. У неё появлялся замысел. Музыка, театр, старания актрисочки да песни Леля[4] разбудили воображение, разожгли задор, и она перестала заботиться о том, что может с нею статься из-за её поступков. Взрослые семейные люди, они уподобились безответственным подросткам! Она мучилась этим, но слишком уже далёко зашло. С самого начала Ольга повела себя непростительно: скуки ли ради, обиды, или просто так потешая женское естество, она коснулась, играя, чужой жизни, чужого самолюбия, задела больную точку и это отозвалось в ней ответной болью. И хотя в этой боли повинны они сами: сами строили жизнь, женились и выходили замуж, сами совершали ошибки, - всё же оттолкнуть в таком положении человека было бы ещё жесточе. Уж пусть лучше её сочтут сумасшедшей, но у неё один путь: помочь направиться ему к лучшему, раз он так привязан к ней. Ну, а её личное пусть идёт пока своим чередом. В крайнюю минуту решение найдётся. Ведь она не ищет себе корысти… Да, теперь есть, с чем видеть его.

Смотри, смотри! Всё ярче и страшнее

Горит восток. Сожми меня в объятьях.

Одеждою, руками затени

От яростных лучей, укрой под тенью

Склонившихся над озером ветвей, -

спектакль уже завершался и на сцене затихла в лапах страсти чёрного паука-Мизгиря снежная дева.

Но что со мной: блаженство

                                                или смерть?

Какой восторг! Какая чувств истома! –

- в Снегурочку бьёт прорезавший рассветный туман луч.

О мать-Весна, благодарю за радость,

За сладкий дар любви! Какая нега

Томящая течёт во мне! О Лель,

В ушах твои чарующие песни,

В очах огонь… и в сердце… и в крови

Во всей огонь. Люблю и таю, таю

От сладких чувств любви!

                                    Прощайте, все

Подруженьки, прощай жених!

                                              О милый,

Последний взгляд Снегурочки тебе.

Исчезла дева, а вместо неё над бутафорскими берёзками, над рисованной горой по рисованным небесам плывёт пиротехническое облачко.