Тем летом пожить на ярославщине нам не удалось – жена поняла, что ждёт первенца. Но эта радость наша густо перемешалась с тревогой. Со времени последнего курса лечения не прошло и пяти лет при общем отпущенном сроке жизни - в двенадцать. На обследовании врачи взялись ругать её за то, что подвергает организм нагрузке, предрекли неизбежный и скорый возврат болезни. Рекомендовали немедленно избавиться от ребёнка, на что жена без раздумий ответила "нет".

Нетрудно представить, как переживала это молодая женщина, да ещё с тяжелейшим больничным опытом! Оставалась только вера, и даже не в чудо, а просто – в Господа и Его милость. Я, разумеется, переубеждал, как мог, ставил примером все предыдущие здоровые годы. Она слушала, взбадривалась, но затем страх возвращался. И ничего, казалось, с этим сделать невозможно! Поэтому, настаивать ехать из города в глушь, на болота, было бы жестоким. Пришлось нам делить лето между Москвой и деревней на речке Лопасне, где мы с отцом достраивали, отделывали дом и разбивали сад-огород.

Ну, а те дни, что оставались свободными от деревни и моих разнообразных подработок, я проводил на просфорне Свято-Данилова монастыря, где трудились мои приятели. Просфорня эта была самой мощной, оборудованной в Москве и выпекала не только для обители, но и для недавно открытых храмов. Заказов поступало множество, и печи не остывали с утра до глубокого вечера. Обычные послушники не могли бы отдавать этой работе столько сил и времени – на устав, службы ни того, ни другого просто не оставалось. Поэтому, собрали шестерых надёжных парней, и они трудились на зарплате под началом иеромонаха. А я в свободное время приезжал повидаться и помочь им накануне праздников, когда заказов набиралось особенно много, и работа шла в три замеса. Так было и тем августом.

Распорядок на просфорне складывался следующим образом: с утра – первый замес, подготовка противней, раскатка, нарезка, загрузка в печи. Затем – короткий отдых. Далее шла выгрузка из печей просфор, отбраковка. Следом начинался второй замес. После обеда всё вновь повторялась с выгрузкой и отбраковкой, и переходили к последнему циклу. В это время шла самая напряжённая работа, а воздух раскалялся так, что тяжело и даже обжигающе становилось дышать. Но зато надвигался самый замечательный час – час последней выпечки, собирания просфор в мешки, закладки их в холодильные камеры. И – долгожданный отдых с чаепитием и душистым чудесным хлебом! Мы садились за общий стол, и начинались такие же ароматные, как этот хлеб с чаем, беседы обо всём на свете. Частенько заходили к тому часу монахи. Многие были присланы на выучку из других обителей. Ведь Свято-Данилов – это центр подготовки монастырских руководителей.

Словом, народ собирался пытливый, ещё неравнодушный, и разворачивались обсуждения, споры на самые больные темы жизни народа и Церкви. Таких высказываний, таких гласных оценок происходившего от высоких иерархов, за исключением митрополита Иоанна, услышать тогда было невозможно.

Однажды Успенским постом на подобном чаепитии мой друг Георгий рассказал, что из Дивеева вернулись его знакомые. Поездка была удивительной, а жили они на селе у хозяйки, с которой подружились. И теперь советовали съездить ему, остановиться у этой женщины по их рекомендации. Они знали, что у Георгия есть основательная причина отправиться туда – о ней я расскажу позже – и он последние месяцы жил надеждой. А теперь, вот, нашлось пристанище, и Георгий взялся уговаривать меня ехать вместе.

Не стану описывать, как мне самому хотелось увидеть Дивеево. К тому же, мучили тревога за жену и та двойственность положения. Ведь, отец Наум твёрдо велел: «Через год чтобы дьяконом служил. Священником тоже можешь быть…». Ну, а я потерял место и всяческую возможность исполнить задание. Но теперь вдруг поманила тонкая надежда на молитвенную помощь преподобного Серафима, надежда определиться, в какую же из сторон двигаться дальше.

С тем я и обратился к нашему настоятелю отцу Николаю. Тот, выслушав, ни секунды не колебался: «Что ж не съездить, если возможность открывается. Может, он твои беды разрешит. Заодно, деньги от храма для обители передашь и записки наши. Староста подготовит. Заберёшь». Вот так нежданно-негаданно подготовилась моя первая поездка в Дивеево.

Мы отправились в начале сентября, когда на просфорне работы было немного. Весь мой багаж уместился в небольшой сумке: запасные брюки, рубашка, пара обуви. Да ещё – мыло с полотенцем и прочее, и немного продуктов. Пока собирал сумку, всё опасался забыть что-то нужное в быту, проверил несколько раз укладку. И едва не забыл другое, необходимейшее. Спасибо отцу Николаю – напомнил вопросом: «А чётки взял? Есть у тебя чётки?».

Вот именно о чётках я совсем забыл! А священник вернул меня «на землю» – ведь в Дивееве надо ежедневно ходить по канавке Матери Божией, вычитывать по чёткам сорок раз «Отче наш» и «Богородице, Дево», как батюшка Серафим заповедал! И как странно, искусительно-обидно выпадает из памяти важнейшее, известнейшее!

Чётки у меня были. Незадолго перед тем их подарила мне старушка-соседка, мастерица-вышивальщица. Она выполняла заказы для старообрядческой митрополии на Рогожской. Как-то однажды мы засиделись с женой у неё в гостях. Она долго рассказывала о своей жизни: коллективизация, голод, война, - расчувствовалась и подарила на память те расшитые бисером чётки старинной дораскольной формы – лестовку. Когда я потом принёс их показать отцу Николаю, он долго рассматривал, перебирал пальцами круглые, обтянутые кожей ступеньки. Лестовка явно пришлась по душе, и он вдруг высказал: «А ведь у преподобного Серафима такие были». И я вспомнил один известный карандашный рисунок с батюшки – там он действительно изображён именно с лестовкой! Излишне, думаю, описывать, как меня обрадовала такая неожиданная параллель!

Поезд уходил в ночь. В Арзамас прибывали к пяти утра, и ложиться смысла не имело. Мы сидели с Георгием за столиком, почти не разговаривали, а всё смотрели в чёрноту за окном. Как-то сама собой чувствовалась ненужность слов, необходимость сосредоточиться. Каждый из нас размышлял о прожитом и невольно выставлял себе промежуточную оценку своих дел, поступков, отношений, выводя её из всё более внятного зова совести.

Из картин той дороги только и запомнилось, что стоянка в Гусь-Хрустальном. Платформа оказалась забита народом. Люди с большими тяжёлыми сумками, тележками виделись в предрассветном тумане мрачными силуэтами.

Поезд стал. И вот прокатился гул голосов, люди подступили к вагонам, к дверям и окнам, стали что-то предлагать, раскрывая свою поклажу. В основном это были пожилые женщины: усталые, какие-то надломленные. А предлагали посуду и поделки-сувениры из стекла, хрусталя. Мы разговорились и узнали, что они - работницы комбината. Им несколько месяцев зарплату выдают не деньгами, а изделиями. Приходится таким образом сбывать товар, чтоб хоть как-то прокормить семьи, детей и внуков. А покупают в поездах совсем немногие: ведь, пассажиры сами в основном из таких же - из бедолаг. Да, те усталые, разозлённые, обнищавшие мои соотечественники запомнились навсегда. Явно увиделись за всем этим картины из эпохи гражданской войны, разрухи. Тот же самый дух…

В Арзамасе за билетами на автобус пришлось выстоять часовую очередь, но усталости не чувствовалось – бодрило ожидание встречи.

И вот, наконец, поплыли за окном городские виды. Улицы напомнили мне Серпухов – такие же ленты фасадов старых особнячков с серыми от пыли стенами, с осыпающейся штукатуркой. А впереди надвигался, вырастал своим объёмом прекрасный бело-голубой собор. Он был когда-то выстроен по одному из лучших проектов конкурса на возведение Храма Христа Спасителя.

Город остался позади. Пошли перелески, поля с пятнами чёрной земли среди массива суглинков. Мелькали за окном деревушки. В автобусе всю дорогу было на удивление тихо – народ в основном ехал богомольный, сосредоточенный.

Так в тишине и ожидании прошёл час с небольшим. И вдруг впереди, с выездом на пологий бугор, за поворотом, открылся вид на высокую красавицу-колокольню. Затем выступили из лёгкого тумана тёмные вытянутые купола нового собора, а следом – золотые, широкие и более плоские, собора Троицкого, старого. Народ закрестился, послышался шёпот молитв. Вот мы и в Дивееве!

От автобусной станции до монастыря нужно пройти несколько сот метров. На пути встретились несколько местных пожилых женщин и старик. Они стояли плотной группой и злобно что-то кричали нам издали. «Не обращайте внимания. Это сектанты. Их тут полно развелось», - пояснил сосед по автобусу. «Да и не только тут. В Оптиной – то же самое», - ответил я. Действительно: такая картина была повсеместной - результат долгого насаждения атеизма. И теперь, когда власть начала возвращать святыни, тут же всевозможные секты, давно развернувшиеся вокруг этих мест, открыли прямую войну с Православием.

Далее, на пути нашем была Казанская церковь, что вне монастырской ограды, недалеко от колокольни и ворот. Она сияла недавней побелкой, но на дверях висели замки, и службы ещё не велись. Всё только-только восстанавливалось.

У стены рядом с абсидой – несколько могил с новыми крестами. Здесь покоилась матушка Александра из старинного рода Мельгуновых. Это она пришла сюда когда-то по благословению Киево-Печерских старцев, купила землю и собрала трудовую девичью общинку, попечение о которой потом возьмёт на себя батюшка Серафим.

Рядом с матушкой лежит Елена Мантурова, одна из первых инокинь Казанской, а в будущем – Серафимо-Дивеевской общины. И тут же покоится её брат Михаил Мантуров. Необычайно трогательна, поразительна история брата и сестры. Они, столбовые дворяне, прекрасно образованные люди, ушли от мира в самые «светские», пушкинские времена, когда такой подвиг воспринимался многими в обществе как дикость. Но они ушли с радостью, в полной кротости и готовые к христианскому самопожертвованию. И явили образ удивительной любви, которая, впрочем, недоступна пониманию людей маловерных. Так, сестра Елена смиренно приняла на себя готовность даже умереть за брата, без которого батюшке Серафиму невозможно было достроить Рождественский храм, другие постройки, и прежде всего – мельницу, что кормила потом сестёр общины. Неизлечимо заболевший Михаил был буквально и руками, и глазами преподобного Серафима и всю свою жизнь, всё состояние отдал на устройство будущего величайшего монастыря, принял обет нестяжательства, добровольной нищеты, чтобы ничто не могло мешать душе его, уклонять от духовного дела. Он бедствовал, голодал, ходил пешком на огромные расстояния, вызывал насмешки знакомых, собирал в Петербурге пожертвования, находил подрядчиков и следил за точным исполнением указаний святого старца. Он надорвал здоровье, не доведя до конца дело, и угасал в тяжелой болезни. И тогда сестра Елена после беседы с батюшкой Серафимом вымолила у Господа переложить на неё болезнь брата. Михаил вскоре выздоровел, а сестра угасла. Так была принята её жертва, основана обитель. «Нет выше той любви, аще кто положит живот свой за други своя».

Мы опустились на колени, поцеловали кресты. У их подножий лежали скромные букеты ранних астр…

Наконец, вошли в монастырские ворота. Крестимся и замираем, любуясь белоснежным тогда Троицким собором. Он, может, не так велик в объёме, но мощен, зримо овеян духовными токами.

Служба в соборе уже началась. Мы оставили сумки в притворе, прошли к солее. Слева от нас, под сенью – ставшая родной рака с мощами. Справа у клироса – икона-список Божьей Матери «Всех Радостей Радость», келейный образ батюшки, перед которым он столько лет молился и перед которым преставился ко Господу. В своём Сарове он предсказал монахам, что его кончину узнают по пожару в келье. И действительно, в момент исхода его души от свечки занялось несколько книг. Огонь лизнул также икону и тут же угас.

На клиросе – хор послушниц. С ними – игуменья, крепкая женщина лет пятидесяти с удивительно белым, светлым лицом. В серых глазах – доброта, но и твёрдость одновременно. Мать Сергию мне довелось ближе узнать уже во второй свой приезд. Тогда и расскажу о ней подробнее. Ну, а в тот раз, по первом вступлении в собор, полней всего захватило неповторимое, согласное дивеевское пение. Вроде, и распевы простые, знакомые, но в то же время особенно мелодичные. Голоса же - совершенно очищенные от чувственности, внешнего украшательства, и оттого непередаваемо нежные, безо всяких усилий уносящие молитву к небу. Навсегда, до конца дней запомнил я дивеевский распев «Богородице Дево, радуйся». Нигде никогда не встречал больше такого лёгкого дыханья, такой серебряной нити голосов.

Литургию отслужили тихо, смиренно. Народу было немного. Никто ни разу не перешёл с места на место, никто не посмел шептаться – сила благоговения не позволяла. И только молоденькая сестра на послушании переходила от подсвечника к подсвечнику, гасила огарки, поправляла фитильки лампад.

Служба закончилась. Сестры приложились к мощам, а мы вслед за ними – к оконцу раки. И как же радостно было от этой новой встречи!

Затем я подал сестре за ларём список имен, деньги от храма. Она переписала в свою книгу, и мы с Георгием, оставив сумки всё там же, пошли на канавку, что начиналась за новым собором и вела в сторону деревянных домов села. Когда-то здесь была земля монастыря, его постройки, та самая мельница, что устроили по велению батюшки Серафима, и от трудов на которой кормились дивеевские сёстры. Они жили очень бедно, впроголодь. Дивеево – это непрестанный труд и молитвы. Оттого святой Серафим называл свою мельницу «питательницей», а сестёр – «сиротами». В те времена девичья общинка стала называться «мельничной».

Однажды батюшка, ни разу не бывавший в Дивееве, но в духе видевший и знавший местность досконально, призвал настоятельницу, нарисовал ей план, провёл на нём прямоугольник и велел выкопать по этой линии глубокую канавку. Он видел в духе, как сама Пресвятая Богородица обходила Своими стопочками, освящала дивеевскую землю. Тогда же старец открыл, что Пречистая Мать, небесная Настоятельница, взяла Дивеево в свой четвёртый и последний на земле удел. До того их было три: Грузия-Иверия, Афон и Киево-Печерская Лавра. И удивительна духовно-историческая связь между уделами. Так, в глубокую старину именно на Афоне монахи выловили у берега переплывшую море икону Пресвятой Богородицы Иверскую. Ту икону опустила в волны женщина, спасшая её от иконоборцев. И этот образ стал покровителем Афона. А позже именно из Афона вернулся на родину монах Антоний и устроил на киевской горе первую отшельническую пещеру, из которой родится великая Лавра, создавшая нашу Русскую Церковь и православную государственность. И уже из той Лавры, по указанию старцев, придёт в Дивеево матушка Александра и положит здесь начало иноческому житию. А тем духовным явлением Пресвятой Богородицы преподобному Серафиму и его повелением выкопать канавку, где проходила Матерь Божья, закреплялось навсегда значение этого места сохранённой чистоты и силы веры, которых в последние времена не сможет одолеть сам Антихрист. Недаром батюшка Серафим повторял о своём дивном Дивееве: «Незачем вам куда-то ездить. Тут вам и Иерусалим, и Афон, и Киев».

И вот мы шли по канавке, глинистой тропке, несколько просевшей от множества ног и действительно напоминавшей этим канавку. По левую руку, с внутренней стороны виднелись местами оплывшие бугорки. Им было более ста шестидесяти лет – следы откинутой земли, когда сёстры выкапывали эту канавку. По этим следам удалось восстановить её точное прохождение. Подумалось: не прозрел ли батюшка Серафим будущее семидесятилетнее запустение, и не оттого ли велел сёстрам оставить те бугры, как есть, не разравнивать? Да, воистину – дивное Дивеево!

И ещё об одном подумалось сразу – в периметре канавки не было ни одного жилого дома. Только – детское училище и обширный парк. А вокруг теснились, наседали друг на друга жилые бараки. Удивительно! Как сохранилось святое место от пьянок, драк, блуда и прочих увеселений коммунального житья?!

Так мы шли по канавке, под низкими ветвями старых тополей. Шли медленно, перебирая чётки и шепча установленные батюшкой Серафимом молитвы. Дивеево раскрывалось, принимало нас.

Нужный дом на селе мы отыскали скоро. В самой избе уже квартировали, но, к нашему счастью, пустовал во дворе чуланчик с двумя лежанками. В нём и разместились.

Хозяйка оказалась пожилой, строгой, ворчливой. Наш вопрос, можем ли заварить чаю, вывел её из себя: «Какой ещё чай? Это бесовская трава!». Георгий рискнул мягко возразить: «Как же это? А, допустим, старцы Оптинские? Они всегда чаем угощали и сами пили». Но та осталась непреклонной: «Не знаю, какие ваши старцы, а наши отродясь не прикасаются к этому зелью».

Обсуждать дальше тему не стали, умолкли. Но всё же нам позволено было вскипятить воду. И на том спасибо... С тем и ушли отдохнуть.

А вечером вновь была служба. И вновь прикладывались к раке, затем шли по канавке при свечах вслед за сёстрами под их «небесное» пение.

Утром Георгий к началу службы не поднялся – накопилась усталость от просфорни, да и южная характерная ленца примешалась. Ведь, мой друг был грузином.

Я оставил его досыпать, но из-за этого отношения с хозяйкой Георгий испортил напрочь. А через него - и я, в своей попытке отвести её обвинение, что он, мол, дрыхнуть сюда приехал.

В дальнейшем мы только ночевали в чулане и старались не попадать на глаза женщине вообще…

На завершении, отпусте, Литургии ко мне подошла высокая крепкая инокиня в телогрейке и кирзовых сапогах. Тихонько спросила: «Братик, не поможешь в работе?». «Ну, как же не помочь? – с радостью»!

Мы вышли из собора и двинулись к небольшому зданию, что справа от колокольни. Там были подсобные помещения с инструментом, одеждой и ещё разным. Инокиня подала мне такую же, как и у неё, телогрейку, сапоги, рабочие штаны.

Невдалеке у стены под навесом лежали мешки с цементом, мелом. Начинались дожди, и стройматериал необходимо было занести в помещения. Вот этим мы и занимались с Георгием все последующие дни.

В этой работе я подружился с нашей инокиней-начальницей, сестрой Валентиной, рассказал ей о себе, а она открыла мне свою простую историю. Родом она - с Оренбуржья, из казачек. Работала экономистом на производстве, сделала неплохую карьеру, имела доход, но жила одна. Валентина с юности пришла к вере. Парней-женихов сама не приманивала, а те сторонились нравственно взыскательной девушки. Тот же единственный, что на всю жизнь, так и не встретился, как это часто случается.

Валя не позволяла себе тосковать из-за этого и лишь полнее жила верой, вырастала в любви к Богу. Однажды ей дали почитать «Дивеевскую летопись», и батюшка Серафим с тех страниц навсегда вошёл в её сердце. Она старалась исполнять все правила, наставления. А когда услышала, что обитель вернули Церкви и появились первые насельницы, тут же взяла отпуск и уехала в Дивеево. Пришла к игуменье, поклонилась и стала упрашивать принять её. Опытнейшая мать Сергия увидела и чистоту сердца, и решительность, и дельность будущей насельницы. Валя вернулась домой, продала жильё, вещи и приехала уже навсегда. По-возрасту она оказалась самой старшей среди сестёр, исключая только двух о ту пору монахинь: саму игуменью и казначею. Остальные были совсем молоденькие девушки и ходили до поры в рясофорных послушницах-сёстрах.

Мать Сергия определила Валентине самое, пожалуй, трудное и хлопотное послушание – вести все хозяйственные работы. И вчерашняя инженер-экономист стала местным завхозом, прорабом. Конечно, она уставала, огорчалась, что приходится пропускать службы, стоять на которых было счастьем, но, по-монашески - «послушание выше поста и молитвы». И послушание своё Валентина несла отменно!

Позже, во второй свой приезд, я ближе узнаю и других сестёр. Все они были тогда одного дивеевского духа во главе с матерью-игуменьей. Я поражался, как мог возродиться этот дух на разорённом месте, при полном почти разрыве цепи поколений?! Жива была только одна старушка-монахиня прежнего пострига. Но дух возродился и был тем же, что закладывался батюшкой Серафимом: кротость, тихость, добросердечие ко всем, непоколебимая твёрдость в вере. И жили так же трудно, в материальной скудости, как и давным-давно жившие их предшественницы. Денег в обители почти не было, даже досыта порой не ели. Накопленные средства тут же пускались на закупку стройматериалов – разруха была отчаянная. Всё возводили заново. Жили в старом корпусе, где был сырой воздух, гуляли сквозняки. В комнатах – по нескольку металлических коек. И – работа, работа, работа…

С нашим приездом пошли дожди, и сёстры уже не снимали кирзовых сапог, быстро промокавших телогреек, намотанных в несколько слоёв толстых платков. Обветренные лица, красные от холода руки, повсеместная глинистая грязь по щиколотку. И вопреки всему этому – душевная бодрость, открытые улыбки в разговорах. А когда наваливалась неподъёмная усталость, садились где-нибудь в уголочке, в сторонке, охватывали головы руками, перемогались минут пять-десять и продолжали своё дело.

Сёстры дивеевские! Ну, кто неволил, кто зазывал вас из благоустроенных городских квартир, из шумной весёлой толпы, от надёжного асфальта в эту арзамасскую глушь близь мордовских лесов?! Да никто и ничто, кроме любви к Богу и святому Серафиму! И как же во всю историю измазывают самыми нелепыми и пустыми обвинениями вот таких чистых девушек, самоотверженных женщин! И кто? – те, кто вечно болен несытым себялюбием, кто ни малейшего представления не имеет об их жизни, о тайных слезах, борьбе со своими недостатками, о великой радости бескорыстного братолюбия, взаимопомощи, о сладости невидимой внутренней молитвы. Но так и должно быть по слову Христову: «Меня гнали, и вас будут гнать». «Если бы вы были от мира, мир бы принял вас. Но как вы не от мира суть, мир вас не принимает».

Да что там – мир, завистливый к чистоте и пустой! Свои же, свои часто и жестоко гонят! В истории Дивеева множество тому примеров. Да и нынче, когда мы жили там, присланный на служение в собор священник сговорился с местными властями, а те переписали на него кирпичный дом, принадлежащий монастырю. Пришлось вмешаться архиерею. Захватчика от служб отстранили, но дом вернуть не смогли. И новому присланному иерею жить оказалось негде. Ну, а во второй приезд я уже своими глазами наблюдал в соборе безобразную историю пустейшего и злобного обвинения сестёр настоятелем собора в прикарманивании денег. Бросив алтарь в самый благоговейный момент всенощного бдения – чтения шестопсалмия – священник в полном облачении ворвался за свечной ящик и взялся выгребать, суетливо пересчитывать купюры. А сёстры стояли потупившись, безмолвно, и глядели на его шитые золотом поручи. «Десница Твоя, Господи, прославися в крепости, десная рука Твоя, Господи, сокруши враги… Руце Твои сотвористе и создасте мя. Вразуми мя, и научуся заповедем Твоим» - такие стихи Псалмов читаются в алтаре при облачении в эти поручи, и целуется на них знак святого Креста. Здесь же употребили их по прямопротивоположному назначению. Сёстры глядели, молчали, а в глазах их стояла горечь. Да, удивительны бывают женские терпение и любовь, стойкость и верность избранному пути вопреки всем обстоятельствам, испытаниям, бедам и страхам. Церковь подобрала единственно достойное и точное определение этому - "жены-мироносицы".

Время шло до обидного быстро. Все остальные дни мы провели в работе. И это было в радость - утешались словами батюшки: «Кто для сироток моих потрудится, того убогий Серафим не оставит ни в этом веке, ни в том».

Труд предваряло утреннее богослужение, завершало – вечернее, с обязательным проходом по канавке при свечах, вслед за сёстрами, с пением. Ежедневно молились на дорогих могилках, купались в ближнем святом источнике, над которым недавно установили павильон. Питались в монастырской ограде, в дощатой столовой для паломников. Еда была совсем простая и особенно вкусная оттого, что на душе было спокойно, ровно-радостно. Суета мира отступила совершенно. Только в беседах с Валентиной касались тревожных событий, но не растравляли себя образами их. Да, крепость дивеевская, до небес ограждённая канавкой, жила по-прежнему апокалиптическим распознаванием знамений эпохи. Вспоминали давние предсказания праведников, которых не желали слушать, а после умывались слезами и кровью нескольких поколений. Говорили о надвигающемся: о проектах электронных кодировок, о начавшихся извращениях Православного учения в Церкви, о поощрении разъединения митрополий и епархий по национальной принадлежности, о попытках чиновников Евросоюза подчинить бизнесу святой Афон. Горячо ожидали, прочитывали и обсуждали все проповеди и статьи-обращения митрополита Иоанна, молились, чтобы хоть этот голос был услышан… Вот так жило только-только возвращённое, но уже возродившееся духом, а может – никогда и не уходившее им, Дивеево.

Пришло воскресенье, последний наш день. С вечера выкопали с Георгием глубокую, на метр, яму на канавке, под бугром, набрали немного земли на память. От надгробия матушки Александры взял засохший цветок астры. Допоздна вычитывали полное правило, готовились к исповеди и причастию.

Рано утром, во время чтения часов, началась исповедь. Справа у клироса – довольно молодой священник принимал мирян-паломников. Слева сидел у аналоя на стульчике старый-старый иеромонах. Он выглядел очень строгим, собранным и замкнутым, а особая бледность лица прямо говорила - подвижник почти не покидает кельи. Это был духовник сестёр.

Я примерился идти к иерею и выжидал, когда народ схлынет, чтобы исповедаться спокойно. Вдруг ко мне подошла одна из сестёр, что несла послушание в храме – ухаживала за подсвечниками, лампадами, а после мыла полы. Я её приметил с первого же дня. Тихая, немного ссутуленная, эта девушка подолгу стояла у икон и почти всегда плакала. Вернее, она молилась, а слёзы текли сами. Она их смахивала, отходила от образа, отчищала воск с пола, и слезы литься переставали. Но как только принималась молиться у другой иконы, всё повторялось. Я догадывался, что ей попущено какое-то искушение. Да и Валентина предупреждала, чтобы мы не разглядывали деву, а если та заговорит с нами, отвечали бы мягко, но сдержанно. Слёзы же у неё льются от переживания своего недостоинства, грешности. Это скоро должно пройти – как только отпадёт через эти слёзы корешок гордости, того прошлого самомнения. Поэтому, мать-игуменья и поставила её на храм, чтобы она могла выплакаться в молитвах, чтобы никто не мешал ей общими делами. И сёстры удивительно бережно, с тихой любовью обращались с нею и никогда не навязывали советов. Она была для них просто дорогим, немного захворавшим ребёнком.

Кстати, это состояние мне оказалось немного знакомым. Накануне вечером, когда мы вычитывали в своём чулане правило, в груди разлилась неожиданная теплота и острая грусть о бесцельно прожитых годах. И сами потекли слёзы. Георгий покосился и тихо высказал: «Плачешь? Это неплохо. Но смотри, не распускай себя». На том всё и закончилось.

И вот вдруг теперь эта трогательного вида сестра подошла ко мне, посмотрела в глаза не без проницательности: «Брате, вижу – у тебя тревога в душе». Она спрашивала так ласково, так искренне заботясь, что я коротко раскрыл ей свои обстоятельства с благословением, потерей места и как бы потерей почвы под ногами, высказал и опасения наши с женой из-за болезни.

«Значит, правильно подошла к тебе. Иди за мной. Тебе сюда надо», - и она перекрестилась на образ «Всех Радостей Радость». Затем подвела к старику-монаху, их духовнику, что-то коротко шепнула ему. Тот поднял голову, выжидающе посмотрел на меня подслеповатыми глазами. Сестра вновь подступила ко мне: «Не бойся», - легонько толкнула в спину.

Я опустился на колени рядом с иеромонахом. Он молчал, готовый слушать. А я от неожиданности позабыл всё продуманное к исповеди. И начал зачем-то передавать ту свою историю с несостоявшимся рукоположением.

Монах долго слушать не стал, резко спросил: «От меня-то чего хочешь?». Прямой вопрос сразу поставил меня обеими ногами на землю. Действительно, с какой стати вдруг беседу развёл? Ведь это исповедь, и надо открывать пред Богом негодное в себе! «Простите, отче», - выдавил я смущенно. И следом пошла, наконец, настоящая исповедь. Старик взял меня своими сильными сухими пальцами за затылок, резко нагнул голову так, что я уткнулся ему лицом в колени. Потом накрыл епитрахилью и крепко сжал через неё ладонями мою голову.

Он шептал молитвы несколько минут. Снял руки, и я выпрямился, поднялся, приложился к Распятию, Евангелию. После такого отпущения сделалось очень легко. Особенно голова ощущалась лёгкой: мысли уже не будоражили, улеглись. С этой лёгкостью и подступил к Чаше, причастился.
Когда же отошёл от солеи и запивал теплотой, вновь подступила сестра. Сейчас она не плакала, а улыбнулась мне и поклонилась.

А после на прощанье мы вновь прошли с молитвами по канавке, вновь поклонились всем могилам и у Троицкого собора, и у Казанской церкви, посидели немного на паперти. Автобус привёз новых паломников. У стены храма остановилась группа молодых чувашей: девушек и парней. Они уселись на лавке, о чем-то живо переговаривались. Все одеты опрятно: ребята – в белых рубашках и пиджачках; девушки – в скромных платьях и неброских цветов косынках. Здоровый и чистый душой молодой народ... Как приятно было смотреть на них! Когда же мимо проходил к дверям священник, молодые разом умолкли, дружно поднялись и приветствовали его. Это было так неожиданно для нас, так завидно! Многие забыли уже совершенно о своём исконном укладе, обычаях, взаимном уважении, что соединяют людей в народ. И те молоденькие чуваши напомнили о многом.

Затем прощались с пожилым молдаванином-крестьянином, который помогал в работе. Этот хозяин, глава семейства, нарочно приехал с родины, чтобы поискать в ближайших селах дом на продажу. Человек он был глубоко верующий, и в Молдавии ему стало совсем не по сердцу из-за того политического бандитизма, что развернули рвущиеся к власти кланы. Его веру также постоянно оскорбляли злобой и ложью времени, и он мечтал уехать поближе к батюшке Серафиму, дожить в мире души и честных трудах.

Вот так собирало Дивеево своим духом богомольцев со всех концов когда-то единой страны. И, наконец, дождались мы у собора нашу сероглазую Валентину. Она проводила нас до ворот. Постояли, всмотрелись друг в друга – не хотелось расставаться. И тогда Валя высказала: «Приезжай, братик, ещё. Ты теперь наш». От этих слов навернулись невольно слёзы, и я пообещал: «Постараюсь, сестрица. Как Бог даст»...