С последней встречи минула ещё неделя. И оказалась она для обоих особенной. Не прошли даром беседы-признания, молчаливые откровения. Обязательно увидеться снова – стало для них, как и прежде, необходимейшим. Одинокому в быту Сергею было сложней: как ни остерегал себя, как ни боролся мысленно и «упархивал» в идеальные выси, земное женское обаяние притягивало. Он скучал и ждал, не зная сроков её нового появления – она сама их не знала – и всё думал, думал, представлял живо новые встречи и свои будущие слова для неё. Жажда, радость возвращённого душевного сродства пока всё же перевешивали, хотя тоска по любовной близости кралась рядом, нависала. Он её-то и гнал этими упоённо-воображаемыми будущими беседами. Ему как никогда хотелось раскрывать себя до предельной полноты. Это называется в литературе «изголодаться по человеку». И Марина будто для того и явилась перед ним вновь. Значит, ему, вправду, без неё дальше было бы не двинуться, а тоска, уныние взяли бы и добили? Значит, их чувственной любви предназначено развиться в нечто большее?

И она тоже, наконец, разобралась в подспудной причине своего появления у Сергея. Сейчас, когда иллюзия обид, мести отошла, накопленная злость изрядно выплеснулась, она вернулась всё к тому же своему переживанию, что мучило её десятилетие назад, и которому она пыталась противиться: на этой земле человеку единственно необходим человек. Всё остальное – богатые декорации. Но прежде истоки этой страсти по человеку мутили те побочные житейские желания, не в меру воспитанные и разогретые в каждом всей совокупностью человеческого общежития. А эта шелуха желаний, озабоченности днём завтрашним заглушает без того тихий голос-зов человека, на что потребен слух особый, отточенный, и загоняет его глубоко вовнутрь. Это оборачивается безочарованием, опустошённостью, бессилием любить, а там и пленением голым инстинктом и, в конце концов – лихорадкой обессмысленного бытия. Но именно таких своих больных, нуждающихся в неравнодушном лечении, хватающихся от пустоты за любой подвернувшийся интерес, общество чтит как деятельных, сильных. По укоренённому мнению, грядущий «рай земной», чем кончается история человечества, принадлежит «активистам»: всем больным зудом властолюбия, славы, денег, узких прикладных знаний и прочего. Людьми же отличными «активистам» назначено управлять и всеми средствами побуждать к повышению «деятельности». И они полагают, что в действительности управляют с помощью глобальных общественно-экономических механизмов, хотя на самом деле всего лишь бессмысленно мучают себя и всех им доверившихся. Потому-то польза, выгода значат для таких людей гораздо больше чувства. Они так и заявляют на весь мир: мы понимаем, сочувствуем, но поступать будем прагматически. И не сойдут со своего умертвляющего пути, если их к тому не вынудят силой.

 Марину изрядно помучили сходные лжестрасти. Но то чувство, что соединило в юности с Сергеем, никогда, значит, не умирало, хотя она глушила память о нём всячески. И оттого ходила, не понимая себя: расколотая, злая. И вот теперь как на ощупь возвращается к отвергнутому. Да, в чувство должно верить… Но почему же именно сейчас всё в ней так переворотилось? Эту загадку она и разрешала всю последнюю неделю. Ответ опять оказался прост и неожидан – её ребёнок. Он подрос к такому сроку, когда уже нельзя только умиляться и ухаживать. Необходимо строить личность. А для этого приходится начинать с себя. Но сил нет и помощи нет. А в прежнем состоянии Марина воспитывать не способна. Она оказалась в этом ответственной, в мать, и страдала от такого понимания себя. Беспомощно озираясь на прожитое, отыскивала в нём опоры. Обратилась, конечно же, к матери. И ещё, записала сына в дорогой садик, где учат манерам, общению, готовят в элитные школы. Сама занималась с ним английским. Но это было всё тем же внешним и не могло переломить избалованности, подпорченности ребёнка. А муж, не считаясь, постоянно подпорчивал ещё, и она могла только злиться и убеждаться, что со временем становится просто женщиной, с которой живут во время, не занятое службой.

Марина теперь тайно сожалела о прошлом. Но причину бед по-прежнему видела в Сергее. Оттого-то вспыхнула жажда повидать глаза в глаза, ожечь, до конца отомстить уже и за нынешнее и убедиться в возможности ожить, победив его уничижением, включив самые сильные эмоции. Но вместо этого вышло всё как вышло. И для неё открылся вдруг неведомый мир: и настораживающий странностями, и манящий своей невещественной силой под лёгким покровом свободного обаяния. Всё сплелось в ней, вернулось, углубило дыхание осязаемой возможностью отомкнуть в себе, наконец, необходимую силу характера. Лишь бы только не было поздно…

Так для Марины неожиданно открывалось в настоящем новое, а к Сергею возвращалось не дожитое прошлое.

Наконец, она объявилась. На этот раз позвонила откуда-то с улицы:

- Привет. Как жив-здоров?

- Ты куда пропала? – Сергею в ожидании казалось, что минуло уже гораздо больше недели и что Марина по обыкновению «унырнула».

- Я пропала?! Послушай: неужели – заждался? – удивилась та и следом довольно рассмеялась в трубку. Совсем будто рядом смеялась, в этой самой комнате: - Разве, ты меня уже не боишься? А я решила передышку дать. Не то прятаться начнёшь.     

- Ясно, шутишь. Ну, извини, тогда, - сник он изрядно от её игры.

- Слушай, Серёжа? Выражайся точнее: ты меня видеть хочешь? – она сделалась вдруг серьёзной. – А у меня времени мало. Я так позвонила, проведать, - в этих словах её была неправда. Марина теперь постоянно хотела видеть его. И сама же опасалась. Ведь страсть может вернуться куда более сильной и вновь перевернуть жизнь. Но так ли желанна она теперь им? Слишком другим он стал. И вряд ли Марина – женщина для него. И в то же время она не могла победить природного желания нравиться, быть любимой.

- Да, и у меня скоро просмотр, - Сергей справился с чувством, продолжил как бы между прочим. – Но если б часа три нашла, можно посмотреть вместе. Хорошее кино. На экране этого теперь не найдёшь.

У неё часа три неожиданно, и даже – охотно, нашлись. И они обговорили место и время встречи.

И вот он вёл её своим избранным путём. Это напоминало чем-то ритуал и вместе – экскурсию.

- Хороша церковь! В кубе – кладка конца шестнадцатого века, ещё от времён боярской вотчины, - голос Сергея звучал приподнято – так его Марина своим согласием порадовала. – Левый придел – с престолом во имя иконы Божией Матери «Неопалимая купина». А в день её празднования я когда-то родился. Вот такой храм! Здесь хранится частица Ризы Самой Приснодевы. Можешь войти и увидеть, что не легенды это, - он широко перекрестился на храм, а сам испытующе посмотрел на неё. А та хмурила лоб, поджимала губы и изо всех сил старалась не выдать весёлости, которая захлестнула вдруг от его потешно-торжественного вида, неумело маскируемого проповедничества и просто оттого, что снова старый друг идёт рядом.

- Здесь настоятелем был священник старый. Он меня и воспитал. А четыре года назад Москву оставил. Шуму было среди духовенства столичного! В семьдесят лет уехать из прихода цветущего за сто вёрст церковь из руин поднимать! А просто, в той церкви дед его служил, и всё детство военное он у него провёл. Как увидал руины – затосковал. Добился восстановления. Я бегал в Совет по делам религий, бумажки и подписи ему пробивать помогал. Так с той поры живёт там в избушке сырой «батя» мой. Но главное в чём? Село его в трех километрах от деревни родителей отца моего! А дом отец мне оставил, когда на Дальний Восток совсем уезжал. Я и в детстве часто там бывал, а теперь весной, осенью по саду-огороду копаюсь. Уже не могу без этой земли. Всё лето живу: лес, работа, тишина-покой, службы церковные. Помогаю батюшке моему храм в порядок приводить, а он меня алтарничать учит, петь, читать… Вот такой путь мой. Понимаешь, почему так привязан к нему? - то напоминает.

Они поднялись на макушку бугра. Твёрдая дорога кончилась,

начиналась грунтовка. Сергей приостановился, повёл рукой на открывшийся простор:

- Гляди!

- Путь твой, безусловно, хорош. Под ногами, жаль, грязновато. Хоть бы ради меня чуть подмостил. Дай-ка, под руку возьму, - она через пальто почувствовала, как под её пальцами дёрнулись и напряглись его мышцы. – Сам-то не догадаешься, - позволила себе, наконец, открыто шутить. Пошутила в той полюбившейся, слегка ироничной манере, что, знала, так ей к лицу. И вообще, Марина была в том прекрасном женском возрасте, когда и опыт накапливается, содержательность, и юная живость, свежесть ещё не подавлена бытовой усталостью и мелочностью.

- Да разве это грязь? – подхватил Сергей её тон. Беседа опять развивалась, не как он задумал, а от толчков минутного настроения. И в этом был свой задор: - Это же земля! И подморозило! А весной что будет?! Я тут как заяц по кочкам перескакиваю. Здорово! Это не асфальт... А вон там пониже, видишь, колонка сохранилась. Вода вкусная! Раз моя студентка решила обувь помыть. А подходила, глупая, снизу, от стока. А там трава, и целая болотина незаметно образовалась. Ну, кто снизу идёт, раз жёлоб не выложен? И провалилась по пупок. Побежала на речку отмываться. А на отмели, на бревне утка сидит. Увидала ту, да как крякнет во всё утиное горло, хрипло так, издевательски: «Дура ты, дура городская»! Ну, та и повалилась в воду со смеху. Вот такие диалоги тут случаются. Где в Москве ещё найдёшь? Да-а… А какое тут в июне море трав некошеных! Девчонки спортивных лошадок вываживают – одни головы угадываешь. Потом липы цветут. От сладости никуда уходить не хочется. Так бы и жил тут в шалаше! А осенью грибы на полянах собираю…

- Болтун ты, Серёга.

- Думаешь, сочиняю? Не-ет. Вот это уже – чистая правда, отмытая… Жаль, не долго ей жить, - его весёлость мягко перешла в грусть. – Скоро сметут здесь всё, искалечат, построят что-нибудь значимое, коммерческое.

И они двинулись неспешно под гору, словно прожившие в мире супруги на прогулке.

- Вон крыша показалась, - ткнул Сергей подбородком куда-то вперёд вверх. – Вон, между тополями. Институт. Ты интересовалась, как в преподаватели попал? Забавная история. Уже на диплом выходил, когда нас «перестройкой» накрыло. Её с кино начинали – агитпроп. Народ кого любит? – артистов, режиссёров. За родных почитают. Всё, что ни скажут, на веру берут. Свои же! Своих изображали, пареньков-девчат рабочих. А у них работа такая – начальству нравиться. Ведь это награды, постановки, деньги, слава, прочие подростковые радости. Вот и сманил их товарищ Яковлев-«политбюрошный» – новые герои потребовались новому времени. И пошли «Маленьких Вер» клепать. «Наше новорусское кино!», - в ангажированной критике шумят. А в нём – ничего русского, и людей тошнит. «Новые» на другое не способны. А стариков-мэтров на киношном съезде прогнали, охаяли. Даже фильмы их великие не пощадили. И стали под шумок кресла делить. Эта часть программы всегда главная. Ресторан Дома кино популярному оператору отдали. Так он в глазах общественности в мирового гения вырос! А на институт одного режиссёра ориентировали, «спеца» по кино для юношества. Мантию академика уже примерили. Вот такое устоявшееся у нас подростковое мышление! «Мы все глядим в Наполеоны»! Наш старый ректор-лиса учуял перемену ветра и загодя махнул на пенсию, а учёный совет выбрал на его место одного из институтских. И тут «перестройщики» восстали! Как же?! Обходят, властвовать не дают! Взбаламутили студентов многих – и «свободу творчества» им, и предоставление постановок за поддержку демократии, и чуть ли не всемирную славу «каннскую»! Бред! Все недостатки на старых преподавателей навесили, скопом «сталинистами» нарекли, и давай травить! Десант свой из Союза высадили, набаламутили! Кое-кого успели в гроб вогнать. Счёты свои старые сводили. И кто? Те, кто вчера на всю страну из Достоевского цитировали о драгоценной «слезинке ребёнка»! Вот уж троцкисты натуральные! Это всё худшие из бывших «шестидесятников». Начинали, как романтики «социализма с человеческим лицом», закончили «прорабами перестройки» при Политбюро! А после на «голливудской модели» помешались. Думали: наше разломают, чужое внедрят, а государство будет по-прежнему финансировать. Даже простая догадка не сработала – их для развала используют. Жулики при власти всё потом отымут, а самих – выбросят. Что и вышло. Теперь ходят побираются, плачут. А тогда хамством напористым, стукачеством запугали многих. И ректора в ЦК не утверждают из-за якобы общего протеста студентов против институтской номенклатуры. Нас с другом эта акция возмутила. Пошли прямо в киносектор ЦК на приём. А там женщина была – умница. Недавно назначили. Долго беседовали о положении в институте, реальных недостатках образования, о будущем искусства кино… Потом она докладывала у себя на совещании о действительном положении дел, проблемах. И тогда ректора утвердили. Даже научную группу в институте создали по разработке направления реформы. Но когда Яковлев узнал, женщину ту из ЦК выгнал, а своим дал шанс разбить «на круглом столе» противное мнение, чтобы у ЦК появился повод к пересмотру решения. Но мы им показали «круглый стол» – пух и перья летели! Ведь, у таких сроду мысли дельной не бывает. Идеи от неравнодушия к общему делу рождаются, а не к собственному брюху. В общем, отбились. А там я защитился, в аспирантуру поступил. Знаешь, как меня на телевидение в штат звали, в периодику редактором! Даже в партию принуждали. А я всем отказал, остался киношколе отечественной помогать. Но в Союз, Госкино ходу пока нет – надолго запомнили. Постановок не пробить, институту бойкот объявили, в прессе помои льют. И «абитура» всё чаще – с мозгами набекрень. Успели уже по «телеящику» обработать. А нам их – в чувство приводить. И чем дальше, тем трудней. Реформы серьёзной художественного образования проводить не дают. И денег совсем не стало.

- Узнаю знакомого «парнишу». То на прежних ополчался, теперь – на этих. Карьеру испортил, годы идут, с работами зажимают.

- Ну, если зажимают, значит - опасен для режима. Это радует.

- Странная логика безысходности. Кажется, это личное? – Марина вдруг стала раздражаться – предвестие уныния.

- А мне странно, что тебе странно, - он усмехнулся. – Неужели не поняла? Ведь у искусства женская логика.

- О-о! – она прикрылась от его взгляда ладошкой. – Ты в этом уверен? Ничего не напутал?

- Нет. Ведь это не я говорю. Это Дюрренматт сказал, классик мировой литературы. А классикам полагается верить.

- По-моему, ты только в жизни и делаешь, что со всем миром бесконечно воюешь. Это что, такое твоё «русское воспитание»? Скажи: ты, правда, ни о чём не жалеешь? Совсем не жалеешь?

- Как тебе ответить? Карьеры никогда не искал, сама знаешь. Дешёвой популярности или дорогой славы – тоже. Жалеть? О чем-то жалею. Может быть, о многом. Но не будем углубляться в это. Обидней, когда телефон часами молчит…  Нет, для меня другое теперь важней. По вере полней жить. Да как-то не очень складно получается. Всё у меня не так. Надвое рвусь: между церковью на бугре да институтом под горкой. Брожу, зажмурившись, и надеюсь так во врата райские угодить. Недовершённость во всём, что ли... Не с тобой ли связано? – неожиданно развернулся он.

Она испытующе посмотрела ему в глаза:

- Мне это знакомо. Я с тобой тоже определиться не могу.

В ответ он благодарно прижал локтём к груди её запястье. Вновь повеселел:

- А знаешь: мне это раздвоение одна ведьмочка с киевских гор наворожила. Какой-то вид у неё на меня был. Или я сам повод дал… Короче, затеяла она игру любовную. Ну, знаешь: это когда сегодня взгляда плывущего с тебя не сводят, а завтра в упор не замечают. А через пару дней –  заново. Потерпел я и говорю: а знаешь, я сегодня крестился. Как она вскинется! Эти ведьмочки понимают – конец игрищам приходит. И взялась мне на ладони какие-то линии показывать. Видишь, говорит, расходятся? Теперь за то, что пренебрёг мной, кончишь психушкой. А я отвечаю: очень рад! Христианин, да если ещё художник, обязательно для мира сумасшедшим должен стать… Позже она, между прочим, шикарно устроилась – в одном из сопредельных государственных новообразований какой-то комитет правительственный возглавила. Двух мужей сменила. Согласись я какое-то время при ней состоять - шлейф бы теперь или портфельчик до «вольво» казённого подносил, ручкой «бай-бай» делал и обязательно от щедрот её что-

нибудь имел! А так, видишь, до дурдома пока не докатился, но даже ты меня устойчиво «странным» считаешь. Это обнадёживает.

- Что ж, ещё минус тебе, - подхватила Марина полунасмешливо, полустрого. – Впервые встречаю человека, упустившего столько шансов! Другой с таким потенциалом давно бы в президенты прорвался. А дурачок… дурачку не обязательно в дурдоме сидеть. С ним иногда бывает даже приятно пройтись. Только одного пока не понимаю: чему такой может научить нынешнюю прагматичную молодежь?

- Сам не знаю, - пожал тот плечами. – Потерпи маленько. Скоро услышишь… А если серьезно, Марина – я тебя нарочно своим путём провёл. Хочу именно тут сказать: я очень тебе за всё благодарен. За нашу страсть, радости, горечь, за наши глупости, за победившую, в конце концов, искренность. Мне этот холм, может быть, благодаря этому открылся. А с холма куда, как просторней видать.

- Нет, Сергей, ты неисправим. Сказал бы просто: спасибо, Мариночка. А ты что-то вроде тоста сочиняешь и тут же мораль умудряешься пристегнуть! Ну что за человек?

Такой игрой в недовольство она специально для него подчёркивала чувство противоположное. И Сергей, понимая, воодушевлялся. Сердце его вновь побеждало разум. Да ещё она с глубоким вздохом добавила:

- Эх, Серёга, Серёга. Ты бы хоть одну меня сумел в жизни удержать…

А затем они смотрели в уютном зальчике знаменитую «8 ½» Феллини: картину, которой принято восторгаться в «кинокругах», но немногое, что в ней понимать.

Марина сидела рядом с Сергеем у пульта и своим строгим видом какого-то методиста из начальства напоминала. Но на студенческую группу киноведов это нисколько не действовало. Те вольно рассыпались по креслам: кто – вдвоём, втроём; кто – одиночкой и подальше от прочих. Что-то помечали в тетрадках для памяти или просто напряжённо вглядывались в экран. И почти все – едва не вчерашние школьницы. Увидав, как они приветливо встретили преподавателя, а теперь сосредоточенно слушали под экран скупые пояснения: об открытых рамках кадра, вставных эпизодах, о причинах свободного перемещения действия из реального в воображённое, или в воспоминание, или просто в сон, - то есть, о принципах знаменитого феллиниевского монтажа, она вдруг вспомнила, как необдуманно бросила ему фразу об «охмурении». А ещё подумала, что атмосфера здесь иная, отличная от знакомых ВУЗов: проще, теплей. И уж совсем не похоже на общественную «киношку», куда они с Сергеем частенько в своё время бегали – там удобно было обниматься да целоваться. А здесь даже не жуют – все целиком преданно погружены в экран. С точной же подачи преподавателя открывается вдруг такая содержательность, о какой сама не догадалась бы, да и вообще смотреть не стала. Вот, что значит умение видеть!.. И она с любопытством поглядывала на Сергея. Но каждый раз встречала его профиль. И заинтересовывалась сама вникать в смысл этого мельтешения на экране, подкрашенного изящной иронией. И, в конце концов, сердцем почувствовала за всем этим серьёзность происходящего. А к финалу, когда зазвучала чарующая, сказочная музыка, Мариной уже полностью владело обаяние картины и внутренне приподымало, согревало необычно-воздушное любовное настроение.

Зажёгся свет. Сергей поднялся, вышел под экран лицом к залу.

- Итак, представим: вы уходите после просмотра. Вас встретили и спрашивают: о чём картина? И вы должны ответить, ответить по существу. Это ваша будущая профессия… Да, но картина сложна. С формы начать? – наверняка, запутаешься. Съедешь на частности. Начнёшь эту форму нахваливать: режиссёрские изыски, игру актёров, работу, находки оператора. Так часто бывает. Но на вопрос не ответишь. Запомните, пожалуйста: формальная усложнённость допустима, когда того требует сама тонкая содержательность, неподдающаяся раскрытию традиционными приёмами сюжетосложения или жанра. И наоборот: прямым задачам вредны самоигральные завитушки формы. Словом, по задаче и приём. Но, несмотря на все усложнённости, содержание в произведении настоящем всегда внятно. Ядро составляет некоторое противоречие, называемое конфликтом. Конфликт – противоречие ведущее, непримиримое, раскрываемое в сюжете через ряд частных столкновений. Определите в этом фильме противоречие – оно будет в герое. Внешне явлено раздражением, растерянностью: надо кино снимать, декорация дорогая почти достроена, а сценарий мёртвый, не за что уцепиться. Помните фабулу? Земля на пороге гибели. Герой должен выбрать, поместить на корабль, как в новый ковчег, самое ценное, что он видит в жизни. И спасти, перелетев на новую планету. Но это нужно осмыслить. И в недовольном герое начинается работа сознания, памяти – попытка оценить прожитое, найти в себе то сокровенное, чем можно одушевить и прошлое, и будущий фильм. То есть, превратить его из схоластического в художественный. И вот развивается рефлексия и говорит: всё вокруг тебя было и есть суетно, глупо. И не дает воспарить такая жизнь. Он мучается и близких мучает. А решения его будущего, девятого по счёту, фильма не находится. Образа нет, который дал бы возможность нетривиального решения. Герой пытается сочинить несуществующую в сценарии женскую роль, развернуть с главным персонажем вдохновляющую любовь, дающую точку отсчёта, выход. И сам над собой иронизирует: всё придумывается так банально! Вспоминает прошлых любовниц: эту мелкотравчатость, поначалу необязующе приятную. И эту озлобленность ответную жены. Переносит это на женский пол вообще. Шаг за шагом открывается перед нами его жизнь в сгущении и переплетении сугубо реального и чаемого, неосуществившегося, или давнего детски-тёплого. Видим его приятелей, их отношения в сочувственных намёках, видим череду лиц незнакомых - эти отчуждённые лица-маски, прикрывающие собой несовершенство натур. Оттого решение операторское в фильме резкое, графическое, чуть сдвинуто-ирреальное. И всё это перед нами проходящее и есть та земная жизнь: до конца непознаваемая, самозамкнутая и недостаточная, но всё-таки твоя дорогая. И разложить её на элементы «по пригодности» нет никакой возможности для человека нормального. Всё связано, взаимно дорого, хотя о чем-то можно пожалеть. И всё же эта дорогая твоя жизнь будет глубоко неполной, несостоявшейся внутренне, если не уберёг в сердце начала идеального. Оно одно даст силу воспаряющую. Вот почему он так упорно сочиняет роль Клавдии, ждёт на съемки актрису с тем же именем. Эта женщина для него – особенная. Он  детски верит: вот приедет Клавдия и одним обликом своим спасёт его от провала житейского, грозящего выразиться провалом профессиональным. И что же? Вера его оправдывается: приезжает Клавдия и – как в сказке! – одним обликом своим спасает его. Простая, естественная и никому не подвластная из людей, как это мироздание – днём в белом халатике, ночью в чёрном со звёздным отблеском платье – она трижды на исповедь заплутавшего героя, поданную как якобы роль, называет причину болезни: «Просто, он не умеет любить». Вот вам тройной эпический повтор в этой драме-разладе с миром людей и самим собой! Понимаете? В серьёзном произведении и жанр, и сюжет, композиция и характеры – всё служит лишь прорыву к исповедальности. Тогда состоится откровение! Осмыслить и образно выразить для всех скрытую жизнь человека – вот сложнейшая задача! И для того необходима тончайшая игра формы. Но есть в этом фильме и более высокий план. Это явление идеального начала в Клавдии, в реальной, живой актрисе, которая ничего не играет, остаётся сама собой. И это – высшее всех и всяких ролей! Это оно, явленное по вере герою, а через него и нам, примиряет с окружающим, с самим собой, отмыкает приязнь к жизни, несмотря на всю суету, ошибки или глупости, но и высокие по временам порывы, прозрения. Нет, вне идеального не очеловечиться, как очеловечились для героя в развязке все эти лица-маски, высветились тёмные части пространства. И несовершенства личные уже не угнетают, они преодолены высшим началом. Да, причина разъединённости – в каждом из нас. Но её можно победить. Чем? Для начала - попыткой приязни. И вот он, итог - знаменитый финальный хоровод! Портрет нашей жизни на освещённом манеже, этом мирозданческом круге! Уходит, уходит, грустно утягивает, скреплённый дружескими руками, вдаль, откуда возврата нет, а возможна одна память. И лишь Клавдии мы не увидим в нём. Да, есть, наверное, в бытии редкостные люди. Вроде бы живут среди нас, такие же, на общий взгляд, как все. Но не пристаёт к ним наша грязца. Они защищены каким-то высшим интересом. А мы их часто не замечаем, не наших они забот. Но когда прижмёт нас жизнь и нужна помощь, а помощи нет, тогда правда о них доходит. И они являются и, коснувшись нас чистотой, так же скоро исчезают. А нам открывается высший в простоте взгляд. Шелуха будней отлетает. Круг смыкается. Вспомните композицию фильма: воспоминания детства, омовение, чистота, католическая гимназия, побег к буйству плоти, зрелость, раздёрганность и усталость, католический кардинал, баня, тяга к чистоте Клавдии… Она же есть и композиция жизни. Кстати, перечитайте «Я помню чудное мгновенье» Пушкина. Много сходного обнаружите. В принципе, искусство в глубине об одном и том же напоминает. Но люди почему-то забывают или противятся в простоте принять.

Они вышли из института. Остановились на нижней ступеньке под настенными фонарями у тротуара горбатой, скоро убегающей за поворот улочки.

Сергей всмотрелся в прочистившееся местами небо с бледными звёздами, затем так же задумчиво оглядел её лицо:

- Машину будешь ловить?

Она глянула на часики:

- Сына через час забирать. Нет, с тобой пройдусь, - и в ответ ему засмотрелась вопросительно.

А он молчал, не двигался и явно что-то обдумывал. После фильма на обоих нашло нечто элегическое, с тягой к недомолвкам.

- Там же грязно, а уже темно, - он будто проверял её.

- Проберёмся. Сам говорил – подмораживает. А за горкой машину поймаю, - она, как и два часа назад, сама взяла его под руку, но уже не играючи, а неуверенно, словно сомневаясь: не навязывается ли?

И опять они шли, молча. Марина подумала: не предчувствует ли Сергей её скрытый интерес и своим молчанием уходит от нависающих вопросов? Ей почему-то казалось: он свою речь после просмотра нарочно для неё придумал и смотрел-то всё больше на неё.

- А послушай, ответь? – начала она неспешно, как бы равнодушно. – Ты, правда, веришь в то, о чём говорил? Тебя хорошо слушали. А как сам?

- Слушали… Толку-то! Скоро забудут. Жаль девчонок. Их такими частностями напичкают – в целое уже не соберут. Будут щебетать на «птичьем языке» терминов. Профессия такая. Кому-то интересно, -  Сергей отвечал неожиданно устало, с раздражением. – А я? Я не забываю и не верю. Я знаю. Вижу с экрана, читаю мысль. И могу объяснить.

- Нет, я не о фильме – о жизни спрашиваю. Ты в жизни в то веришь?

- Искусство разве не жизнь выражает?

- Спасибо, я поняла. Опять тот же самый тип, - Марина высказала серьёзно, сосредоточенно – скорее, для самой себя.

- Не понимаю.

- Я говорю: тот же самый женский тип, который увлекает тебя. Как в Ярославле… А я опять совсем другая, - и она всмотрелась выпытывающе, ожидающе.

- Ты уверена? Человеку не дано судить о себе. Нет, хорошо, когда себя сознаёшь, оцениваешь. Но в то же время в глазах других мы можем видеться иначе. И это тоже будет правдой. Кстати, идеальный образ так рождается.

- Интересно, но сомнительно. До очевидного отрицания дойти можно, самообмана, - ей стало горько-горько, точно девочке покинутой. Неужели, он только на словах принимает её, какой она есть, а сердце повёрнуто к чему-то привиденному для одного себя. Она чувствует это расхождение, а втолковать ему не может. И соответствовать – тоже. Какая уж тут «оидеаленная», такая заманчивая и неизведанная любовь?!

- До очевидного – не надо. А до расхожего – необходимо. Зрение сложно. Из общего каждый для себя укрупняет, что ему дороже, а недостатки этому дорогому подчинит. Так что, если есть какой-то самообман, это всего лишь частица веры. Тут весь комплекс чувств, желаний, ума и воли действует. И вся эта апология объективности, «позитивизма», «прямой перспективы» – как хочешь называй – не так уж верна. Помнишь, мы говорили: что может от человека остаться во времени неискажённого? Надо добавить – и в преломлении в глазах другого.

- Из сегодняшнего фильма выходит: только художник способен оставить верный портрет? Выразить скрытое главное?

- Может быть. Если искренним быть. Но это мучительно. Людей больше на другое тянет… Вон, есть научный центр имени Келдыша. Ты знаешь от матери. Там лазер – с двухэтажный дом. И завелись старатели – отпиливают втихую от этого лазера куски из редкостных сплавов, в скупку сдают на вес, вроде утюгов. А сколько на той технике открытий сделано! Но нынешний путь, видимо, проще и выгодней. Эх! Ну, кто сейчас будет над собой работать, мыслить, если можно чем-то спекулировать или взятки брать, или бесконечно какие-то палатки сторожить. Нет, без власти совести будут грабить, пока есть, что грабить. И на гешефте надеются цивилизацию утвердить! А уже основа догнивает. Это две тысячи лет, как предсказано. Апостасией по-гречески называется – отступление людей от Божьих заповедей,  а заповеди - единственное, что продлевает жизнь на земле. Потому и живём так жутко, под карой. И будет хуже. Из апостасии единицы выбираются. Слишком сильны обольщения…

Марина во весь этот монолог шла задумчивая и вроде бы слушала его, но размышляла о своём и всё больше печалилась. Под конец раздосадовалась: «Ну что ты всё болтаешь! Я же – рядом! Живая! Хоть разок обратись просто ко мне! Зачем тогда все слова о неповторимости? Если я так неповторима, поцеловать бы попробовал! Молча!», - это желание обожгло её совсем неожиданно, но она смогла переломить себя и вслух высказала иное:

– Послушай? Раз ты убеждён в этой апостасии, зачем постоянно лезешь в земное? Сам говоришь – всё это преходящее.

- Сам удивляюсь. Наверное, надеюсь ещё быть полезным. Людей жаль.

- Сережа, прошу тебя: больше со мной об этом не говори, - резко, ревниво вдруг высказала она.

- Я уже понял, - он не удивился и перевёл разговор. – Можешь ответить честно? Тебе не представляется моя жизнь…какой-то дрёмой, что ли? Ну, искусственной, неполной? Ты ведь об этом мне говорила? И я себе тоже говорю: мне именно - кажется. Тоскую по тебе. И боюсь тебя коснуться.

Она резко развернулась. Выпытывающе всмотрелась: неужели, её  мысли угадал?! И тут обида, обида обделённости вошла в неё...

А он понял по-своему, сник:

- Прости. Мы договаривались…

И они двинулись дальше, неожиданно разобщённые. Были уже рядом с церковью, когда в низких окошках Марина приметила редкие огни свечей.

- Открыто?

- Служба скоро.

- Послушай? Покажи ту икону. Сейчас покажи.

Теперь Сергей испытующе смотрел на неё: убеждался, что спрашивает не из прихоти. Та поняла и порицающе качнула головой. Тогда он снял перед воротами шапку, широко перекрестился и двинулся первым.

Она стояла у большой старинной иконы долго. Всматривалась в непривычно сложную композицию, в Лик Пречистой… От строгого внимания Марины у Сергея радостно забилось сердце – по-молодому упруго билось.

- Вот, Марина. Это уже самое высокое, духовное зрение. Может быть, ничего объективного кроме этого нет. От этого исходят лучи объективного на всё наше, ставят задачу побеждать хаос. Прости, что так высокопарно, но иначе здесь не выразишь.

- Послушай, скажи? Совпадение дня рождения, других личных  событий с такими иконами, датами влияют на нас?

- Безусловно. Но конкретно определить очень трудно. Всей жизнью проявляется мимо рассудка.

- А почему икона так называется?

- Здесь целая библейская история. Будет время – перескажу. А если девизом? Наверное: «Гореть не сгорая».

- Похоже. Вон, лестница тонкая, длинная. Как пожарная…

- Точно! Пожарная и есть! Эх! Как бы я счастлив был, если б ты рискнула ступить на неё. Образно выражаюсь, конечно.

- Я некрещёная.

- Это может стать действительным счастьем.

Марина взглянула искоса:

- Что ж, ясненько, - почти шепнула.

- Как? – не понял тот.

- Запутал ты меня совсем. А теперь проясняется… За сыном, говорю, пора.