(этюд-фантазия)

 

День был снова бесснежным, тёмным, незаметно перетекшим в ночь. И только под утро пришёл сон.

Я стою в соборе на службе. Всенощную ведёт наш Патриарх Пимен. По правую руку от меня – древняя схимница Елена, постриженица святой жизни старца-архимандрита Амвросия Балабановского: маленькая и хрупкая как ребёнок.

По левую, чуть одаль – статный мощный старик. Он крестится сразу обеими руками, будто препоясывается туго. Это архиерей на покое. Здесь он проездом в свой дальний монастырь, где живёт простым иноком и трудится наравне со всеми.

Впереди стоит старенькая, неизменная на своём месте, Анна Ивановна. У неё - ясно-голубые, что небо в июньский полдень, глаза и тихий добрый взгляд. Она одета всегда скромно и в то же время по-особому нарядно. Тонкий вкус и чистота отличают её. Вот эта серо-белая блузка с кружевным волнистым воротником так ей к лицу! Анна Ивановна – внучка последнего царского министра просвещения. Что ей пришлось вынести смолоду, знает только она. А любимая привычка её – что-нибудь дарить, чем-нибудь делиться. После службы она подойдет и протянет кусочек хлеба, припасённый от елеопомазания.

Рядом с ней – мой друг Саша, режиссёр. Недавно он поставил спектакль-событие по рассказам Фёдора Абрамова. Саше исполнилось сорок, он отпустил бороду лопатой и скоро уйдёт из театра, поступит в храм рядовым алтарником, чтобы не расставаться со службами.

Сзади и немного наискось от меня молится девушка лет шестнадцати: тонколицая красавица с привольным и сильным разлётом чёрных бровей и глубоким почти неподвижным взглядом. Она вытянулась в струну, и напряжённо ловит каждое слово службы. Ей хочется взмахнуть, унестись свободно в то не видимое, но чувствуемое пространство без начал и концов.

Да, все мы здесь – навсегда родные и вечные. И мы это понимаем. Потому так теплы и спокойны глаза и лица. И даже вон тот полковник в отставке, навязанный властями как староста прихода и доносящий обо всём, также привычен и вынужденно свой.

 

Певчие на хорах раскатили, сплавили голоса в едином знаменном распеве – всё выше, выше, полней и шире! И всех нас, кроме старосты, проверяющего выручку, будто поднимает под самый купол.

На солею вышел из алтаря Пимен. Благословляет свечами. Мы склоняем головы, а сами словно смотрим на себя сверху…

Наш старец Пимен: строгий-строгий взгляд, отобранные слова. Никогда не говоришь ты от себя, но всегда – от святых Писаний. И эти слова глубоко открывают вдруг содержание именно сегодняшнего дня: смутные дали путаной жизни проясняются, сердце успокаивается. Таково действие твоих бесед, владыко.

Пимен-Пимен, ты испытал в жизни всё. Подмосковный юноша с дворянской фамилией Извеков выбрал послушание Церкви в самые трагические годы. Смолоду – тайный посланец в тюрьмы и лагеря к архиереям. Ты развозил тайные письма с размышлениями о том, как выжить, устоять Церкви перед лицом полного разгрома и запрещения.

Тебя написал в своей великой картине «Русь уходящая» Павел Корин.

Тебя арестовывали, допрашивали, и ты не выдавал.

Ты прошёл страшную войну сержантом-связистом и выжил там, где погибали почти все. От тех лет вынес боевые награды и четыре ранения.

А после, настоятелем, укрывал и селил в Псково-Печерской обители гонимых служителей, монахов-лагерников. При тебе обитель возродилась как наша духовная крепость. И ты всегда был под особым надзором у властей, вязавших тебя в действии, запрещавших говорить от себя.

Но и свои тебя не щадили. Сколько грязи, нелепых обвинений, доносов и просто лжи опрокинуто на тебя нынешними управителями церковной организации. И это было трудней всего переносить. Тебя, строгого и мудрого монаха, за спиной обвиняли в духовном невежестве и тайном монархизме. А перед самой кончиной – уже во враждебности демократии.

Тебя выставляли корыстным, а ты ничего не имел. Даже скромная квартира-келья не была твоей. Да и помогал тебе по жизни всего один-единственный инок Серафим.

Но шире всего тебя обвиняли в злости и гонениях на передовую мысль церковных деятелей, идущих «в ногу со временем». А народ шёл и шёл к тебе!

 

В тот день, когда мы прощались с тобой, вся площадь и улицы были переполнены. Ехали со всех концов страны только затем, чтобы попасть в собор и попрощаться. Я помню твою отеческую руку, когда прикоснулся к ней губами в последний раз. Она была тёплая-тёплая и белая, как у живого.

А после тебя везли хоронить в Лавру. Везли в стареньком микроавтобусе РАФе без машин сопровождения, почти тайно. Мы рассчитали время, когда проедут по шоссе мимо нашего дома. Тихая старица Елена, ей минуло девяносто два года, надела полное облачение. Поверх камилавки покрылась схимой с вышитыми белым по чёрному знаками Голгофы, взяла свой суковатый посох, и я повел её к дороге.

Мы стояли долго и молились. Узнали автобусик только потому, что внутри были три монахини и венок. Машина двигалась небыстро, и сёстры успели заметить нас. Приникли к стёклам, заплакали и закрестили матушку. А та в ответ благословила их. Так мы расстались…

 

Под утро я проснулся, проснулся на миг. За окнами – тьма. К чему бы этот полусон-полувоспоминание?.. Ах, да! Скоро праздник – надо идти на службу…

 

…Сон вернулся. Это уже не было продолжением, хотя опять я – в том же соборе. Но служит другой, один из тех, кто писал доносы на Пимена - мальчик с дворянской фамилией, росший не в России и в войну выживший при нацистах-антихристианах, когда в тех церквах гласно просили победы германскому оружию.

Вот он выходит на солею, благословляет свечами. Все опускают головы, сгибают спины. Хор поёт красиво. Начинается речь о социальных и материальных успехах и трудностях церковной организации.

Справа от меня  стоит броско накрашенная проститука. Слева – вчерашний партфункционер, ставший госчиновником. Впереди – низенький толстый приватизатор, а сзади – начинающий бандит-«качёк». Всех собрала здесь гнетущая забота о благополучии, здоровье и долгих сытых годах жизни.

На клиросе – тесная группа солидных мужчин со свечками. Это сотрудники спецслужб, по совместительству управляющие страной. А сзади, в притворе, живо переговариваются забежавшие из любопытства юные наркоманы и гомосексуалисты.

Вдоль стен прохаживаются телохранители двухметрового роста в дорогих костюмах и при галстуках. На груди – переговорники. Поверх толпы мужчины профессионально вглядываются в лица собравшихся.

 

У собора – чуть не взвод омоновцев с автоматами. Один из бойцов застыл на посту у сияющего чёрного лимузина. Ствол направлен в грудь проходящих. Второй оберегает баки со святой водой во дворе.

А весь город украшен афишами фильма, где модные актёры в подрясниках играют в жизнь монахов, и где от иудина греха до святости – всего шаг. Этот шаг доступен любому, буде у кого просто появится к тому охота. И за это киносъёмщикам другой выдал награды…

 

Я проснулся вновь. К чему этот сон?.. Ах, да! Скоро праздник, и надо бы на службу...

За окнами просветлело: там сыпал, наконец, снег. Рыхлые крупные хлопья, величиной с добрый пятак, поднимались вверх. И вдруг пришли на сердце стихи Блока:

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою.

 

Так пел её голос, летящий в купол,

И луч сиял на белом плече,

И каждый из мрака смотрел и слушал,

Как белое платье пело в луче.

 

И всем казалось, что радость будет,

Что в тихой заводи все корабли,

Что на чужбине усталые люди

Светлую жизнь себе обрели.

 

И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко, у царских врат,

Причастный тайнам, - плакал ребёнок

О том, что никто не придёт назад.

 

2006 г.