Вот и закончились три коротких месяца жизни. Виктора готовили к выписке с нарушением режима. Таня, наблюдая его тоску и не зная причины, принимала её за депрессию и была уверена, что он сразу запьёт и окажется в ЛТП за колючей проволокой. Она видела одну возможность спасения – немедленно ввести ему препарат «торпедо» с двухлетним сроком действия. Тогда и алкогольная угроза отодвинется, и наркологи с милицией отстанут, а за два года жизнь как-нибудь устроится и после всегда можно будет повторить процедуру. Но как уговорить человека в таком состоянии? Вместо задиристого упрямства он впал в ещё худшее безразличие. А времени для разговоров уже не оставалось. Накануне она звонила его жене. Та обещала быть, плакала, просила сделать всё необходимое, но сама пока не явилась. Ира, не зная настроя мужа, всё предыдущее время приезжать боялась, чтоб не раздразнить его чем-нибудь, а теперь вот завязла на детских утренниках.

Таня была недовольна своими излишними, как казалось, переживаниями за этих очерствевших людей. Ей бы прежде утвердиться в профессии, научиться действовать без нервов. Их часто предупреждали об опасности выходить на доверие с этим людом – в практике бывали случаи вплоть до изнасилований. И всё же, несмотря на эти знания, она пока не справлялась с собой. Невысокая отдача методов поначалу просто огорчала, теперь же, в момент, когда рушится судьба человека, семьи, она впервые столкнулась с бессилием. И вот человеческое горе выводило её на необходимость прямого сердечного участия.

Она поймала Виктора на том самом месте, где тот впервые повстречал Ольгу. Они стояли посреди коридора, и это была последняя возможность убедить его уколоться.

- Пускай составляет. Образованных много, а делать им нечего, - он был всё так же равнодушен.

- Виктор, неужели в жизни ничто уже не греет? Я вашей жене звонила…

- Зря, - отмахнулся тот. – Я её обижал. Ей без меня лучше.

И тут Таня сорвалась – возмутилась из-за попираемого душевного  участия:

- Эгоист несчастный! Из-за него мучаются, плачут, а он в душу людям плюёт! Ладно бы, сам загнулся! Ему уже и сын не нужен! Пусть в подворотнях растёт?!

Своей резкостью, созвучностью она напомнила ему Ольгу и он, не до конца поняв смысла, будто сигнал боевой услыхал. Поднял голову:

- Так бы сказала сразу. Давай «торпеду» свою.

Татьяна увела его в соседний корпус, где в процедурном кабинете положили Виктора на топчан и бодрый врач, воткнув иглу в вену, вкачал ему положенное. Затем смочил пивом из бутылки вату, приказал:

- Эй, парень? Поднимайся.

И когда тот, покрасневший, опалённый внутренним жаром, тяжело сел, провёл ею по губам и сунул под нос. Виктор побледнел смертельно, белки закатились. Он рухнул обратно.

- Нормалёк, - успокоил хирург Таню. Склоняясь над беспамятным, сделал укол.

На этот раз Виктор приходил в себя медленно. Снова с трудом сел, затряс головой. А когда врач потянулся было со своей ваткой снова, вдруг ударил его в лоб кулаком.

- Ты что, хулиган?! – отлетел тот к стенке. – Это же провокация!

Пациент, угрожающе сопя, поднялся. Накинул рубашку:

- Пошли отсюда, - по-хозяйски бросил Татьяне. А та не знала: то ли смеяться ей, то ли возмущаться?

- Больше ко мне таких не водите! – крикнул вслед обиженный хирург.

И тем не менее, настроение у Тани заметно улучшилось. Она даже погордиться не преминула, когда они получали у Татарчукова документы на выписку:

- Мой первый больной! – ей хотелось прибавить ещё что-нибудь типа: «которого я не дала угробить», - но решила пока не обострять. Она всё дальше расходилась с заведующим во взглядах.

- Понимаю: романтика поиска, гуманность миссии. Все мы проходим через это. Иначе как потом с рутиной мириться? – склонился над выпиской Татарчуков. – Центр мозга искать? Идиотиков штамповать,  всем довольных? Увольте. Я лучше по старинке. Мне уже поздно… Лепков, через два года не запьёте?

- Я, может, помру до того, - тот безучастно смотрел за обрешеченное окно – брезгал с доктором общаться. Да, это был уже не прежний придавленный злой работяга и не влюблённый мальчишествующий задира. Стоял уверенный возмужавший человек.

- Может, и помрёте, - Татарчуков по своей привычке головы от стола не приподымал. – Подобных вам через систему много прошло.

Он обращался не столько к Виктору, сколько тайно дрессировал Таню и та это чувствовала. Занервничав, отошла к окну, достала из кармашка сигарету.

- Зря к табаку привыкаете, - каким-то чудом – спиною, что ли? – углядел заведующий. – Никотин, коллега, сушит, делает человека резче. Да, в воскресенье – ваше дежурство по больнице. Необходимо вас проконсультировать.

Ей казалось – он мягко глумится над нею. От незаслуженной обиды сжимало губы. И ещё, никак не могла понять: за что, с какой целью? И как держаться дальше? Подлаживаться, интуитивно искать угодного  поведения или же спровоцировать на резкость и решать, когда обнажится цель?

- Это отдадите в ваш диспансер, - подвинул тот Виктору запечатанный конверт. – А здесь распишитесь, - подал следом ручку и какой-то квиток. – Вам введён в кровь антабусный препарат. При срыве возможен «статус леталис». Вся ответственность ложится на вас.

- На кого ж ещё? Известно – на крайнего, - Виктор косо ухмыльнулся, ободряюще кивнул Татьяне, а затем повертел ручку и небрежно расписался. – Но не вечно так будет.

- Вы свободны. Можете получать одежду, - и Татарчуков, постукивая обложками, взялся перебирать свои «исторические» папки – эти высушенные трупики чьих-то жизней.

В комнате отдыха было чисто и упорядоченно. Вдоль стен – столы с выровненными подшивками газет; наискось в углу – массивный цветной телевизор. Тщательно протёрт от пыли стенд к шестидесятилетию СССР. Рядки фотографий вождей всех периодов с итоговым  лозунгом: «Мы весь мир превратим в цветущий сад. Я.Свердлов».

А под ним сидит, высунув от усердия кончик языка, отработавший своё уборщик и с бельгийской картинки бережно переводит-выжигает по фанере писающего на природе мальчика.

- Дело к Троице… Пустоцвету-то нонче, - это за больничной стеной густо цвели одичавшие вишни. Одинокая баба Аня разглядывала их из окна и беседовала сама с собой: – Старые люди знали – недобрая примета, присушит. Без жита не остаться б? А сегодня всё равно – с заграницы доставят. На кой тогда вовсе сеять? Да-а, повыбило народец…

Из дальнего угла раздалось фырканье. Она обернулась – там  наглаживался Виктор. С брюками он уже покончил и теперь, расстелив рубашку и накрыв её газетой, отхлёбывал из кружки и мелко расплевывал воду.

- Ох, беда-беда. Ни к чему не приучёны, - старая подошла, отняла у него утюг и, скинув бумагу, вывернула рубашку наизнанку. – Всему наново учить!

Едва она принялась за работу, как  скрипнула дверь и заглянул озабоченный Сергей. Скользнув равнодушно взглядом по Виктору, поманил санитарку. Они пошептались недолго, а когда баба Аня вернулась, этот нервно запетлял вокруг.

- Остерегала – не балуйте хотеньем вашим, - Виктор мучился из-за Ольги – не знал, что кроме старухи ни одна душа в посёлке не догадывается о случившемся и что она единственная, болея, молится о них и это незаметное дело приносит свои плоды. – Да не майся – прихворала она. А Сергею ордер вручили. Просит помочь прийти.

Ольге, действительно, нужна была сейчас помощь бабы Ани, помощь опыта и совета. Она уже долго сидела без движения на своём месте с краешку софы у полузашторенного окна и выглядела для предлетья несвойственно: в тёмно-синей наглухо застёгнутой блузе, в чёрной прямой юбке. Волосы туго собраны у затылка, а черты лица истончившиеся.

На входе противно лязгнул замок. Она дрогнула, с надеждой обернулась к двери. Но в комнату вместо старухи как-то боком втиснулся муж.

- Скоро обещала на часок. Чё, укладываться потихоньку?

Жена отстранённо повела плечом.

- Сама рвалась поскорей!

- Рвалась, да опоздала, - голос её тоже звучал равнодушно.

- Хорош издеваться! Сколько я на брюхе ползал за квартиру эту! Для тебя же! – Сергей, хоть и привыкший к странностям её характера, за последние дни всё же крепко перенервничал и теперь выкрикивал слова обрывисто, с повизгом.

Ольга потупилась: сейчас в притемнённом жилище лицо её выглядело особенно бледным.

- Прости, Серёжа… Вот, что. К вечеру жар может быть. Не пугайся, врача не надо. Всё нормально. Это моя болезнь. Пройдёт. Потерпи.

Она, и в самом деле, при ледяных руках чувствовала подымающуюся изнутри горячку.

На их разговор в комнату заглянула Катя. От порога по-детски чутко угадала неладное, испуганно скривила личико.

- В чем дело, Катюня? – мать вынужденно разыграла безмятежие. – Что ты хмуришься как «день ненастный»? – попробовала шутить.

Но ребёнок, не доверяя взрослым, замкнулся.

- А ну-ка, подарю тебе что-то. Уговора не забыла: твоё – ко мне? Серёжа, достань брелок твой.

Сергей, уже напуганный её словами о болезни, послушно вынул из дальнего угла серванта поделку – белого фаянсового лебедя с изогнутой кольцом шеей и прижатым к груди алым клювом. Когда-то, в истоке их знакомства, он подарил его Ольге на восьмое марта. Помнится, долго мучился, выбирая, и выбрал.

Она, приняв на ладонь, засмотрелась.

- Серёжа, ты на два года младше? – Ольга обращалась к нему возможно теплее, стараясь покрыть его обиду. – Как сейчас помню: солнце, иней в воздухе, подморозило. Каждая иголочка радугой светится. Я в город возвращаюсь, а какой-то мальчишка пристал провожать. Ходил за мной, доверчивый как телёнок, - улыбнулась мягко. – Я вся в заботах, а он протягивает как душу свою. Ну что с ним поделаешь?

В юности она о замужестве почти не думала, наперёд не загадывала, приятелями впрок не обзаводилась. Сергей приметил её сам, в посёлке на остановке. Разведал, что она из Горенки, а работает на «скорой помощи», и с той поры старался выследить в частые наезды домой и бродил за ней, докуда возможно. Даже в райцентр наведывался. Это превратилось у него в необходимость. И, в конце концов, она сама не выдержала, решила объясниться. Её забавили его робость и этакое романтическое ухаживание. Вскоре у неё установилась к этому мальчику ровная, почти сестринская приязнь. Он раскрывать себя перед нею опасался, держался скромно и скованно – не оттолкнуть бы чем-то невзначай эту независимую красавицу. А она его узнавать глубже не собиралась, остановилась на лёгких, не обязывающих отношениях. Но затем, когда в одинокое и, как ей по неопытности казалось, безысходное время он позвал замуж, она согласилась, хотя не сразу. Чего она боялась? Уходили самые дорогие годы, гнезда не намечалось, а бросить всё и уехать означало потерять дом: он принадлежал сельсовету. Да и куда уезжать? Шесть лет учиться и после ещё невесть, сколько мыкаться, как тысячи медичек, по общежитиям безо всякого житейского тыла? Или приживалой искать себе городского мужа? Нет, это не для неё. Сергей, тот хоть свой. Вот она и согласилась. Но тот-то оказался человеком почти незнакомым!

- И вот пройдёт время, и кто-то другой возьмёт на ладонь, как я сейчас. И ничего за безделушкой не отыщет. Странная жизнь. Возьми, Катя, играй на радость. А всю хмурь свою мне оставь.

- Не нужно мне подарков ваших, - заупрямилась вдруг Катя. – Не уеду никуда. Сами отправляйтесь, а меня куклы ждут букварь учить, - и ушла гордо.

Ольга проводила ее окрепшим на миг взглядом:

- Растёт девочка. На глазах растёт, - а у самой лоб уже в легкой испарине и меж бровей морщина легла.

Сергей присел на корточки к её коленям, попытался всмотреться в самые зрачки:

- Оленька? Это пройдёт, да? Скажи? – он стал похож на беспомощного малыша.

А она засмотрелась на свои руки, повела пальцем по запястью, где под матово-белой кожей синие веточки вен проступали. Они привиделись ей сейчас чёрными, как в дурном сне. Ольге стало не по себе, перед глазами как мошки задёргались. И она попробовала сосредоточиться, не допускать испуга:

- Серёжа, задёрни, пожалуйста, штору.

В комнате сделалось совсем темно и тихо. Сергей, охватив голову, скорчился на полу у серванта. Он чувствовал: в этом молчании происходит что-то страшно важное для их жизни, но ухватить, понять, что именно, не мог и оттого страдал в бессилии помочь жене и себе самому. Оставалось ждать, но ожидание оказывалось ещё более тяжёлым. И он разрывался между желанием бежать наперекор запрету за врачом и надеждой на скорый приход бабы Ани, которая, верил, чем-то да сможет им помочь. Так больные дети льнут и надеются на старших.

Ну, а чающая обновления Ольга была уже мыслями и чувствами далече. Она поняла всю ненужность сейчас, даже вредность, всякой внешней, телесной помощи и вспоминала Богородичную молитву: «Милосердия двери отверзи ми, Благословенная Богородице…», - и верилось тепло и надёжно, что и ей, заплутавшей на развилистых земных тропах, ещё откроется то небесно-голубое упование и поведёт крылом ангел, очищая путь к спасительной молчаливо-кроткой красе.

Из больницы Виктор сразу подался на бугор. Бродил потерянно… Потом встал на краю, прощально осмотрелся. Перед ним всё так же свободно распахивался дол. Окрест всё оставалось как при Ольге. Только, цветов на лугу прибавилось, да травка подросла. От воспоминаний затосковал отчаянно: те же травы тянутся к солнцу, тот же камень под ногой. А такого близкого, вчерашнего, уже не вернуть и вся жизнь движется по-иному.

Вдалеке за деревьями попробовал угадать её крышу. Потом достал татарчуковский конверт, скомкал, отбросил. Расстегнув на рубахе пару пуговиц, перекинул через плечо узел на палке – завёрнутые в кусок её полотна пальто с шапкой и книга – и тронулся под гору.

Выйдя на знакомую тропу, он держал на церковь. Обошёл, задрав голову, вокруг процветшего дуба. Разулся и, закатав штаны, перебрёл на мелком речку. Умылся, попил водицы. Поднимаясь рощей, залюбовался точёными берёзками. Природа встречала его ласково, как своего.

Он присел в тиши под стеной храма среди останков белокаменного надгробного покоя. Смежил веки. Тёплая стена согревала спину, Ольга представлялась близкой и уходить не хотелось. Он понимал: наступало время заново устраивать себя в унылом повседневье.

- Спишь, сосуд скудельный? Отставили за ненадобностью? – раздался вдруг голос – над ним стоял чернобородый мужчина в испачканном фартуке.

- Сам ушёл.

Виктор удивился созвучию слов незнакомца своему настроению. И это упрощало разговор.

- Сам? Навроде «колобка»?[1] – подтрунил тот: глаза хитроватые,  проницательные, но добрые. – Ну, помоги тогда, раз сам.

Пришлось подниматься. Они подхватили у паперти носилки с мелом. Груз показался Виктору пёрышком: то ли мужик так могуч, то ли он сам незаметно в силе прибавил? Но отчего-то и на душе сразу полегчало – как бы к делу надёжному приставился.

В церкви он с интересом огляделся: вокруг неровными заплатами белели залевкашенные части стен. Под ногами – собранный горкой мусор.

- Музей, что ли?

- Ещё скажи – клуб, - засмеялся глазами бородач.

- Ясно, - Виктор понял, наконец, что перед ним человек церкви. - Тогда ответь: в чём твоя правда?

- Правда на всех одна – совершенство. А совершенство, это когда слово и дело едины.

Виктору очень понравилась его спокойная сила ответа.

- Значит, стоит за правду терпеть? А как со счастьем соединить?

- А в чём полагаешь счастье?

- Ну, это когда всё по сердцу устроено.

- Во-во! А для того надо уметь отказываться от всего ненужного.

Виктор задумался. Потом вновь пытливо спросил:

- А ещё объясни: что такое «глас шестый»?

- О гласах откуда слыхал?

- Так, рассказывали.

- Что ж недорассказали? Не о том думали? Богослужебные гласы – это ангельские напевы. Глас шестый славит Бога за подаренную радость бытия, за сотворённый по законам любви мир. Очищенные от страстей напевы-лики, - он повёл рукой на уцелевшие остатки росписи, - ведут к недоступной тлену красоте. В этом – цель и смысл жизни. Поживешь, Бог даст – поймешь.

Виктор двинулся вдоль стен с потускневшими изображениями святых. Остановился против образа молодой большеокой женщины в княжеской шапке поверх белого убруса, с тяжёлым, чуть перевешивающим, крестом в руке и с неколебимой во взоре верой. Она глядела на него так жизненно, проникновенно, что он восхитился:

- Кто это?

- Так по-русски написано. Читай. Наша княгиня Великая, святая Ольга.

- Вот она какая…

- Что ты там бормочешь? – окликнул церковный человек.

Тот оторвался от лика, огляделся снова. В раскрытом алтаре увидел роспись: в потоке льющихся сверху лучей парит в золотом плёсе всепобеждающий Бог-Слово с белой хоругвью и красным на ней крестом. А к Его стопам припадают два ангела, в одном из которых Виктор сразу узнал того ангела-благовестника «златые власы».

- Здорово! Все тут! А Великая княжна Ольга где? – вспомнил и  затребовал вдруг.

- Ишь, скорый какой! – усмехнулся бородач. – Сразу всё подавай! Терпи и достигнем. А лучше – становись рядом, помогай.

- Я же не умею.

- В деле научишься.

Но Виктор вдруг замялся, смутился:

- Может, в другой раз? Позже?

- Погуляй, погуляй покуда, - успокоил тот. – Но гляди – не загуляйся, «колобок». Время коротко. День достоять да ночь продержаться. Так, вроде, писатели некоторые любили выражаться? – и из глубоких глаз его выстрелили в собеседника золотисто-карие сполохи.                  

Виктор выдрался сквозь пропылённый кустарник на обочину, когда ЗИЛ-самосвал, подвозящий Иру к больнице, уже проскочил мимо и стал уходить за поворот. Она чудом заметила мужа в зеркале, остановила водителя и, наскоро расплатившись, бросилась догонять.

Он встретил её молчанием. Она тоже не решалась заговаривать первой. Так молча и пошли к автостраде. Но никакой нужды в оправданиях никто из них не чувствовал: она всё прощала, а он и не мог не потерять головы из-за Ольги. Нет, в этом молчании не вражда прежняя длилась, а прояснялось для обоих, что никуда им друг от друга не деться.

По шоссе густо катили легковушки. На перекрёстке голосовала согнутая «глаголем» старуха с клюкой, будто Яга[2] древняя сказку свою бросила. Но машины проносились не притормаживая. Ирина с Виктором были уже совсем близко, когда возле той совокупным комфортом цивилизации плавно остановился сияющий красный «Икарус» с  дивящимися из окон туристами. Мягко отъехала дверь, и старухе помогли забраться в салон.

Ира, увидав такую попутку, затеребила мужа, но тот, отвыкший от городской спешки, отмахнулся и свернул к полю зеленеющей ржи. Время шло для него сейчас не долго и не коротко – никак. Оно его просто не интересовало.

Ире захотелось вернуть его к перекрёстку. Но он опять заупрямился. Тогда она, смиряясь, легонько прижалась к его плечу, склонила головку. Со стороны казалось – она ищет у него поддержки, а на самом деле это она его жалела. Муж приобнял её, чтоб не споткнулась на своих каблуках на неудобье, и они побрели кромкой поля попутно шоссе.

В лазоревом небе над ними - высоко и ясно. Солнце перевалило с крутизны заполдень и вдалеке во всю ширь запада чернела едва приметная полоска: гроза впереди намечалась редкостная. А над Ирой и Виктором висело, посеребрённое лучами, одинокое лёгкое облачко.

Вот и дожили до лета. Оно пока ещё продлится, это долгожданное лето отпусков, малых семейных забот и нечаянных радостей.

1987-88 гг.