(путевой очерк)

От автора: Много лет минуло уже с той встречи. Но память о ней не изгладилась, а само встреченное тогда явление всё ширится и даже искусственно насаждается.

_______________

 этим человеком я был знаком всего два часа – время, за которое пробегает быстрый «Икарус» путь от Костромы до Ярославля. И случилось так, что мы даже имён друг у друга не вызнали, остались просто попутчиками.

Разговор наш завязывался в тот морозный вечер у билетной кассы костромского автовокзала. Я уже получил в окошке положенный по тогдашнему моему студенчеству льготный билет и сгребал с тарелки мелочь, когда услыхал над ухом глуховато-грустное:

- А я своё уже откатал. Непросто теперь к полной цене привыкать. Но человек должен приучить себя ко всему. И лучше – наперед.

Я обернулся. Передо мной стоял он: высокий, крутоплечий, осанистый. Тяжёлое драповое пальто сидело ладно, чёрная шапка жёсткого зализанного меха высилась грозной папахой, не закрывая крупного бугристого лба, а белое широкоскулое лицо с кирпичного отлива бородкой казалось тщательно умытым и щедро протёртым дешёвым одеколоном. Этот одеколонный запах был силён, забивал сейчас остальные вокзальные запахи и шибал в нос, что ветер – снеговой крупой в стекла.

Встретив упрямый взгляд его серых, под тяжёлыми верхними веками, глаз-щелок, я привиделся себе маленьким, растрепанным и бесцельно-лёгким в этом чужом заснеженном городе, откуда никак не удавалось выбраться. Ответил первое, что пришло в голову:

- Как узнать, что впереди ждет? К жданному готовимся. Нежданное переживем.

- Ну, а я так думаю: ненормально это, временно.

- Что ненормально? – не понял я.

- Давно пора нашу жизнь к разумному порядку приводить.

Я растерялся. Начало разговора напоминало бред. Но и ответить что-то требовалось, из вежливости.

- А вы, значит, студент вчерашний? – по лицу его я догадывался, что он моложе меня года на два будет – такой уж мой институт был «великовозрастный» - но обращался к нему с провинциальной уважительностью.

- Дипломник местного сельхозинститута.

Он купил свой полный билет и мы, дожидаясь посадки, взялись прохаживаться по пустому зальцу, украшенному, как это водится в общественных местах, вялыми пальмами в кадушках, да ещё некой попавшей в плен зеленью, смахивающей на молоденький папоротник.

Курить мой собеседник – не курил, презирал вредное баловство это, а вот когда узнал, что я из киноинститута, его будто подменили: завел долгий обстоятельный разговор о кино. Как и многие, он любил его и считал и себя почти специалистом в этом деле. Как и многие, смотрел всё подряд без разбору. Как и многим, ему редко, что не нравилось. Очарованный «волшебным фонарём» человек вскоре съехал на обсуждение «творческих портретов» и то и дело пытался заглядывать мне в лицо. Оказалось, он не пропустил ни одного вечера встреч с заезжими знаменитостями, ни одной шумной премьеры. И здесь ему всё нравилось тоже. Особенно – «творчество Рязанова». Но мало, мало проводилось, по его словам, подобных мероприятий. А так они нужны, ежедневно нужны! Особенно – им, молодым. Нужны, как «дыханье большой цивилизации, как приобщенье посредством искусства к мировой культуре»!

Он всё пытался втянуть меня в этот монолог, но мне, промёрзшему и усталому, вовсе не хотелось обсуждать «творческие потенции и искания». Наоборот, сделалось скучно до зевоты и лениво подумалось:

- Э-э… Кажется, я снобом становлюсь.

Но честное слово: так не грела та болтовня, где неизвестно на чем сошлись бы наши вкусы. Союзника из меня не получалось, а спорить и переубеждать взрослого человека, да ещё с дипломом – занятие бесполезное. И всё-таки парень расшевелил меня: я вынужденно одолевал свою раздрызганность и искал возможности сбить разговор, повернуть на что-нибудь живое. Но тут объявили посадку, и пришлось подхватывать свою большую, в полчемодана, сумку, в которой привозил дядьке в этот голодный город продукты, и подаваться к автобусу. А за стенами выстроенного на бугре вокзала всё неистовей билась и теряла залётной куропаткой перья пурга.

Знакомство наше на этом не закончилось. В салоне парень нарочно уселся рядом и притиснул меня к окну. И оказалось – общение наше только-только начинается.

- Эх! Знали б вы, как нам в провинции настоящей культуры не хватает! Вы поглядите: у вас в одном институте сколько мастеров мировых преподает! Кто там у вас? – взялся он за старое и приготовился загибать пальцы.

- Извините, - увернулся я. – Сами-то вы костромской?

- Не-е, я с володимирщины, деревенский. Техникум кончил, в армии десантником отслужил, - в баске его скользнула гордость. – А вернулся – меня и послали за высшим образованием.

- И кем теперь стали? – я заторопился, боясь уже выпускать разговор.

Парень же сник и отвернулся.

- Так, по инженерии.

- Дело прекрасное, нужное.

- Дело-то очень нужное. А только я его ещё в техникуме изучил. Чего ж мудрёного пару узлов да тройку формул запомнить. Да если и практику имел! – он раздосадовался было, но опомнился. Отбросил пренебрежительность и вернулся к солидности и уверенности: - Инженерить я б и без института смог.

- Зачем же поступали тогда?

- Так, а я о чём толкую! – вот тут он взорвался. – Культуры ж набираться! Цивилизованности! Это ж для нас самое главное сейчас! О чем говорят везде и пишут?! Без этого нам – крышка! А вот у нас что дают? Голый предмет по конспектам! Вот и приходится рыскать, добирать. Ну, я-то, ладно – жизнью битый, - он шумно выдохнул и ладонью рубанул воздух. – Меня, допустим, не проведёшь. А мальчишечки мои в группе? Молоденькие, жизни не видали. Они как? Им считывают с тетрадки пожелтелой, а они рады строчить. Я подобным преподавателям обычно записку пишу: почему вы читаете? Где ваша неповторимая личность? Читают! Я опять пишу – опять читают! В третий раз пишу – всё равно чи-та-ют! – разгорячившись, он выкрикивал на весь автобус, перекрывал уютный гул мотора и беспокоил дремлющих пассажиров.

- Наверное, предметы излагают точные, строгие. Нельзя ошибиться.

- Да так-то вести любой сможет, - отмёл он небрежно моё возражение. И вдруг нахмурил лоб: - Я вот всё думаю: меня при кафедре  оставляют, и неужель, я точно таким стану, как эти?

- Погодите. Как это оставляют? Ведь вас хозяйство учиться направило. Затраты оплачивает. Значит, вернуться обязаны.

- Приказ по партийной линии – оставить. А куда я против приказа? Я человек общественный. В партбюро факультета состою, в народной дружине. Оперотряд комсомольский возглавляю. Я ж и самбо знаю, и дзю-до обучен, и боксом умею. Сколько мы хулиганов обезвредили! Кое-кого и побить приходилось. Так что, я кругом на виду. Против приказа мне никак нельзя. Как в армии: куда прикажут, туда повертайсь, - в его голосе я неожиданно услыхал то ли злорадство, то ли настоящую радость оттого, что всё уже за него решено, расписано и не придется ломать голову над собственным будущим.

- Я и подчиняюсь. Одно любо – ребятки меня знают, уважают. Сколько я для них нагрузки общественной вынес! Сколько они от меня выучились! Что сам узнаю – и им несу. Клуб знатоков организовал институтский. Так ребятишки мои прям на глазах плечи развертать начали! Уж не отсиживаются, преподавателей замшелых сами прижимать учатся! А многие аж больше меня знать стали. А я радуюсь. Радуюсь! Стараюсь ещё больше знаний им собрать, донести. Ну и сам, конечно, не отстаю. Нельзя. Я лидер. На меня равняются!

Он смолк. Переводя дух, огладил свою шёлковую бородку. Затем распахнул тяжёлое пальто и вальяжно откинулся на спинку сиденья.

- Вот, недавно игра у нас была, Японии посвящённая. Сколько ж люди узнали всего полезного. Вы слыхали, что за страна – Япония? – лукаво глянул мой попутчик.

- Кое-что слышал, - передёрнул я суетливо плечами. – Смотря, о чём…

- Ну-у! Это удиви-ительная страна! С древнейшей культурой! О Японии знать нам всем надо. Многому подучиться можно, - и парень, победно окинув взглядом меня, столичного, принялся повествовать о Японии.

Битый час раскрывал он передо мною познания о скалистой ухоженной стране с трудолюбивым благовоспитанным населением. А я уставился за окно, выискивая хотя бы тени бессветных в поздний час деревень, будто блуждающих в свирепой снеговой круговерти – жильё, раскиданное вдоль старинного тракта. Так веселей ехать, когда на душе тоскливо. А если едешь ночью, в непогоду, куда как теплей ещё и припомнить, что же было когда-то заветное на этой самой земле? Тогда отпускает дорожное чувство заброшенности, одинокости среди попутчиков. И не нужны тогда случайные беседы. И зримо крепчаешь душой, веселеешь до дерзости. И тянет вдруг людям открыто в глаза посмотреть. Встрепенешься эдак, оглядишься соколом! И…обмякнешь вновь в своём глубоком кресле, сильно смахивающем на люльку. Приличия, испытанная ширма несовершенной натуры, не позволяют.

Вот и тогда помыслилось: а ведь именно здесь, по этим дорогам текло выручать страну в истоках былинного семнадцатого века вольное народное ополчение. Текло выручать страну, задавленную жестокостями и обманом бесталанных правителей, потоптанную иноземцами. И с ним теми же раздольями шествовала к выжженной Москве обновленная российская держава, павшая было, но подхваченная по зову духовному народной волей и воздетая ею высоко на славные дела. До следующего закабаленья и разора… И даже почудилось: дух ворвался морозный и свежий в жарко натопленный салон.

А сосед мой тем временем говорил и говорил, плёл и путал мои мысли, и мне уже представлялось, что это будет вечно. К счастью, я ошибся. Парень начал заметно выдыхаться. Склонив голову со вздувшейся на виске веной, смахивающий на античного мыслителя, он натужно вспоминал, чем бы меня поразить ещё. И раз за разом азартно выпаливал, как ударял:

- А ещё, в Японии названий улиц нет. Жители друг друга по домам знают. Иностранцу на такси плохо ездить…

- А ещё, они танкер сконструировали. Он нефть везёт и сразу в бензин перерабатывает.

Я всё не удивлялся. Но он крепко, видно, решил загнать меня в угол:

- А ещё, японцы очень любят в поездах кататься. Садятся и едут. Даже сами не знают, куда! А ещё! Еще у них женщины есть учёные. Только, забыл, как они называются. Их специально учат всему, чтоб мужчин развлекать. К такой приходишь, если богат, конечно, и говоришь: давай про искусство разговаривать. И она – разговаривает! – это было как бы с упреком в голосе мне брошено. – И про всё, что хошь, говорит. Такую можно домой на вечер вызвать. А жена не ревнует, не-ет. Традиция у них такая. Вот здорово! Как же их зовут-то? – сморщил лицо, вспоминая. – Плохо, плохо. Какие вещи забываю!.. А! Гейши! Гейши, называются! – обрадовался, точно малолетка. – Образованнейшие бабы! И ведь на что культура у них там дается?! Мешков денежных развлекать!

Такого поворота я не ожидал. Засмеялся. А мой попутчик затих, засмотрелся сквозь лобовое стекло на дрожащие синими маячками далёкие огни Ярославля. Обиделся, видно. И тогда я отбросил условности и перешел-таки на заповедное «ты»:

- Ладно. Хватит тебе заноситься. Культура-то у них, к примеру, не древней нашей. Это мода у нас такая: раз иностранное, то или древнейшее, или новейшее. Ты лучше вот на что ответь: ты лично, по своей воле, в Костроме хотел бы остаться или домой вернуться?

Парень стянул шапку и бережно пригладил жидкие рыжеватые волосы – слишком рано лысеть начал.

- И-и… Дома, конечно. Тамошние мы. И всё, что в городе берём, туда нести должны. Ждут нас, - заскучал.

А я припомнил об одном своем знакомом и чтоб растормошить попутчика, принялся рассказывать. Вернулся тот в совхоз агрономом после учёбы. Первым делом приспособил под уборку свеклы картофельный комбайн с небольшими доработками – специальной техники не было. Затем наотрез отказался от шефской помощи из города и схлопотал от районного начальства выговор. Но ускорил и облегчил своим комбайном уборку во много раз. А после кукурузу прежде срока отказался скашивать и вырастил богатый урожай. А теперь думает по иному распланировать посевную карту – не ради гладкого отчета начальства, а для повышения продуктивности. Молодой этот специалист выбивается со своим хозяйством в передовые и ещё целых два года его не смогут выгнать с работы.

Пока я нахваливал чужой труд, мой собеседник всё вздыхал да теребил край махерового шарфа.

- Да, - согласился нехотя. – И дела много вокруг, и головотяпства всякого, - но тут же изрек. – А партизанщиной, всё одно, заниматься нельзя. Что вот толку, я по районам ездил. Там погрузчик спроектировал. Там самосвал из рухляди поднял. А доводилось – областного масштаба вопросы поднимал. С той же свёклой. Сколько докладных по инстанциям пускал: зачем её содить, когда бы траву тут ростить, скот умножать? Ну и что? – развел руками. – По-одиночке тут не пробиться. Надо на самый верх прорастать. А займемся анархией – страну до полного аврала доведём. Нет, коли уж задание спущено – выполняй сперва. Нам дисциплину требуется повсеместно укрепить. Когда перемены к нам дойдут, она нам, ой, как потребуется! Каждому до ума довесть! Чтоб человек на своем месте как гвоздь вбитый был! Тогда мероприятия активно пойдут. А то у нас шатунов что-то развелось. Вон, у японцев как дело поставлено? У них родным фирмам клятву верности приносят. До смерти на одном месте трудятся.

- Им, наверное, так выгодней и привычней. И работу опасно терять. Вот и приспособились по-своему. А у нас по-другому. Мы от опеки мелочной чиновной хиреем.

- Япония – передовая страна. А законы экономики объективны, - ошарашил он меня таким открытием. – Всё ценное брать необходимо. Вот, я бы как поступил, вернись в деревню? Эх, вот где культура нужна! У меня все продумано! Получаю первым делом кабинет свой, - парень уставился в потолок и размечтался, колупая ногтём толстый прямой нос. – Тут же заставлю полы выдраить и половиков настелить. Чтоб не заваливали в сапожищах грязных. Людей к опрятности приучить надо сперва. Не то целыми днями грязь месют и жильё от свинарника отличать забыли. Как тут фирму уважать заставишь? Потом заведу цветы в горшках на подоконниках, навроде икибаны. А на стенках напишу: «Не курить». Третьим делом запрещу материться. И вот на собрании где-то или ещё, если обложут меня – я не отвечу. Не-ет. Я культурненько так отведу в сторонку один на один и спрошу: я тебя материл? – Нет. – Так по какому ж ты праву обзываешься? Нельзя, ведь. Понял? – По-онял.

- А вдруг не поймет – привычка, - испытал я его.

- А не поймет, - парень сощурился недобро, напрягся. – Как поддых ё..! – матюкнулся неожиданно и для меня, и для себя самого. И испуганно заозирался, не слыхал ли кто из соседей? И облегченно выпрямился: - Это я так. Пошутил, - слова хоть и звучали добродушно-снисходительно, но сам он всё-таки досадовал на оплошность – поджал губы и стиснул пальцы в кулак до белизны.

А мне только в первое мгновенье хотелось посмеяться, но больше было во всем этом грустного.

- Ладно. А вот ты со всей этой японщиной распрекрасной хотел бы лично там жить?

- Я? В Японии? – порастерялся тот. – Насовсем?

- Насовсем, насовсем.

- Ха, насовсем. А для чё? Тесновато там. Вот если поглядеть, подучиться да назад, - и он опять мечтательно закатил глаза.

И тогда я обозлился и порушил все нормы и правила воспитанных людей:

- Видишь, ты какой со своими законами объективными! Япония тебе тесна, а Русь к фирме какой-то свести мечтаешь! Хлебнёшь ещё с вами, с ученичками! Будто у нас тут учиться нечему!

- А ч-чему? – парень ошарашенно выставился на меня.

- Захочешь – найдешь. Вон, к примеру, известно тебе, что это за город? – кивнул я за окно. Мы уже въезжали в Ярославль и обочь шоссе размеренно тянулись дома-новостройки – унылыми силикатными кирпичами в ряд.

- Известно, Ярославль. Хороший город. В нынешнем году первое место взял в соревновании волжских городов по благоустройству и озеленению, - отчеканил заученно.

- Ты эти сведения для «ка-вэ-энов» прибереги. А вот читал когда-нибудь, как в шестьсот двенадцатом сюда из Нижнего да Костромы ополченье шло этой самой дорогой? Как собралось тут первое на Руси вольное всесословное правительство, и была здесь столица наша? И оказался Ярославль хранителем народности нашей. А возглавлял всё простой староста посадский. А все родовитые – «самураи», по-твоему – под рукой у него ходили да на поклон приезжали. Они, кстати, тоже любили мужиков как гвозди вколачивать.

- Знаю, конечно. Читал, в школе ещё. Только это когда было! Теперь-то какая с того польза?

- Польза? Видишь, вы какие!.. А тогда не спрашивали. Люди ополченье встречали и всё имущество свое до последней полушки на спасение Отечества отдавали. И так по всем городам и сёлам. По всей Руси народной! Даже нищие, голытьба в кабалу отдавались, а деньги в казну к Минину несли. А как Русь отстояли миром – растеклись вольными артелями разруху подымать. И такой красоты настроили! Всё уменье свое, всё веселье в память нам оставили, в заповедь! Да в придачу едва не полмира тогдашнего открыли, освоили. Те же иностранцы вот этот самый Ярославль тогда «русской Флоренцией» назвали. С лучшим своим сравнивали!

- Прям уж – Флоренцией?

- Да-да. Но русской! Не второй, значит, не подобной, а такой же неповторимой! Только, не уберегли мы её, и многое забывать приучились. Вспоминаем, когда приспичит, да и то нехотя. Потому тебе и не верится. А культура наша и держава всегда на воле держалась, на братстве. А это многим ненавистно. Вот и ты народ мечтаешь как гвозди повбивать. Мало его до тебя вбивали: то цари, то генсеки. Ну, вколотишь? Сам-то что делать станешь? Властвовать и гейшами услаждаться?

Он сразу не нашелся, что ответить. Да и крамолы моей испугался.

- Когда своё по-настоящему оценим, освоим, тогда со стороны полезное отбирать научимся. Не во вред себе же, как у нас водится, - добавил я ещё.

Наконец, «Икарус» наш резко свернул с прямопутка и плавно подкатил к автовокзалу. Рейс закончился, и мы молча разошлись.

Время подвигалось к полуночи. Мне нужно было спешить на поезд в Москву. Но я, распалённый собственными словами, выскочил в центре Ярославля из заиндевевшего, словно морозилка холодильника, троллейбуса и пошел кольцом по старому городу. Той пурги, что представилась мне в Костроме белой птицей, здесь не было. Лишь изредка налетала с Волги позёмка, скользила по улицам, вспархивала над невысокими домами и вольно рассыпалась в звёздно-мерцающем небе искристым снеговым пухом.

Я брел тихими пустыми переулками под стенами бывших купеческо-мещанских особнячков с мезонинами, тенью выходил на площади к немногим уцелевшим храмам, дивно убранным пятицветным изразцовым узором – к тому воспоминанию о ярославском чуде. Храмы и часовни оказались снаружи поновлены. Я порадовался. Каково состояние внутри? Я не стал думать об этом. Не хотелось убивать и без того куцей радости. А ещё, помню, сам себя спрашивал: неужели же никогда не вглядится, не замрет восторженно мой безымянный попутчик перед этими последними страницами покуда ещё распахнутой сказочной книги, и так и не откроется ему его собственная душа?

1985 г.