Умывальная вся порыжела, побурела от старости: жёлтый истресканный кафель, ещё досоветской выделки; высоченный, в потёках и пятнах, потолок; две ванны и несколько раковин в ряд со сплошь поржавевшей эмалью. В углу – груда ветхих вёдер, тазов, тряпок. И только белая оконная решётка в форме восходящего солнышка с тонкими лучами-прутьями окрашена заново – в больницу накануне завезли белила.

Виктор набирал воду в ведро, небрежно подписанное суриком: «18 алкогольное отделение». Он заметно осунулся: скулы обострились, щёки с натянутыми чёрными складками запали, а взгляд насторожённо-выжидающ, как у недолго ещё мающегося в клетке зверя.

Вдруг за окном послышался, нарастая, какой-то механический визг, и он засмотрелся сквозь решётку за угол краснокирпичного, схожего сразу и с тюрьмой, и с казармой конца девятнадцатого века, здания. А там на огороженный мощной стеной двор вползала странная повозка. Её тянули в бечеве наподобие бурлаков два измождённых человека: лица землисты, на бритых головах волосы пробиваются клоками, а одеты, невзирая на холод, в одни синие линялые робы. На повозке неподвижно навзничь лежали две бестелесные старушки в байковых свалявшихся халатах. Глаза закрыты, руки сложены на груди. А меж ними, подперши подбородок усохшей до куриной лапы ладошкой, сидела третья. Она глядела в свинцовое небо как милости ждала, и ветер трепал по сторонам её сморщенного личика пожелтело-седые пряди – эдакие списанные миром за ненадобностью «парки»…

 Замыкал эту колесницу румяный от мороза санитар, жадно втягивающий носом сырой веселящий воздух. И визжали, визжали по мартовскому снеговому панцирю подшипниковые колёса.

Виктора от окна будто ударом тока отбросило. Кривясь от жалости и бессознательного испуга, он схватил швабру, ведро и обречённо подался к двери.

Мглистый день угасал. В покоях сделалось вовсе неуютно. Виктор щёлкнул выключателем. Отделение хотя и осветилось, но теперь ещё сильнее смахивало на казарму. Некогда образцовая земская[1] больница: длиннющий желтостенный коридор с высокими, но всё-таки давящими сводами, ряд пронзительно-белых дверей по одну его сторону, и по другую – просторные проёмы в палаты, где все койки под единообразными тёмно-синими, с тремя полосами в ногах, одеялами.

Он отжал над ведром тряпку, пол был вымыт и оставалось протереть его, и тупо, безынтересно завозил шваброй по облупленным половицам.

Вскоре у ведра скопилась целая лужа. Отставив его, он хотел уже собрать воду, но тут с торца коридора отворилась дверь и вошла большеокая молодая женщина в сером, наглухо застёгнутом под самое горлышко, пальто. Такая неожиданная здесь, была она высока, стройна, скорее тонка даже, нервна в движениях. Вошла же с улицы, запыхавшись, и щёки её слегка розовели.  

Отпечатав на протёртом следы, она остановилась у лужи.

            - Напрудил, - грудной полнозвучный голос её дрогнул от раздражения – спешила, да и размышляла попутно о своём, не особо приятном.             

             Виктор увидал потоптанным труд свой, и его мнимая безынтересность разом слетела, а давно копившаяся жалость к себе обернулась вдруг утробной злобой. И он заступил путь, и глухой рык его раскатился по гулкому пустому коридору:

- Вот бабы пошли! Дома тоже по сырому гуляешь?! – дёрнул, пугая, желваками.

Но женщина пугаться не думала. Наоборот, сжала чётко очерченные губы, повела чёрными шелковистыми бровями, складкой у переносья сломив какую-то девичью безмятежность высокого лба, и широкого овала лицо её с несколько утянутыми к вискам щеками предстало взыскующим.

- Как фамилия? Когда доставили? – она так умела голос напрячь, что он металлом начинал звенеть.

Тот, напоровшись на эту рогатину стальную, посбросил тон:

- Чего меня доставлять? Сам приехал.

- Как фамилия? – не сводя синих ледяных глазищ, повторила женщина.

И тут он заметил край рукава служебного её халата, утренним снегом облепивший запястье. И с досады на себя его в иную крайность поволокло – в паяцы:

- Ну, чего глядишь, красивая? Не порть глазки, не засоряй душу! Алкаш я! – растянул на груди линючую бязевую рубаху в красную клетку.

- Дурак ты, - стало противно той, и она окатила его презреньем: голос тих и сух, а взгляд на него как в пустоту. – Да ещё приехал сам – дурак дважды, - и качнула головой, приказывая убраться с дороги.

Поняв, что сглупил, но не в силах унять ущемлённой гордости и продолжая ломаться, Виктор в неуклюжем поклоне шлёпнул ей под ноги тряпку, забрызгал сапожки.

В самые сумерки, без света, он опять прибился, спасаясь от гнетущего чувства, к окну освоенной уже умывальной, но всматривался теперь сквозь решётку не во двор, а вдаль, где средь полей на холме за деревьями смутно темнела заброшенная церквушка. Та церквушка была невелика, а тяжёлое небо над ней нависало низко и лохматая туча, точно медведица лапой, цепляла покосившийся хрупкий крест трёхъярусной колокольни, отчего чудилось: туча-то эта и свернула его мгновенье назад своей слепой волокущей силой.

            Злость Виктора сменилась протяжной тоской, и он долго бы мог ещё так сумерничать, если б ему не помешали. В умывальную вошёл дородный, высокий, выше Виктора на голову, мужчина лет сорока с небольшим.

            Закурив у порога, он приблизился к окну. Держался человек уверенно, был нетороплив и как-то по-особому самоуглублён, будто некое сверхважное знание в себе нёс. Порыхлевшее тело его с брюшком ладно охватывала «олимпийка», но на слабых ногах спортивные штаны обвисали, и это несколько портило солидный облик.

- Открою? – кивнул «олимпиец» на форточку.

Виктор равнодушно повёл плечом и тогда тот, швырнув на двор обгорелую спичку, с любопытством вперился в новенького, встряхнул пачкой «Явы» – закурить предлагал. Виктор от угощения отказался и мужчина, сладко пыхнув сигареткой, спрятал пачку. Проделал всё это несуетно, сочно, удоволенный уже одной возможностью делать это.

- Не грусти, освоишься, - попробовал завязать разговор, но сосед промолчал. – Да-а, не сладко здесь, - всё не отставал общительный курилка.

Виктор же, чтоб не лезли в душу, решил перевести внимание:

- Вон, гляжу – церковь торчит, а вокруг больше ничего…

- Сельцо там стояло, - тот оказался и впрямь знатоком. И сам тоже стал вглядываться в поля: - Недавно вымерло. Избы раскатали. Один храм остался - поместный барокко, восемнадцатый век. Скоро тоже погибнет, а жаль. Места тут дивные были, чеховские места[2].

Приговор он вынес уверенно и Виктор с уважением поинтересовался:

- Историк, что ли?

А тот неожиданно задумался, ответил странно:

- Все мы историки. Я – тоже. Но больше – художник. Игорь, - протянул собеседнику пухлую ладонь.

- Виктор, - смял её тот своими костяшками.

            - Впервые угодил? – вновь поворотил Игорь на прежнее.

            - В первый и последний! – к Виктору вернулась отступившая было досада.

            - Не зарекайся, старичок, - посочувствовал новый знакомец. – Правило здесь: кто угодил разок – дальше визиты продолжит.     

- Что я тебе, ханыга, что ли? Всего-то неделю гудел, - приврал Виктор.

            - Выпишут – по две запивать станешь, - Игорь щелчком отправил в форточку окурок, затем пятерней откинул волны тугих, подбитых сединой – чернь по серебру – волос и вздёрнул мясистый, стульчиком, нос. Словом, во всём – артист!

- Нет, старичок, я не дразню. Просто, лечение такое. После него запивают сильней.

            Из коридора донеслись дверной хлоп, топот и гул голосов. Игорь прислушался:

- Мужички с трудов праведных возвращаются. Сейчас мыться придут. Уходим, Витюша.

Они тронулись, но через шаг Виктор приостановился:

- Слышь, сосед? А вот ты на алкаша не похож, - лукаво скосился. – Сам, значит, вылечился, а меня пугаешь?

Тот утробно рассмеялся, заколыхал брюшком.

- А ты смекалистый! Молодец! Считай, полбаталии уже выиграл, - погладил нежно Виктора по спине, как дамочку. – Уважаю таких… А что до меня, я на положении особом. Как-нибудь расскажу. Идём-ка лучше поваляемся до ужина, бока погреем.

            Ужин Виктор проспал и очнулся к вечерней раздаче лекарств, когда в несколько глоток заорали:

            - «Колёса» глотать!

            В коридоре к столику с пилюлями тянулась очередь. Больные в однообразных клетчатых рубахах и в синих, как правило -  по щиколотку, штанах представились толком не пробудившемуся новичку едва не близнецами. Резко выделялись только немногие старожилы – расхаживали по отделению в домашнем и особой компанией. А некоторые держались в стороне ото всех вообще. То были редкие деятели руководящего или умственного труда, вроде Игоря. Тот, кстати, у столика не появился. Словом, и тут, как всюду, есть свой «Олимп»…

            Виктору сыскалось местечко в той самой безликой колонне красноклетчатых, и неудивительно, что отпускавшая снадобье медсестра, которой нагрубил он тремя часами раньше, не отличила его.

- Фамилия? – спросила равнодушно, как у всех предыдущих спрашивала.

- Лепко-ов, - глупо улыбнулся тот – захотелось вдруг чем-нибудь перед ней выделиться.

Она подала ему таблетки, а когда он глотнул, запил из мензурки, потребовала:

            - Открой рот, - работа у неё такая была – ото всех требовать.

- Да я зубы не чистил, - решил он пошутить со знакомой душой. Так скрывал подступившую вдруг досадную стеснительность.

- Прибрался б хотя, остряк! – не поняла та его деликатности, окинула брезгливо: он предстоял защетиневшим, помятым, всклокоченным. – Медиков не уважаете – хоть женщины постесняйтесь! Скоро в трусах являться начнёте! И так - навроде чертей уже! Открывай рот, кому говорю!

Виктор послушался, а позже, в стороне растерянно пробубнил:

            - Вот же злая какая, - улыбаясь-оправдываясь, поискал чьего-нибудь взгляда. Но никому до него дела не было.

Через пару часов суточный круг завершился, и отделение провалилось в сон. В палатах зыбился куцый марганцовочный свет ночников. Виктора трепала бессонница – мысли о мрачном неведомом будущем. В подобных местах и состояниях они особенно пугающи и докучны, въедливы как блохи.

            Устав лежать, он тихонько поднялся и побрёл между коек, попутно всматриваясь в такие несхожие теперь лица больных. Беспомощные в своём забытьи люди маялись от духоты, скрипя сетками, ворочались. Кто-то постанывал, кто-то бормотал часто-часто, кто-то откинулся, свесив руку будто сражённый. А за окнами, как где-нибудь в штормовом поморье, разгулялась, гроздьями шибая о стекла сорванной с нависших туч изморосью, шквалистая ночь. Так подступает к срединной России весна.

            Выбравшись в полутёмный коридор, он заглянул в пустынную умывальную, добрёл до запертой входной двери, послушал подвывание ветра на лестнице – скука смертная!

            Подшаркал к сиротливо сидящему в закутке парню с золотым пушком на шафранных щеках. Тот поник у тумбочки за настольной лампой над книжкой.

            - Чего читаешь? – шепнул, опасаясь почему-то нарушить тишину.

Паренёк, не отвлекаясь, показал потёртую обложку школьного учебника по истории СССР и, немо шевеля пухлыми рдяными губами, вновь поволокся за знаниями.

Виктор тупо было выставился на него, но тут ударил краткий взрыв голосов из соседней с умывальной комнаты. Он вздрогнул и догадался:

            - А-а, на стрёме, что ли?

Вместо ответа юнец вяло повёл рукой в сторону голосов и взрослый, странно подчиняясь жесту, направился к двери.

            Внутри оказалось неожиданно освещённо. Это был туалет, обычный туалет с поднятыми на тумбы как на пьедесталы унитазами и толпой больных. Здесь резались в карты и на жёлтом кафельном полу горбились мятые рубли и трёшки. Многие из игроков были одеты в домашнее. Они, денежные, сидели на корточках кружком, а остальные, плотно обступив их, тянули шеи и перешёптывались. И всюду плавал, ходил колёсами густейший табачный дым. Вообще-то, курить и играть в отделении строго запрещалось, персонал обязан был выявлять нарушителей и докладывать. Но нынешняя смена этим брезгала и потому в их дежурства наступала вольница. Больные это ценили и сами поддерживали видимость порядка на случай внезапных проверок.

            Не успел Виктор толком оглядеться, как перед ним грибом-сморчком вырос щуплый дед и тем же, что у юнца, движением хилой руки с непомерно-увесистой – гиря на шнуре – ладонью пригласил к игрокам.

- Нет, дед. Не играю, - заскучал тот, собрался вон. Но дед и поворотиться не дал. Поймав за локоть, впиявился плутовскими глазками.

- Чего тебе? – Виктору тревожно стало – как без спроса в самую душу заглядывали.

Тот жестом попросил закурить – немой, знать, был.

            - А гляделки-то как у молоденького! Не выцвели, - вынул Виктор «беломорину». – Не оборотень, случаем? – решил молодечеством прикрыться.

В ответ дедок распялил в улыбке безгубый рот, по-собачьи запередёргивал клоками сивых бровей и наваждение исчезло – сразу сделался жалким. Затем склонил голову с розовой плешинкой на остром затылке, благодарно принял папироску и бойко засеменил в дальний угол.

Виктору от его мосластой согбенной спины резануло по сердцу: «Эх, деды, деды»…

            Вдруг за дверью коротким свистом подал сигнал юнец и всё стихло. Вмиг исчезли с пола карты и деньги. Вмиг позанимали унитазы.

            У входной двери слышалась глухая возня. Наконец, замок отомкнули и под скрип ржавой дверной пружины два ражих санитара вволокли в коридор грузного мужчину.

            - На первую свободную, - распорядилась медсестра и метнулась в свой кабинет.

Но доставленный шагать уже не мог. Ноги подломились, обрюзгшее багрово-синюшное лицо запрокинулось, и весь он стал как-то оплывать на пол.

            И в этот миг санитарами был призван вышедший из туалета Виктор. Подхватив бесчувственного, они втроём еле уместили обезволевшее тело на ближней койке.

            Со шприцом и ваткой подоспела сестра. Отпустив санитаров, приказала Виктору оголить у пациента плечо. Он послушно отвернул с ключицы того рубаху, но женщина, взяв шприц наизготовку точно фехтовальщик оружие, досадливо повела головой:

- Ну, что ты сделал? Руку, руку выше локтя оголи, - сунула под нос опившемуся ватку с нашатырём.

            Виктор, зауважав медицину, опять завозился с рубахой. А доставленный только мычал и весь был в густой испарине. Взмокли даже грязные, сосульками, волосы.

- Вонища-то! «Бормотухой», что ль, потеет? – глянул на сестричку её помощник невольный, почтил вдруг скрытой мужской жалостью.

А та, глубоко вколов иглу, туго вводила лекарство.

- Любуйся, - разгадала нелепое его жаление и решила показать, кого на самом деле жалеть необходимо. – На словах вы все герои. Нет, чтоб со стороны себя увидать! Вот и этот оклемается – тоже, вроде тебя, козырем засмотрит.

- Да я-то чего? Я вроде молчу…

- Всё. Спасибо. Можешь идти отдыхать, - она теперь пульс проверяла. – Или с похмелья не спится?

- Какое похмелье? – застеснялся Виктор. – Выспался. Думал до ужина покемарить, а никто не разбудил.

- Бедненький! Ужин проспал! Думал, поди, в доме отдыха? Погоди, режим пропишут – знать не будешь, как до кормежки дотянуть.

Она не упустила возможности съязвить и тот, конечно же, уязвился:

- До кормёжки! Что я, скот?

- Не нравится? Или ты случайно забрёл сюда?

- Забрёл! Словечки-то! Чего ты знаешь про жизнь мою? Ходишь тут, настроение портишь. Без тебя тошно. Лучше б, вон, романс какой спела, - придумал он, чем поддеть.

- Какой романс? – не поняла та.

- А любой. Голосок у тебя больно музыкальный. Аккурат, Штоколова[3] замещать! - зыркнул злорадно.

Она неторопливо поднялась.

- Пойдём-ка, - хотя и пыталась произнести мягче, но в глазах – безжалостная синь.

- Куда ещё? – буркнул тот, рад был на попятную.

- Романсы петь.

- Поздно уже. Перебудим всех.

- Пойдем, не бойся.

- А я и не боюсь, - деваться ему было некуда, и он нехотя оторвался от койки. – Гляжу на тебя: чего ж ты злая такая? Вроде, замужняя, - намекнул на её колечко обручальное тоненькое.

В дежурном кабинете он вышагнул прямо на середину, хозяином. Пока сестра замыкала на ключ дверь, исподтишка озирал голые стены.

А в углу на топчане уронила в подол вязание маленькая ситная старушка в испятнанном желтизной халате и, придерживая пальцами дужку сломанных очков, заметалась взглядом с одного на другую.

- Оля, чтой-то парня привела наполночь?

- Петь.

- Пе-еть?!

- Да, баба Аня, - медсестра деловито направилась к стеклянным шкафам и столикам, включила кипятильник с иглами. – Понимаешь, завелась у нас персона: умница, острослов и большой ценитель вокала, - заскучала голосом. – Говорит - сам к нам пожаловал. На словах признаёт себя алкоголиком и послезапойная неуравновешенность налицо. Но в душе убеждён – чист как младенец.

Она играла им и старуха, поначалу встревоженная, поняла и поддакнула:

- А они и все такие. Все в одну дуду дудят про себя, страдальцев невинных.

Виктор тоже подозревал эту игру, но что делать? – крепился и лишь обидой наливался и краснел. А тут ещё удар по нервам – за спиной часы с маятником забили полночь. Самое ведьмовское время! Он вздрогнул, но выдержал, не оглянулся. Только совсем насупился, втянул шею в предчувствии пакости.

- Открыл он у меня талант к пению, - всё пуще разыгрывалась Ольга. Сердитость свою уже размыкала, отходчива была, но решила проучить нахала: - Укорял: дарованье гублю, не тем занимаюсь. Но ошибается он. Иной талант у меня. Таких, как он петь заставлять! – очутилась вдруг против Виктора.

- Ага! Ага! – подыграла старая. – А сами не справимся – санитаров из буйного покличем.

И тут Ольга, грозно ломая бровь, востребовала:

- Фамилия?!

- Да ты надоела уже! Могла б запомнить – Лепков! – сорвался тот.

- Слышишь, баб Ань, как запел? Куда нам со Штоколовым до него! Так что, Лепков? Сульфы сколько кубов влепить? – глянула, словно синим полымем опахнула.

- Да я червонец грузчиком оттянул! – загорелся он. – Иголочки твои об шкуру мою обломаются! – сорвал пуговицу и, задирая рукав, подставил литой бицепс. – Коли! – к нему вернулось вдруг всё его чувство мужского достоинства.

- Баб Ань?! – точно испуганная, всполохнулась Ольга. – Что это кулак под нос выставляет?!

- Коли! Пугать они вздумали! – как-то засипел он от перехватившей горло обиды.

- А мне ручонка твоя не нужна, - во всём виде Ольги теперь – презренье. А сама губу тонкую закусила, чтоб не выдать себя до срока. Больно потешно было его простодушие: – Хочешь уколоться, портки скидывай.

Виктор заморгал, мрачно покатал желваками, бессознательно поддёрнул штаны. Захотелось высказать что-нибудь крепкое, но смолчал – всё-таки в заведении, опять как бы гадости какой не случилось. И сам же, пуганый, от того затосковал.

А та, увидав его сбитым с толку, от души расхохоталась, задразнила ровными зубками.

- Олюшка? – подала голос старая: всё ж испугалась поздних игрищ этих. – Пустила б его. Его ж давленье хватит. Вон, ровно бык на бойне! Присядь, охолони маленько.

Он покорно опустился на ближний стул, а Ольга, нарезвившись, кинула в стол журнал отделения, свысока повела глазищами и устало выговорила:

- Рукав скатай, герой. Ничего он, баб Ань, не понял. Ведь они в больнице бесправные, никто. Начнут языки распускать – беды не оберутся. Твоё счастье – на меня напал. Иначе лежать тебе на сульфе. Или что-то похуже схлопочешь, - в руках у неё оказалась сдобная булка, из ящика стола достала, и она протянула её Виктору. – На, поешь.

- Спасибочки, - тот сидел всё потупленный: казнился, что с бабьём этим связался. – Сыт по горло вашей добротой, - хмуро глянул из-под русого, крылом свисшего чуба.

- А он забавный. Правда, баб Ань? – усмехнулась краешком губ Ольга. Шлёпнув сдобой о столешницу, приказала. – Ешь! Не подводи страну! Обессилишь, кому вагоны выгружать будет?

Затем появились карты – привычное отвлечение от сна.

- Баба-аня? Как насчёт отыграться? – теперь она заметно повеселела, подобрела, и голос полнился лаской, искрился девчоночьей шаловливостью.

- Ох, ты, девка! Всё сманываешь! У меня-ить кабинеты не убраны, а тебя эта забава бесовская разбирает, - заворчала санитарка, но вязание отложила и перебралась к столу.

Ольга сдавала разлохмаченные карты прямо на фотопортрет неизбывно-радостной Мирей Матье под настольным стеклом и по-детски, с ногами, устроившись на стуле, щебетала:

- Хорошо нам с тобой. Ты, старушечка моя, козырьков копи, а Лепков нас развлечёт. Лепков, что отмалчиваешься?

С чего это вспало ей тогда на ум тормошить его, сама не поняла. С  одной стороны – от домашнего однообразия и огорчений житейских отвлечься; с другой - видно, как в стишке детском: «дело было вечером, делать было нечего».

- Во-во! Все вы тут! Кому – горе, а вам всё бы развлекаться! – огрызнулся Виктор и жадно откусил булки.

- Семейный, ай так скачешь? – теперь вслед за Ольгой за него принялась старая.

- Как положено.

- И дети имеются?

- Сын, в четвертом классе, - засолидничал тот.

В ответ баба Аня то ли о мастях сокрушилась, то ли ему попеняла:

- Вишь, негодно оно как выходит…

Виктор принял на себя – замучили их придирки с насмешками:

- Чего вы понимаете в рабочих людях? Я вам вот, что скажу, - откинулся на спинку стула и забасил. – Можете верить, не верить. Можете насмехаться – дело ваше. Только я, только мы… Начальник наш здорово нас подкосил. Хотели по справедливости, так обманул. Ну и сорвались. Теперь им веры нет.

Ольга, услыхав о справедливости, взмахнула ресницами – впервые глянула на него серьёзно, с интересом. Старуха, отложив карты, воззрилась тоже:

- Чтой-то сказал ты? Где это справедливость искать удумал?

- На работе у себя.., - и он вкратце объяснил свою историю.

- Смешной ты, парень, - первой откликнулась санитарка. – Ну, не послушал вас начальник? Да мало ль их? Один уйдёт, другой придёт. И за них жизнь себе рушить? А уж коль с начальством тягаться удумал, сперва на себя оборотись. Не то о справедливости толковать, а вся справедливость ваша – в карман соседу глянуть и у жизни черпнуть слаще. А нет – так водкой залиться и вовсе не думать. Вот и не жалеют друг дружку, лупят по головам. А у всех же – семьи, детки…

- Да причём здесь другие? С себя и начинал! – Виктор раздражался. – И зависть ни при чём. Всего-то требовали своё заработанное вернуть!

- Своё… Думаешь, много на свете этого «своего», да ещё заработанного по совести? Нет, парень. Что с рук на руки ходит, то не своё, то всё заёмное. А своего у человека одна душа, да и та Богом дарена. Потому, о душе надо болеть, с неё начинать. А прочее дело просто: одет, обут, не голоден – благодари Бога. Работай за совесть, на других не гляди, а лоботряс – прочь уходи. А нонче люди так всё запутали, что и не разберёшь.

Пока старая по-своему вразумляла Виктора, Ольга успела задуматься, и вся игривость её шелухой отлетела.

- А я считаю: человеку прежде вольным стать полагается, - вмешалась она неожиданно. Развернула высокие плечики, а сама в струну вытянулась: - Остальное приложится.

- Ай! – отмахнулась санитарка. – Опять за своё! Да какой такой вольной?! Одни за вольность людей режут без сожаления, другие от трудов-обязанностей бегут. Не впервой толкую тебе: вольный один Бог. А нам от Него назначено под нуждой походить, потрудиться, поскорбеть. Скорби-то за грехи посылаются. Иль мы такие славные, что не грешим отродясь? А как о грехах заплачем, сердце и размягчеет. Тогда от злых сама побежишь и никакой своей воли не захочешь. Одну волю Божию поищешь… Есть такие люди, Богом отмеченные – святые человеки. От воли грешной своей отреклись и уже на земле как в райском саду пребывают. Многие души своим примером спасают. Ими земля ещё держится. Но отыскать их очень трудно, - поджала скорбно губы. – Вы пока люди молодые, себя не разумеете. И не след вам гоняться не знай за чем. Не зря сказано: иное хотенье пуще неволи. На всё нам не одно желанье наше потребно, а и согласие Божеское.

- Ну не такие уже молодые, - решил вступиться за сестричку Виктор. – Мне, к примеру, тридцать два скоро. Полсрока, считай, отмотал.

- Послушай, брось ты жаргон этот уголовный, - усовестила Ольга, а на лицо её белое тень брезгливости легла, немного омрачила его. – Не калечь язык. Где нахватался? На станции своей?

- Да я-то что? Работа такая. И вокруг.., - Виктор всё увидел, понял и про себя усовестился.

- А слыхал, парень, люди говорят: с кем поведёсси, от того и наберёсси? – снова вступила назидательно старая. – Ай того пуще: с волками жить – по-волчьи выть. Мудрость, говорят, народная. А я скажу – подложная она.

- Зато, жизненная, - выдохнул Виктор.

- А это как на жизнь глядеть. Свинья, та все деньки рылом в корыте. Так на то она свинья. Она неба не видит. А человек о небе должен помнить всегда, - и она возвратилась к своему вязанию. А чуть погодя добавила: - В книгах старых писано: всяк человек – ложь перед Богом. Потому должен испытание огненное пройти. Что в нём от золота есть – очистится. А что от соломы – сгорит.

- Да, тебе можно говорить. Ты всё пережила. А что нам ждать? И пожить хочется, - загрустила Ольга.

А Виктор и вовсе растерялся:

- Запутался я с вами. Начинал про дистанцию, а вы на Бога съехали. Монастырь какой-то!