(рассказ)

        Теплым утром одного из тех дней на исходе лета, когда уже скошены хлеба, но земля ещё не перепахана под зябь, на площадь обычного среднерусского городка въезжала колонна машин киносъемочной группы.

Площадь была неширокой. Тремя лучами выстреливали из неё улочки, один бок полностью занимало здание гостиного двора с посеревшими от пыли арками и колоннами, и замыкалась она сияюще-белой пятиглавой церковью на вершине бугра по-над самым склоном.

В застойной тишине города захлопали дверцы кабин, с мягким шипом отъехала красная дверь «Икаруса», и люди, не спеша, разминая затекшие ноги, ступили на стёртые временем камни мостовой. Разбрелись, ладонями прикрывая глаза от солнца.

Из черной студийной «Волги» точно снизу, из-под земли, выбралась пожилая тучная женщина с розовато-рыжими от закрашенной седины волосами, собранными в хилый пучок. Приметив у церкви солнечное местечко, она разобрала зажатый подмышкой брезентовый стул и уселась, плотно придавив его к земле.

За её спиной появилась худенькая девушка с канцелярским журналом в твёрдой обложке. Слабый ветерок порывами набрасывал ей в лицо прядку светло-серых волос, и она то и дело вынужденно поправляла их нервным движеньем тонкой руки. Ненадолго они обе как бы замерли: одна – отогреваясь после рассветного дорожного тумана; другая – послушно смиряя молодое нетерпение перед начальствующей старостью.

А с высоты бугра в нежных переливах поздних красок широко видны были окрестности. Сразу от церкви выстилался длинный спуск с полого скользящей и исчезающей в мелком осиннике тропинкой. Совсем внизу из-под серебристого ивняка поблёскивала зацветшей медью речка. А ещё дальше, за мостом и дорогой, раскинули во всю ширь свои зелёно-жёлтые, с тёмными прожилками, крылья поля, отороченные по неблизкой околице синими перьями лохматых ельников.

- Люсенька, - глянула снизу на девушку пожилая, - актеры должны быть готовы через полчаса. Поторопите гримеров с костюмерами, - она работала вторым режиссером, и звали её Ниной Фёдоровной.

- А мы в дороге подготовились. Можете не беспокоиться. Одних осветителей ждём, - услужливой и ласковой Люсе ещё не наскучили обязанности помощника режиссёра, или по студийному – «хлопушки», и она отвечала охотно.

- Что ты говоришь! Как не беспокоиться?! На досъёмку – всего смена! А без этих планов эпизод у них не монтируется! Сами не продумали, а площадка-то – на мне! А теперь случись срыв – на меня свалят! Да ещё постановочные обрежут. Сэкономят! – привычно раздражалась от своих слов Нина Фёдоровна. А тут и ассистент подогрел: недоросль годов тридцати в неопрятных джинсах-«варёнках» и в синей рубахе навыпуск, сам какой-то небритый или ещё не обросший толком – не разобрать – на её вопрос об исходящем реквизите бросил походя, что директор денег не дал и пришлось «крутиться», но всё нужное уже достали и обставляют. И всё это так небрежно преподнес, безо всякой уважительности.

- Ну вот! Вот! Слышала?! – провожая того взглядом, взорвалась Нина Фёдоровна. – Не беспокойтесь! Ну, как не беспокоиться?! Меня никто не предупредил… Сговорились, жулики! Я б из них всё положенное до копеечки вытрясла! Они это зна-ают… Выжить хотят. Показать, что я место зря занимаю, - человек гордый, она о возрасте помышлять не желала, покуда ноги носят, а намекающих о её недоделках, когда они случались, обвиняла во враждебности. – Нет, не стало порядка на студии. И вся жизнь такая – суета… Ох, Люся! – спохватилась вдруг и начала подниматься. – А про старух-то мы забыли!

- Я за ними автобус уже отправила. Просто, в спешке этой сказать вам забыла. Извините, - Люся произносила слова врастяжку, пробуя успокоить начальницу.

Та посмотрела пристально, но никакого подвоха не почувствовала – одно простосердечие.

- Спасибо тебе, милая.

Люся от похвалы засмущалась, а следом заспешила на площадь.

Подготовка к съёмкам заканчивалась. Осветители в болотного цвета куртках растягивали кабели и подключали приборы. Механики, настелив рельсы, укрепляли тележку с камерой. Четверо женщин выкладывали горками на прилепившийся к каменной стене лабаза прилавок ранние яблоки, сливы, развешивали связки янтарного лука, кипенного чеснока – тот самый «исходящий» реквизит, которого и в самом деле оказалось маловато…

Громыхая по брусчатке литой резиной, вывернула из-за лабаза парная коляска с некогда лаковым чёрным верхом. И, наконец, вслед за ней объявился посреди площади высокий седой режиссёр-постановщик в летнем бежевом костюме: тонкогубый, ироничный и элегантный.

Нина Фёдоровна вовремя успела оказаться рядом и доложила:

- Игорь Евсеич, на подготовку необходимо ещё минут двадцать-пятнадцать.

- Хорошо, уважаемая. Мы пока найдём себе занятие, - и он как-то по полководчески оглядел свое предстоящее «поле битвы». А вокруг уже собиралась «рать» исполнителей в облачениях прошлого века. Подтягивался и «обоз»: ассистенты, реквизиторы, да всё те же гримеры с костюмерами и просто подсобники.

- Ну-с, други мои! Разведем-ка мизансценку!

Старенький «Пазик», взвизгнув тормозами, остановился под липами у въезда на площадь. Нина Федоровна заспешила навстречу, но её опередила скорая Люся и успокоительно сигналила оттуда большим пальцем кверху. А у автобуса оправляли синие, в мелкий горошек, платья три старухи, и венчиками белели вкруг тёмных лиц платки.

Подоспевшая второй режиссёр профессионально-оценивающе окинула их:

- Переодевать не надо. Игорю Евсеичу понравятся. Спасибо, Люсенька. Возвращайтесь на площадку. Вы должны быть у камеры. А вам, - взяла под локоть ближнюю старуху: некогда статную, а ныне сутулящуюся, иссохшую, - объясню вам задачу, - повела их к низенькой лавке у краснокирпичной стены крайнего дома.

А на площади чем ближе к съёмкам, тем больше беготни, криков. Последние приготовления – самые нервные. Собравшиеся было на погляд обыватели, не выждав главного, разбредались по насущным делам в домах и огородах.

Нина же Фёдоровна в эти важные рабочие минуты будто забылась в простой житейской беседе, заслушалась, завороженная бисерной россыпью исчезающего владимирского говорка:

- Нас на дороге дёвчонка ваша приглядела. Во-он, сопатенька, стоить, - поведывала одна из старух. С глазками живыми, круглыми и с острым, что воробьиный клювик, носом, она напоминала собой белоголовую бойкую птаху.

Нина Фёдоровна отыскала взглядом Люсю. Та увлечена была тоже, но только речами постановщика. И не отрывалась глазами от его резкого, точно вырезанного из фанеры, профиля.

- И правда, девчонка и есть, - усмехнулась она про себя: представила вдруг ту в платочке на – как придумала называть её волосы – «волнушках». Ещё деды, наверно, на земле работали, а эту сероглазую в киношку занесло. Жаль, сгубит и это дитя либо похоть студийная, либо пустая суета. Отвадить бы её, да поздновато уже. Замутила молодой ум «духовно насыщенная» жизнь.

- Сами-то в богадельне доживам, - продолжала тем временем частить рассказчица. – Хорошо живем, грех роптать. Кормють, слава Богу. Даже пильсины дають. А мы уж всё стары. Подумашь, чё и кормить-то нас? И дом наш – загляденье. Чистенько вокруг.

- И много вас в доме вашем проживает? – у Нины Фёдоровны к искреннему сочувствию примешалось вдруг неясное недовольство.

- Много, много. Да вот беда – половина неходячи уже. Чёрнонемощных много. Мы за ними и ходим. Кому судно вынесть, кому бельишко перестлать, да покормить, выгулять. Колготно. А летом – в поле прополка. А руки-то ужо не горабкоють, - и старая растопырила пальцы с продубелой истресканной кожей. – Но-ить работать-то надо. Куды ж мы поденемси? Ох-хо-хо… Нет, грех нам жалиться. Государство нас, старых, не оставлят. Вона, монголов к нам возили, на жизню нашу. Рази к худой-то жизне повезуть? Чёму от худой-то научисся?

- И что же монголы эти?

- Монголы-то? А люди как люди. Только-ть говорют наособь.

- Обед наш поели да по-о-ехали себе, - обреченно махнув рукой, добавила к рассказу худощавая.

- Значит, хорошо живете? – Нина Федоровна легонько съязвила – по характеру не могла не «воинствовать», да и по опыту жизни – тоже. – И обид у вас никаких?

Те настороженно переглянулись.

- Нет-нет! Каки обиды? – увела глаза говорливая. Но с языком всё ж не сладила: - Так, огорченье одно имеется, да сказывать уж вам или не надоть?..

- Погодите. Назовите мне сперва имя-отчество ваше.

- Анна Михайловна я.

- Анна Михайловна, при мне можете говорить без опаски. Мы все свои. Начальству вашему не донесу.

Та, ища поддержки, глянула на подруг и решительно поправила съехавший с темени платок:

- Одно у нас огорченье. В церкву по праздникам не велят ходить.

- Как так – не велят? За церковь уже не преследуют. Это самоуправство. Можете спокойно ходить.

- Можно-то – можно. Да начальник не велел. Ослушание. Куды ж мы поденемси?

- Да отчего ж не велел? Какое ему дело?

- Кто его ведает, отчёго? Дед ли его иконы щепал, из иноверцев ли каких?

- Не пойму я вас, женщины, составила, наконец, мнение Нина Федоровна. – Я хоть человек не церковный, но так скажу: за убеждения всегда бороться надо. Тут либо в церковь ходить, либо.., - и она осеклась – никакого внятного противопоставления в голову не приходило, кроме как «из дому убираться».

- И опять я скажу, - не вынесла короткого молчанья Анна Михайловна. – Хорошо нонче люди живут. Вы посмотрите, каки дома настроили! Каки все нарядны, гладки! Спасибо государству. И детей не забыват, и нас, старых, пригреват. Коли б ещё начальники все добры были. А нет – и на том спасибо. То Господь потерпеть посылат нам по грехам нашим. Не-ет, грех нам жалиться. Обуты, одеты, сыты. Однако, как уходила, домишко жалко было. Пока силов доставало, я и садик ростила, и козу держала. Всех внуков на ноги подняла. Шесть душ-ить их у меня. Да дочерей двое. Да еще пятёрых братьев взростила. Картошку на крахмал тёрла, лучком торговала. С того и кормились. Трудодень пустой был. Ужо после пенсию положили. За глаза хватало. Мне ж ничего не надо-ть. Всё внучкам на книжку шло… Стара я, стара. Сил нетути. Как гора с-под снега показалася, я и ушла. Усадьбу зорить  жалко было. Ночью на печи лежишь, как подумашь: уйду, а домишко как ни плох, всё по бревнышку раскатають. Городьбу повалють, сад заростёть. Как люди не жили…

Нина Федоровна слушала, поникнув головою. Недавнее раздражение исчезало. Оставалась одна сопричастность судьбе. Всё оголённо ясно. Бросили их, разъехались за лучшей долей дети и внуки. И сколько из них уже потерялось на всех распутьях страны. А сколько ещё оставшихся всё пьют и тянут из отчих домов последнее, нажитое за долгие годы негнущейся спиной и пальцами-крючками? А униженным в сиротстве матерям их не дают даже к смерти приготовиться спокойно или озорники-соседи, или иные гулящие люди. То ребятишек зашлют в избы-огороды, а то и сами, дерзкие, безнаказанно побродят не в своем доме, погромыхают жалкой утварью, выбирая что-либо себе на потребу. Вот и бегут старые под казённое ярмо. И неужели никого не осталось в целом свете – ни родных, ни чужих – кто смог бы поправить оседающий, будто инвалид на протезе, дом, где столько поколений впервые увидело солнечный луч и узнало запах хлеба? Да, больно представлять зарастающие чернобылом да татарником крестьянские усадьбы. Больно ещё оттого, что слишком известно ей это уходящее поколение. Знакомы эти, уже выцветшие, глаза. Помнит она их по шахтам метро, откуда начиналась её самостоятельная жизнь. В подробностях помнит, как попавшие в сеть комсомольских наборов, бежавшие от колхозного бесправия девчонки вкалывали по колена в чёрной воде, а после долго отогревались, охватив негнущимися пальцами жестяные кружки с кипятком. Помнит, как горланили по вечерам с едким женским бесстыдством частушки. Переполненные наперекор всему жаждой жизни, цвели цветочками! А позже, в войну, студенткой-недоучкой, она с ними и вовсе не расставалась. Эти бесчисленные выступления концертных бригад в промерзших цехах, сельских клубах. Сколько раз она без остатка растворялась на крохотных сценах под их взглядами в боевых песнях, стихах, декламациях! Они всегда были благодарными зрителями, едиными в чувстве. И страшно их в чем-либо обманывать со сцены, экрана. Лучше обманываться самой… Да, когда-то они пережили исключительное единство. Такого больше не случалось. В последнее, угрюмое и все более безрадостное время, Нина Федоровна часто начала задумываться: а есть ли и её доля участия в накопившихся бедах общей жизни? Но каждый раз, размышляя об этом, она скоро увязала в противоречиях того доброго и дурного, что было совершено в стране. И её поиск оканчивался ничем. И душевного мира не наступало. Что ж! Она – всего лишь  обычный слабый человек.

- Чёго ж нам топерь-то жалиться, Федоровна? – будто проникла в её мысли Анна Михайловна. – Худа без добра не быват. Знашь, как при комбедах певали? – она улыбнулась и вывела дрожащим голосом.

Хорошо тому живётся, кто записан в бедноту.

Хлеб на печку подаётся, как ленивому коту.

- Приготовиться к съёмке! – усиленный мегафонным эхом, прогудел над площадью приказ.

Нина Фёдоровна подвела старух к исходной точке. Там гримёры с костюмерами оглядели напоследок всех участников, обдули случайные пылинки. Ассистент оператора ещё разок выверил рулеткой фокусное расстояние, а сам постановщик торопился вдолбить одному из исполнителей:

- Вываливаешься, Алеша! Сегодняшний ты. Понимаешь? Ну, возомни себя кем-нибудь. «Поповичем» этаким! Идешь, и нет тебе равных! Всё возьму, что захочу! Необузданный!

Подступала та минута, ради которой сюда ехали издалека. Второй режиссер привычно подобралась. Она должна замечать все промахи и ошибки и вновь бездумно участвовать в этой смахивающей на жизнь небывальщине.

- Мото-ор! Камера! Начали!

Прозвенел Люсин голосок – нумерация кадра, дубля. Сухо щёлкнула её хлопушка. Мертвенной бледностью засочились осветительные приборы. Солнце будто отступило, притухло среди дня, и полнокровный мир предстал призрачным. Двинулись исполнители. Из-за угла вывернула и остановилась коляска. Покачнулась. Из неё ловко выпрыгнул молодой господин в тесном сюртуке и узких, клинышком, панталонах. Подставил согнутую в локте руку барыньке в бело-голубом оборчатом платье. Навстречу им медленно, поддерживая друг друга, пошли к запертой, молчащей от воскресенья до воскресенья, церкви старухи. Они мелко крестились, и под белыми стенами шелестело их сердечное «Трисвятое».

Из-за прилавка торговец наблюдал возню двух пьяных: в пересохшей луже ползали на карачках и бодались крестьянского вида парень и ещё некто, смахивающий на ремесленника. Наконец, этот мастеровой в заляпанном глиной фартуке каменщика распрямился.

- У, х-харя! – тряся кулаком, попёр на лабазника. – Выпотрошу!

- Эх, азияты вы, азияты! – кротко сетует мелкий лавочник и умильно крестится на купола.

А за пределами этого излучения нервно прихлопывает себя по ляжкам довольный постановщик.

Через три часа съёмки завершились. Площадь принимала достоверный вид. Освободившиеся от трудов киношники покуривали у автомобилей группками.

К притулившимся под аркой гостиного двора старухам подошел сам режиссёр:

- Спасибо вам. Славно поработали. Нина Фёдоровна, позаботьтесь, - та, прижимая к груди выцветший свой стульчик, держалась позади. – Всего хорошего, - воспитанно кивнул он.

- И вам - доброго здоровьица, - закивали старые.

Нина Фёдоровна подозвала Люсю:

- Деточка, проследи пожалуйста, чтобы деньги им выплатили. И без очереди. На администрацию нашу надежды мало, - и вдруг, крепко пожав её запястье, шепнула. – И ещё, пока не забыла. Совет на будущее. Ты не против?

- Конечно, - удивилась помощница.

- Не удивляйся, - ласково посмотрела глаза в глаза Нина Фёдоровна. В нужные мгновения она умела быть искренней и возвышаться над чертой показной вежливости. И тогда некоторая выспренность тона представала естественной старомодностью.

- Люсенька, жизнь непроста. Чем дольше живёшь, тем бывает труднее. Не надейся на людей. Не обольщайся. Знай всегда себя, да ещё Бога помни.

У Люси вытянулось личико:

- Нина Фёдоровна, вы так говорите…как прощаетесь.

- Ну что ж? Студия без меня проживёт. Пенсии дожить хватит, - чуть улыбнулась она. – Старость должно встречать достойно.

Старухи, получив свои купюры-бумажки и со всеми распрощавшись, брели, как и на съёмках, поддерживая друг друга – будто сквозь время проникая – под поздним не обжигающим солнышком.

- Слышь, Авдотея? Чё старшой-то говорит? Поработали славно! Да рази это робота?

Ожили от улыбок морщины на лицах.

- Так-то нонче денежки даются! – отозвалась Авдотья, густобровая, по-мужски крупноносая. – Как не жить?

- Вот и ладно. И слава Богу.

Они обогнули церковь, под тихие всплески осин спустились к речке и, перейдя мост, двинулись, щурясь и подставляя лица под небесное тепло, вдоль дороги, куда уже вытягивалась, обдавая их пылью, колонна машин киносъёмочной группы. А вскоре свернули в поле на золотую стерню убранной пшеницы. Там, за дальними деревьями, был их дом.

Чёрная «Волга» шла в голове колонны за голубенькими «Жигулями» постановщика. В салоне было душно и пыльно. Нина Федоровна сидела, откинувшись, сзади справа.

- Скоро дома будем. Лихо сегодня отстрелялись, - глянул на часы водитель, парень лет двадцати пяти. Включил приемник. В тишине мягко зазвучал ноктюрн Шопена. Шофер схватился за ручку настройки, но Нина Фёдоровна попросила оставить.

- Охота вам эту тягомотину слушать? – фыркнул тот. – Я же засну под неё.

- Это не тягомотина. Это ностальгия.

Парень недоуменно повел плечом, но музыку оставил.

Вдоль обочины часто промелькивали избы. Нина Фёдоровна провожала их взглядом, словно истосковалась по той жизни за незнакомыми окнами. Выражение недовольства, застаревшего раздражения начало сходить с её лица. Оно заметно разглаживалось, смягчалось. Сердце успокаивалось. Тихий ангел пролетел – называли такие мгновения прежние люди. И женщина вдруг поняла: пусть она жила, как все, с ошибками, но не без совести.

- Куда едем, госпожа начальница? – подтрунил водитель. – На студию?

- Нет, домой.

Она обычно не любила этих минут, когда съёмки окончены и спешить больше некуда, и потому, сколько могла, оттягивала возвращение в свою одинокую квартиру, отыскивая всяческих забот ещё и ещё. Но сегодня на душе делалось уютно от одного уже сознания, что есть ей, куда вернуться усталой. Что ляжет она на диван и, укрывшись пледом, возьмёт в руки томик Паустовского и станет лежать уморённая суетой и гладить подрагивающую от ласки кошку. И думать о прожитом: таком близком и тёплом, как это позднее солнце.

1983 г.