Пришла ночь: безлунная, беспокойная, с низкими мятущимися тучами. Энрике уже крепко спал, когда его растормошил Альдо.

- Гони печенье!

Тот непонятливо захлопал ресницами и тогда дружок вынул из-под рубашки завёрнутые в обрывок газеты листы фикуса.

- Гляди! Что надо!

Малыш восторженно погладил их глянцевую кожу и достал из тумбочки жестяную коробку с золотой надписью по алому фону: «15я годовщина. 1917-32гг.», - с гербом в колосьях и пролетарским лозунгом.

Альдо, едва получив лакомство, сковырнул крышку и принялся набивать им рот.

- У-у! Надолго хватит! – перебирал Энрике листы.

- Спрячь, чтоб не увидели, - с полным ртом наставил дружок.

Энрике заметил, как быстро пустеет коробка:

- А я бы с другими поделился, - грустным взглядом проводил поедаемое печеньице.

Альдо вытаращился и даже перестал жевать:

- Все своё давно съели, а это я честно заработал, - и на цыпочках покрался к своей койке.

К началу уроков Вера Ильинична пришла в классную комнату с охапкой картонок и рулоном подмышкой.

- Товарищи дети! В Москве начат процесс над шайкой вредителей и перегибщиков, замаскировавшихся в руководстве. Мы в нашем коллективе обязаны безжалостно осудить врагов. Откройте ваши пособия. Называю номера страниц и фамилии, а вы должны вымарывать имена и портреты. Кто за смертную казнь? – поднять руки. Единогласно.

Затем, завершив эту будничную процедуру очищения истории, она принялась развешивать на доске испещрённую красными флажками карту страны:

- А теперь мы сыграем в познавательную игру «Индустриана», которую предлагает нам журнал «Огонёк», - вынула из картонок фотографии раскопанной и преобразованной бетоном и сталью земли. – На карточках необходимо узнать объекты ударных строек, указать на карте их географическое положение и рассказать всё, что знаем о них. Индустриализация, всеобщая коллективизация и культурная революция превратят наш Союз в неприступную крепость для происков мирового империализма.

Вдруг тихо отворилась дверь и на пороге появилась Анна Михайловна. Дети дружно встали. Завуч жестом посадила их, недовольно уставилась на воспитательницу.

- Извините, - предстала та спокойной и строгой. – Должна объявить: у директора оборвали фикус. Совершенно оборвали.

- Так! – налилась негодованием Вера Ильинична. – Какой фикус? Мы планы партии изучаем! – голос напрягся, вот-вот порвётся. – Но залезть к директору?! Мы сознательно не запираем двери в нашем доме! Нарушен принцып будущего коммунистического общежития! Этот проступок ложится на весь коллектив!

Дети поджались, притихли. Альдо сдавил пальцами запястье Энрике:

- Только не проболтайся. Печенье верну, а листы куда-нибудь в снег зарой.

Энрике испуганно посмотрел на дружка, на Анну Михайловну.

А та простодушно высказала:

- Не поступайте так. Ведь, фикус живой. Ему тоже больно.

Ученики непонятливо заморгали, а Энрике попросил друга перевести.

- Не порите достоевщину! – зашипела Вера Ильинична. – Тут вопрос дисциплины и морали!

- Морали?

- Так точно! Нарушать аморально! Строй держится на дисциплине! – и лицо её, тронутое румянцем, зарделось.

- Ну, знать, я не понимаю. Я-то думала – это от недочувствия, - смирилась Анна Михайловна и чуть кивнув, вышла.

А завуч развернулась к классу всем своим богатым телом. Убрала руки за спину.

- Члены учкома, встаньте.

С виноватым видом поднялось несколько старших ребят. Остальные замкнулись и подозрительно зыркали друг на друга. Начиналась долгая, дотошно разработанная процедура воспитания…

И вновь был вечер. Энрике, пристроившись у окна, о чем-то серьёзно размышлял.

- Чего не ложишься? – подкрался к нему Альдо.

- Анну Михайловну жду.

- Она же утром будет! Струсил?

Энрике помотал головой.

- А чего тогда? Ты не переживай. Ещё наслушаешься. Им когда не нравится что, они сразу про дисциплину. А по ней жить неинтересно. По ней дуракам хорошо. Ты же не дурак?

- Не-ет, я спросить хочу. Вот, фикус – живой. И кокуйё живой. Чтоб он светился, ему надо есть листы. Почему надо, чтоб живое съело живое?

- Нашёл, о чем думать! – облегчённо вздохнул Альдо. – Подумаешь, один листок отъест – другой вырастет. Спать лучше ложись и не рассказывай никому. Листы новые нарастут, а нам попадёт. Выведут перед строем и заставят самих себя ругать. А светляка твоего бывшего выбросят.

- Но ведь листья нарастут уже другие.., - упрямо тянул своё Энрике.

Когда все уснули, он, прижав к груди газету с листьями, решил пробраться тёмным коридором в кабинет директора. Без помех достиг двери, потоптался боязливо, но вошёл-таки.

И тогда в коридоре вспыхнул свет и тайные дозорные: коренастый мальчишка и девчонка-«очкарик», - бросились со своих постов уличать нарушителя.

Застали его, безнадёжно приставляющим лист к слому на стебле, а затем втыкающим черенком в землю кадушки.

Мальчик от их наскока, азарта и торжества растерялся и выронил все свои улики. Те веером рассыпались по полу.

Утром перед занятиями в коридоре было шумно и людно. У стенгазеты «Интернационалист» собрались ребята. Обсуждали карикатуру: на песчаном берегу моря лезет по фикусу, обрывая листья, обезьяна с лицом Энрике. Многие смеялись – больно потешной вышла картинка. А несколько мальчиков, из новеньких, вели спор:

- Человека сделал из земли Бог.

- Нет, он из рыб получился.

- А мне бабушка говорила – из огня, воды и земли.

- Да что вы знаете, малышня! Человек – из обезьяны! – это крутившийся тут Альдо попробовал их наставить.

- Сам ты из обезьяны! – отрезал кто-то.

Альдо вспыхнул, но ответить не успел – в коридоре показался Энрике. И юный дарвинист шмыгнул в палату, украдкой стал наблюдать за дружком.

Энрике пропустили к рисунку и, похихикивая, изготовились дразнить. Но тот, увидав рисованное море: синее, с крутыми волнами в белых барашках, - вдруг улыбнулся и погладил его.

Насмешникам сделалось скучно, и они разбрелись.

Альдо с виноватым видом выбрался из своего укрытия. Что-то пряча за спиной, подступил к малышу:

- Это тебе, - высокий голосок звучал напряжённо. – Как другу, честно. Сам делал, - смущаясь, вложил ему в руки склеенный из плотной бумаги кораблик-яхту с мачтой-соломиной и косым парусом. – У меня отец моряк был. Вырасту – в моряки тоже убегу. Хочешь, вместе убежим?

Их прервал колокольчик. Старший поспешил на занятия, меньшой потянулся было следом, да перехватила очкастая активистка:

- Ты наказан, - завела в палату и ткнула пальцем на табурет. – Неделя без уроков и улицы.

Домашний арестант послушно уселся у окошка и принялся глядеть во двор.

Он сидел уже долго, начинал тосковать и не услыхал, как в палату с узлом починенного белья вошла Анна Михайловна. Обернулся, когда она ладонь ему на затылок опустила.

- Здравствуй, Светлячок, - присела рядом на койку. – Мне Альдо передал – ты листки пожалел? – улыбнулась, обняла за плечики, прижала к себе. – Что делать? Так устроен пока этот мир. Но ты живи не ради пищи. А в светлячка своего верь. И тогда он засветит. Ночью ты будешь спать, а он своим светом станет оберегать тебя. Но об этом кроме вас никто не узнает. Это ваша тайна. Сохрани её. И когда-нибудь однажды ты сам засветишь этим светом для других, - поцеловала его в макушку.

Энрике заёрзал. Освобождаясь от её руки, взял с тумбочки кораблик и с достоинством протянул воспитательнице:

- Альдо подарил. Сам сделал, - загордился дружком.

Так они переговаривались: на разных языках, но одним чувством, прекрасно друг друга понимая...

И странно – спустя четверть века с чем-то похожей на этот любимый у кубинцев детский образ, но уже настоящей яхты сойдут всё же на родной остров повзрослевшие сверстники этих мальчишек и очистят его от всей колониальной фанеры, публичных домов, игорных притонов и гнусных болезней, освободят от постыдной дани разным нью-йоркским «счастливчикам»-бандитам и начнут раздавать каждому ребёнку по литру молока ежедневно, а бумагу «жёлтых» изданий пустят на миллионы учебников. Жаль, недолго был чистым тот порыв.

А попутно разовьётся рождённое чуть прежде и тесно связанное с этим «светлячковым корабликом»-островом, расцветавшее именно здесь крупнейшее культурное явление века, что вберёт лучшие достижения литературы предыдущей и откроет новый, особенный взгляд на время и человека – латиноамериканский роман в его первых поколениях. Но это ещё только будет. А пока…

Пока Анна приняла игрушку и, рассматривая, задумалась о своём прожитом.

Недолгой оказалась её жизнь. В детстве была она девочкой своеобразной. Многие годы её любимым чтением оставалась сказка о стойком оловянном солдатике. С каждым перечитыванием она всё больше проникалась героями, а затем это сострадание перешло на воинов настоящих, покалеченных.

С началом войны по выходе из гимназии она поступила на курсы сестёр милосердия. И следом – серое платье с белым убрусом, фронты, госпитали, оборванная любовь.

Когда же обезглавленная Держава падала в бездну, а Церковь, ступив на путь гонений и теряя внешние богатства и красоты, убеляясь кровью мучеников, обретала возможность вернуться к первохристианской красе, она ходила за умирающими в богадельнях и тифозных бараках. А дальше - аресты, камеры с уголовниками и высылки, как социально опасного, чуждого элемента...

И вот теперь, с уходом Саши, она поняла, что победила в своей изнуряющей войне со временем – осталась до конца верной себе.

Но горька была эта неосязательная победа: наступало полное одиночество среди людей. Никому уже не нужна та любовь, какой она жила и подвигалась «с младых ногтей». Эта «порвавшаяся связь времён» представлялась отныне зримо – будто лопнувший пеньковый канат. Нечем больше сдерживать белоснежный парусник памяти, и уйдут в неведомое имена, сам облик и её, и тех дорогих, сберегаемых отважно в заветном альбоме – облик того времени, когда все были живые, не разделявшиеся, не предававшие.

А если вдруг и вынесет его когда-нибудь на родной берег прихотливой летучей волной, что сумеют постичь будущие русские – да и русские ли по духу – люди?

В той её детской книге любимая сказка соседствовала с другой, грустной – о старом доме. Она часто прочитывала их разом обе, потому что и в той, второй, появлялся вдруг откопанный под прежним фундаментом, но здания уже нового, оловянный солдатик, и ей казалось: любимый герой оживает!

И надо же такому случиться, а такое порой случается, что любимые старые книги входят в жизнь и сами становятся содержанием жизни - ей пришлось пережить почти всё, во что она когда-то с таким состраданием вчитывалась. Почти всё, кроме одного: новая жизнь, отстроив новый свой дом и распродав обветшалые ценности, открывает вдруг, что строилась не на пустом голом месте и только тогда по-настоящему пробует вспоминать. То есть - вглядываться в самоё себя и постигать: всё прожитое прежде проживалось не зря.

Анна снова приобняла Энрике, тихонько напела: «Белеет парус одинокий». Но вместо декоративного кипения салонного романса потянулся нехитрый, совсем народный напев. И оттого почему-то безысходно-печальный…

За окнами – весна. Пляшет на жести карнизов капель, осели вокруг снега.

В поле катятся, волочатся по бурой, оттаявшей местами земле, сани. В розвальнях – дед Захар и Энрике, тайно отпущенный ненадолго воспитательницей.

А земля... земля уже начала принимать первые трупы миллионов ограбленных до нитки крестьян-колхозников. Уже открылся год чудовищного, организованного властью голода. Такого голода «во славу индустрии», от которого дети перед смертью изгладывали собственные руки.

Солнце топит снег и в мутную речку падают ручьи. Та вскрылась, вспухла, и только по берегам ещё держится острый ледок.

У воды копошатся Энрике и Алёна, собирают в путь светлячка.

- Ох, далёко. Не доплывёт, - сетует девочка.

Мальчик мотает головой – речь уже понимает, но изъясняется пока с трудом:

- Не далёко. Смотри, - берётся чертить на снегу пальцем.

Сначала вычерчивает извилистую линию:

- Рио, - затем пририсовывает широкий овал. – Маре, - и на противном от «рио» берегу изображает домик. – Мима! – это его карта.

Они опускают сухую букашку в яхту и, сломив ледок, ставят её на воду. Течение подхватывает, уносит на стреженёк дальше и дальше.

- А на Кубе красиво? – мечтает девочка.

Мальчик кивает.

- Вырастём - забери меня отсюда, - за зиму она исхудала, поблёкла, осунулась точно старушка.

Но Энрике не слышит. Он до боли в глазах всматривается в слепящую, сияющую даль, и будто видятся ему зеленоватые накатывающие валы-волны.

***

Незадолго до войны Анна Михайловна, избежавшая когда-то и пули, и тифа, и гибельной «лагерной пыли», умерла с тоски в дальней ссылке; Саша действительно добился восстановления, достиг некоторых успехов и считался полезным, но своих истинных взглядов уже никому не открывал, жил молчуном, а часто - вынужденным лицемером, не раздумывая о том, насколько его труды укрепляют и продлевают силу зла; любимец же Анны, Энрике – лейтенант советской армии – погиб в своём первом бою весной сорок пятого года на польском побережье Балтийского моря.

ПОТОМКУ

...На мгновенье встретятся глаза

Сущего и бывшего: котомок,

Страннических посохов стезя...

Скажет, соболезнуя, потомок:

«Горек путь, подслеповат маяк,

Душно вашу постигать истому.

Почему ж упорствовали так,

Не вернулись к очагу родному?»

Где-то упомянут - со страницы

Встану. Выжду. Подниму ресницы:

«Не суди. Из твоего окна

Не открыты канувшие дали:

Годы смыли их до волокна,

Их до сокровеннейшего дна

Трупами казнённых закидали!

Лишь дотла наш корень истребя,

Грозные отцы твои и деды

Сами отказались от себя,

И тогда поднялся ты, последыш!

Вырос ты без тюрем и без стен,

Чей кирпич свинцом исковыряли,

В наше ж время не сдавались в плен,

Потому что в плен тогда не брали!»...

Белый поэт Арсений Несмелов

1986 г.