И ещё минуло немного времени, и установилась, наконец, настоящая зима. Но с Москвой, как с городом особенным, где повышенный разогрев всяческих страстей, она не справлялась. На пару дней подморозит бодро, а потом вновь распустит. Под ногами – квашня из бывшего снега с солью, над головой – тоже грозящие жижей тучи. Солнце редко-редко порадует человека своим укутанным в золотисто-белый пуховик ликом. Вот и ходят все вечно чем-нибудь недовольные. Такие зимы давненько на Москве повелись.

С этим утверждением промозглого холода Сергей с Мариной стали встречаться реже. Её мать вернулась в город, и она уже не возила ребёнка на дачу и заодно не могла свободно и безотчётно, будто к себе домой, входить в его жизнь, надолго заполнять её своим пытливым интересом.

Сергей знал обстоятельства, старался смиряться, но глубоко скучал. Нигде не находил покоя – она снова сделалась для него необходимой. Но от его воли, чувств уже ничто не зависело. Он сам запретил прежнюю близость, изо всех сил угнетал себя, связывал морально и даже открытого взгляда влюблённого не позволял. И она ему в том помогала. Так было правильней – не искушаться попусту. И так, казалось, было по-христиански. Но – невыносимо тоскливо и отчего-то искусственно и даже фальшиво. А с другой стороны, не мог же он открыто преступить, добиваясь новой близости с ней, потерять единственную силу, которая до сих пор удерживала его, и свалиться в ту гущу борьбы за выживание вне Бога, где отчаянно барахталась и Марина, где личности смазаны, подменены пресловутыми личинами, где правит разрушительное лицедейство, и откуда он с таким трудом и болью, казалось, выбрался. И ещё, эта его «правильность» помогала прятаться от ясного понимания одиночества среди людей – самого, пожалуй, тяжёлого испытания. И потому, прячась от самого себя, он повторял мысленно, что привык ко всему: и к прежним с Мариной разлукам, и к будущему расставанию, к чему через боль, опережая само событие, готовился тоже. Но душе его, вопреки всему, эта переменчивая женщина делалась только дороже.

И вот этой «игре в прятки с собой» наступал конец. Началось с нового, более резкого взаимонепонимания с друзьями. Он опять заходил в мастерскую и на этот раз разговор зашёл о женщинах. Все трое друзей его – семейно крепкие – начали отчего-то браниться, да так, будто женский пол «к высшей мере» приговаривали! И распущенные-де, и наглые, и продажные! Из-за этого всю нацию чуждыми кровями гнилыми засорили! Вот и деградируем!.. И тут Сергея как за язык потянуло: «Что это вас разобрало вдруг? Не от семейной привычности? Устали маленько. Но всё-таки жёны ваши достойные дамы. Не всё, значит, так печально». Эти слова его вконец разозлили тех. И женщин-то он не знает, и не ему судить! А «достойные» они, когда муж в кулаке держит! Да и то по-своему норовят! А как обабятся, столько злости в них вдруг! Чуть, что не так, сразу в рожу когтищами! Денег им вечно мало, глаза завидущие, мужа в гроб вогнать – что плюнуть! А сами на других повиснут! Захребетницы, словом!

- Эх, вы даёте! – ввязался в спор Сергей, хотя ясно видел, что друзьям хочется чего-то совсем другого, спорам подобным противоположного. Но не умолчал: - Обобщеньица космические! А с другой стороны не взглянете? Ладно, явление такое имеет место быть. А нет нашей вины? Можно что-то поправить? – он помнил сейчас только Марину и себя, виноватого. – Ведь женщина – не сама по себе. Она любви, семьи ищет. «Нитка за иголкой тянется». Ну, а мы какие «иголки»? Что у нас делается? Наркомания, алкашня! Психов сколько и просто скотов развелось на почве денег?! А насаждаемый культ извращенчества?! А сколько бытовых дурачков, ни к чему не годных, семьи и школы производят! Детишек калечат всеми способами! Кого любить, с кем семьи строить? Богатый выбор? Да деградация не от «кровей» идёт - от раскультуривания. Скотом легко помыкать, человеком – сложно. А женщины особо в этом чувствительны. Их начало – жизнь давать, оберегать. Вот обожгутся разок-другой и уже на самих себя надеются. А издержки эмансипации давно известны. Женщине самой трудно устоять. Их бы поберечь, себя меньше жалеть. А у нас - как всегда. В тяжёлые времена опять Русь-матушку бабы вытягивают…

Докончить Сергею не дали – такой гвалт поднялся, пуще, чем против женщин! Пришлось разозлиться и уходить.

А компания художествующих, загрузившись пивом, уселась, в отместку меркантильным жёнам, поглядеть по «видику» что-нибудь порнушное. Неужто, мужчинам на самом деле выпадает в некоторых чувствах и отношениях оставаться дурными подростками до седин?..

В тот же вечер дома Сергей не сел выправлять из написанного. Бегать по редакциям, в очередной раз искать возможности публикаций не хотелось. Не взялся он и читать из духовного, как часто делал, усмиряя себя, разгоняя горечь пережитого. Не пошёл и на службу церковную. Понимал – надо бы пойти, но не пошёл. Он залёг на софу. Сила воли была на пределе – вот-вот, чувствовал, сорвёт. Оттого избегал внешних усилий-движений.

Но как только он залёг, тут же ясно представилось, чего ему сейчас больше всего хочется. Хотелось убраться скорей из этой жизни, с которой он не справился. На сердце от нервов и погоды щемило, и он поморщился. Но не от боли морщился, а усмехался так сквозь неё: припомнил вдруг себя в юности, свои мечтанья вспомнил. По распространённому в их время воспитанию ему верилось: обязательно ждёт его жизнь особая, возвышенная, показательно-героическая, что ли, и наполненная счастьем! И действительно, впору сейчас, пожившему, только усмехаться. В этом ожидании, подготовке так и прожил. А если и случилось что-то особенное – с Мариной, с его работой – так подобное у каждого есть, и даже ярче. И согревает это лишь одного тебя. Никому, допустим, со стороны не известно о той силе душевного тайного восторга при рождении образа, произведения. Но даже в этом он не смог отомкнуть свой путь к читателю, поделиться этим со страниц! В мире величин его имени не существует. Он для всех, включая Марину - простой гражданин с претензиями, сильно смахивающий на человека несостоявшегося, и оттого вызывающий улыбки жалости или пренебрежения. Именно так и нужно себя воспринимать. Но всё же, всё же… Хотя бы так в свою меру выразился, а значит – состоялся характер. Пусть – так. Не слишком горько будет уходить.

Сергей не догадывался, что в это же самое время, такое для него надрывное, и у Марины нарастали сходные в чём-то переживания. Она ни словом о них не обмолвилась, даже виду не показывала. Просто, носила в себе и разгадывала накатившее новое. Впервые она ясно сознавала, что при всей их страсти не могла и не сможет дать Сергею счастья, как бы он ни обманывался, ни идеальничал. Даже если б они оба очень захотели того! Поздно… И в этом – отплата за прошлое, но ещё не конец искупления. Любовь ожила и мучает сильней, чем когда-либо. Чем крепче она уверяется, отделялет мыслями его от себя, тем желанней, ближе он становится. И становится дороже того, прежнего. Рядом с ним она теперь смирялась едва не до смертного предела, а в ответ на это рождалось в ней новое. Наносное отлетало, и она чувствовала себя обычной – то ли любящей, то ли просто несчастной? – женщиной.

В их последнюю встречу, когда ей удалось завернуть по пути на часок, и они прогуливались дорожками парка: замкнутые, скованные желанием, - она тоже раздумывала именно об этом, хотя рассказывала о делах домашних. Сергей, правда, раз уловил в её глазах выражение как бы сочувствующей потерянности, но не понял, к чему оно относится. Марина говорила о стараниях примирить родителей, пока те собрались на зиму в Москве. Ей хотелось убедить, что главное – это не какие бы то ни было расхождения в оценках происходящего вовне, а способность к прощению друг друга, возвращённое любовное отношение.

- Это ты уже подвига требуешь.

- Тебе не стыдно такое говорить? Я в этом лучше разбираюсь. Ты научил… А то жили-жили, вроде навек связанные. А что-то внешнее сдвинулось – и раскололись. Чужими стали. А может, тайно всегда такими оставались? Притёрлись себе и жили… Страшно! Не хочу, чтоб они до подобного докопались. У них как раз возраст оценки всего. Я к ним чаще стараюсь с сыном приезжать. Пусть они с ним возятся вместе.

- Да, это, наверное, самое действенное. А ты, если хочешь его по-настоящему воспитать, учи отличать прекрасное даже от просто красивого.

- Как? – удивилась она его очередной странности.

- Просто. Это в каждом заложено. Главное – хотеть. Пример дан – победа над любым распадом, смертью. Понимаешь, о чём я? – он спешил, предчувствуя скорый конец отношениям, больше сказать ей из главного на будущее.

Марина не стала выяснять очередное малопонятное – не то настроение вело её. Лишь прошлась молча, раздумывая о своём.

У дороги настал срок прощаться. Она привычно-ищуще всмотрелась в него, как-то особо печально. Провела кончиками пальцев по его куртке:

- Так выходит, Серёжа. Мой нас в тур европейский берёт. Каникулы на службе. Теперь модно от католического Рождества до нашего старого Нового года гулять. Не унывай, Серёжа, - она увидела, как он помрачнел.

- Значит, не увидимся?

- Ну, зачем ты так? – она впервые до грани слёз дошла. А тот с досадой затёр ладонью щёку – вот теперь-то он отгорожен от неё со всех сторон! И вдруг неуверенно потянулся поцеловать.

Она испуганно отстранилась. На неё от всей этой тягости меж ними такой настрой нашёл, что коснись он сейчас – и не будет уже ничего «европейского»! А будет такой «тур», о каком подумать страшно! Всё их прежнее игрушками покажется! Вот отчего она непроизвольно отстранилась инстинктом страха.

Он понял по-своему и обиделся. Но Марина уже справилась с собой, укоряюще повела головой:

- Я сама, - поцеловала в щёку и прибавила по силам ровней и теплей. – Ну что ты, Серёжа? Не надо так…

В это время с верхних веток растущей поодаль старой сосны сорвался снег, оголил зелень. Взметнулось от земли белое облако. Сергей присмотрелся – это было то самое дерево, у которого они когда-то любили целоваться, прижимаясь к его тёплому стволу.

До поздней ночи он провалялся на кровати мрачнее прежнего. Самолюбие заедало: злился на неё, на себя. До слёз жалобился. Ему верилось: она не досказала – они простились навсегда. Так бывало раньше, но тогда проблеск надежды всё-таки ни разу до конца не покидал, а жизнь оставалась развёрнутой в будущее, увлекала возможностями. А что делать теперь? Теперь, когда многое из главного позади, оставшееся видится конечным и оттого дороже, и всё чаще приходится рассчитывать силы? Да, нет ничего отвратительней поздней страсти! Сам виноват! Пора заканчивать ныть, пора начинать работать. С появлением Марины он обо всём забыл, самого себя обманывал. Возомнил – душу её помочь спасти! А себя теряет. Вообразился эдаким дядей мудрым, терпеливцем, смиренником. Ложь, всё – ложь. Хорошо, хоть чувство своё додумался сразу ей объявить. Не ханжествовал. Иначе не знал бы сейчас, куда от позора прятаться. То-то бы выглядел перед ней идиотом!.. Да он и так идиот – остался один и ревёт телком брошенным. Вот это мужчина! Всё. Работать пора. Опять вопреки всему прокладывать на бумаге свои мысли о жизни.

Он принудил себя подняться. Зажёг свет, выдвинул ящик стола, покопался в бумагах, отыскивая последнее недоправленное. И вдруг из какого-то угла памяти пришли на ум строки из Нового Завета, когда-то потревожившие предсказанием о будущем личного его дела. В ту пору он содержательно не очень вник – время не созрело. Но тревога осталась.

Он взял из шкафа книгу, принялся искать это место, цепко всматриваясь в строки Апокалипсиса. Вот оно!

 «И один сильный Ангел взял камень, подобный большому жернову, и поверг в море, говоря: с таким стремлением повержен будет Вавилон, великий город, и уже не будет его.

И голоса играющих на гуслях и поющих, и играющих на свирелях и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого художника, никакого художества…

И свет светильника уже не появится в тебе; и голоса жениха и невесты не будет уже слышно в тебе: ибо купцы твои были вельможи земли, и волшебством твоим введены в заблуждение все народы».

Да это же о гибели искусства и его основания – любви земной, как о гибели совести, предвестницы гибели цивилизации! Что ж? Значит, не смешон он, Сергей, не одинок в отрицании такого потребительского миропорядка. Есть грозный свидетель! И пусть суждено остаться Сергею одни из безвестных художников их завершающего времени – скорей бы совершалось! Был бы лишь в гибели этой спекулятивной, потно-истасканной цивилизации превышающий его частную жизнь смысл.

Но вдруг он почувствовал такой накат волны злорадства, что вынудил себя одуматься. Злорадство с правдой не сочетаются. В чём-то ошибка. В чём? А чему учили святые в книгах? Терпи, терпи до конца, как бы худо не казалось. Господь волен обновить мир в любой миг, но не придёт, не обновит, покуда душа последнего, могущего и должного принять Бога, не примет Его. «Бог хочет всем спастися и в разум Истины приити». Следовательно, терпит Сергей не просто ради себя, но ради ближнего. Ради которого? Интерес праздный: тайна, снова тайна…

И ему стало окончательно ясно: да, его как бы исчезнувшее в мутной эпохе поколение художников с их накопленным от старших мастеров опытом и пониманием связи и чрезвычайной важности традиции, оказалось всего лишь мостиком, перекинутым в возможное будущее. И в выпавшую им на долю непогоду истории эту хрупкую переправу необходимо уберечь любой ценой, уберечь ради попытки становления поколений, способных в будущем утвердить что-нибудь доброжизненное. Именно ради них им сейчас нужно любой ценой остаться верными себе.

После экзамена, в тот же день, Сергей уехал в Подмосковье к своему старому батюшке, и уже вечером они сидели за чаем в сыроватой, мелкого леса, избе. Хорошо, хоть печь переложили, и она теперь раскаляется жарко.

- И что мне теперь тебе отвечать, Серёжа? – священник помешивал ложкой сахарок в стакане. – Надо было сразу приезжать. Помолились бы в храме, глядишь – прямее пошло. Видишь, у тебя жизнь вся такая: то в одну сторону линию заломит, то в другую завернёт, - Сергею удалось подробно и свободно рассказать свою историю – жена отца Алексея уехала на недельку в Москву к внукам, и никто их в беседе не стеснял. – Что опасно поведение, о том тебе в любом храме скажут. И сам догадываешься. За таким внушением ко мне тащиться нечего. Ты другого ждёшь - чтоб я вас на себя принял.., - улыбнулся старик тонко в серебряную пушистую бороду, и всё лицо его, складом будто из древностей русских, осязаемо засветилось. – А ты сам трудись. Да укрепит тебя Господь! Всегда молись мысленно, везде. Мало трудишься… А с Мариной чтоб уже не повидаться? Нет, пока не советую. Ты сам всё это развернул. Сейчас скрыться – хуже навредить. Не жаль её? Ведь она тебя любит, каково и ты её. Подожди маленько: за порог заступила, теперь пусть к свету повернётся. А там сама меняться начнёт. Или ты ждёшь, что она от мужа уйдёт? – старик посмотрел пронзительно, и за добродушием открылась вся властность служителя Божия, почти полвека воздевающего у престола руки в прошении за людей. – Он хоть муж, да не венчанный. Вздумает против потребности души её восстать – лопнет ниточка. А может такового не случиться, а даже – наоборот. Вдруг и муж, и ребёнок за ней потянутся? Но тебе-то что с того? Даже и разошлись бы. Церковь второбрачие в определённых случаях благословляет. Но как ты сделаешь, чтоб она не из-за тебя уходила или с тобой как-то по-особому, будто с первознакомства, сходилась? Куда вам прошлое девать, тоску вашу телесную? Совесть? Нет, оставь. Помни крепко: сердцевина христианства – личное спасение. Не мир спасать, не окружающих – себя наждаком изнутри вычищай. Тогда только через это кому-то поможешь, даже сам не зная о том. А иначе горе да беду будешь дальше сеять и заповеди рушить. Не нужны, Серёжа, Богу ни палаты роскошные, ни ризы раззолоченные. Нужно сердце человеческое. Почему, думаешь, Господь Иисус Христос в нищете был, но денег даже не касался и славы чуждался? Безгрешен, суть. Чем чище человек, тем меньше временного потребно. Истые христиане для мира – всегда изгои. Ну, а её деньги связывают. И связывают, и обязывают. Ты этой силы знать не можешь – отродясь денег не имел. Потому, ты в любовь веришь. А может, и она в глубине души - из тех, кто способен возлюбить много и кому отпустится много. Откуда знаем? Но что толку гадать? Ошибемся наверняка. «Возверзи на Господа печаль свою и Той тя препитает». Веруй как скала. И Он дело ваше наилучшим образом решит. Сами не развяжете. И не преступай пути Господню. В наше время главное – всем нам людьми оставаться. А без Бога то невозможно. Только Он силен верных Ему поперёк всех искушений вывести и упасти. Да сохранит Он вас и да поможет во всём, - и батюшка широко перекрестил, благословил Сергея.

Больше недели прожил Сергей в деревне в своём дедовском доме. Расчистил от снега дорожку, наколол из всех запасов дров и топил печь до постоянного сухого жара – истосковался по настоящему теплу в московской промозглости. И первые дни всё думал, думал, вновь, как чётки, перебирал в памяти свою жизнь. Сомнения, томленье не отпускали. И то его к Марине наперекор всему влекло, а то расставание навсегда в очередной раз переживал. Вернулась бессонница. Ну, как ему обуздать душу?! Как примирить непримиримое? Любить полжизни, быть любимым и всё потерять, не суметь соединить жизней. И оттого горячей рваться к тому снова, и вдруг самому же отрекаться! И некуда в целом свете от этой женщины спрятаться! Не в том ли – то особенное в судьбе, что смутно предчувствовал с юности?

И вот когда эти переживания выросли в настоящее страдание одиночества, родилась как бы сама собой идея рассказа. Сгущённые чувства отлились в небольшой сюжет о надломленном человеке, о случайной, ничем не завершившейся встрече с женщиной, несколько необычной, выпадающей своей гармоничностью из современных раздёрганных ритмов. «Опять всё тот же самый тип», - как сказала бы Марина… И эта полуреальная встреча «по касательной» оказалась способной всколыхнуть в человеке неизбывную жажду любить. И по-иному увиделся вдруг опостылевший мир. И в то же самое время работы над этим рассказом и сердце Сергея прочистилось, заработала мысль.

Он записывал жадно. Никогда так свободно не писалось. Отработал скоро, с небольшими перерывами – обязательно выходил по утрам и всматривался, будто ждал и звал, в рождественские зори, сотканные из жемчугового переливчатого света. И удивлялся: как можно вынести человеку столько прекрасного и следом добровольно окунаться в безобразность?!

Он возвращался в Москву с мыслями о ней и только о ней. Уже скоро она должна вернуться. Позвонит, или - конец? Ведь, своего номера она ему так и не давала. Но странно: вместо прежнего озноба страсти он чувствовал теперь к ней одну глубокую ровную теплоту.

Он отомкнул дверь и так и пристыл к косяку: в комнате на полу в своих чёрных джинсах и свитерке сидела, подогнув колени и опершись на руку, Марина и что-то вычитывала из сложенной стопы его бумаг. По желтоватым листам он угадал – старый, публиковавшийся дорожный очерк.

А потом они долго, молча вглядывались друг в друга. Лицо её впервые было так очищено от забот повседневья, осветлено! Тот же самый тип… Или это деревня его зрение вычистила?

- Наконец-то, - Марина заговорила первой. Тихо выдохнула: - Боялась, уже не дождусь, - поднялась.

А он всё стоял у косяка и любовался.

- Не удивляйся – так случилось. Маленькое чудо. Его с тура срочно вызвали, что-то случилось. А я оставаться не захотела. Я вообще ехать не хотела. Я же тебя с обидой оставила, а ты меня избегать решил. Признайся, было такое?.. Да, я тоже сначала думала: может, на руку эта поездка? – освободит друг от друга. Устала всем делать больно… А прилетели – места не нахожу. Как же так?! Не проститься, не увидаться больше хоть разок? Как там тебе в одиночестве?.. Ну что же ты не входишь? Я так тебя ждала.

И они впервые после стольких лет поцеловались. Вернее, не поцеловались даже, а, лаская, коснулись губ друг друга. И сошёл, наконец, покой.

- А на обратном пути, знаешь, что случилось? – она пристроила голову на его плече. – Взлетели, вошли в облака, и я задремала. Сон такой странный – никогда таких не видала. Лёгкий-лёгкий… Будто подымаемся на тот кинопросмотр по лестнице. Тебя студенты улыбками встречают. Словом, всё как было. А потом остаёмся мы на этой лестнице широкой одни. И всё идём, идём бесконечно вверх. Ты говоришь мне: сейчас такой образ женский увидишь! Давно мечтал тебе показать! А я смотрю на тебя. Ты – в профиль. Какой-то темноватый, очень усталый. Мне так тебя жалко! Я говорю: «Серёжечка, устал, бедный. Много работаешь, а отдачи нет. Тебе бы питаться надо как следует, нервную систему подкреплять. Возьми у меня денег. У меня есть. Возьми, не стесняйся. Я же люблю тебя. А ты в ответ медленно ко мне поворачиваешься. Глаза светлые-светлые, слишком даже голубые. И лицо белеет, разглаживается. И такой ты милый, желанный! И молоденький! Опять молоденький! И я чувствую радостно – сама точно такая! А сверху свет наплывает. Я не сразу заметила. Знаешь, такой нежный, бледно-голубой, вроде кисеи. Совсем не как в помещении. Скорей, похоже бывает в роще на рассвете, но и то не совсем… Нет, не умею объяснить. А только понимаю – мы с тобой такими от света стали. И вот ты повернулся и ласково так отвечаешь: «Деньги? Как странно ты сказала – деньги. Зачем они здесь?». Тут я проснулась. И вот, прямо с неба – к тебе.

Сергей чуть отступил, посмотрел удивлённо и испытующе, в чем-то уверяясь.

- Слава Богу! Всё-таки, мы ещё живы.

Она взглянула непонимающе, чуть растерянно. И вдруг без сил опустилась на софу. Потупилась. Глуховато призналась:

- Да, я безнадёжно тебя люблю… Повстречай скорее, какую ждёшь. Ты не способен жить без очарования.

Сергей, чтоб не отрываться глазами от лица Марины, встал на колени рядом. Взял её ладони в свои.

- Неужели, и сейчас не веришь? Ну, посмотрись же в зеркало?

Но Марина в зеркало не посмотрелась, а выражение глаз ничего ему не подсказало. Она даже как бы некстати улыбнулась:

- Я очень хочу верить… Ну почему твой Бог не сделал так, чтоб люди на земле ни на миг не разлучались!

- На это долгий ответ. Но поверь – в той, другой жизни будет…есть именно так. А здесь люди скорей поубивали бы друг друга.

Она глубоко, всей грудью вздохнула. Взглянула тоскливо, погладила его пальцы:

- Помнишь, ты часто Бёрнса просил читать:

Поцелуй – и до могилы

Мы простимся, друг мой милый.

Ропот сердца отовсюду

Посылать к тебе я буду.

- Ещё бы? – он, не отрываясь от зовущей глубины её глаз, подхватил.

Не любить бы нам так нежно,

Безрассудно, безнадежно,

Не сходиться, не прощаться,

Нам бы с горем не встречаться! -

- и уткнулся лицом в её ладони.

Будь же ты благословенна,

Друг мой первый, друг бесценный,

Да сияет над тобою

Солнце счастья и покоя.

Марина, как когда-то, запустила пальцы в его волосы – всё не уставала удивляться их мягкости.

- Скажи, ты предчувствовал?.. Я, кажется, начинаю понимать смысл всего нашего. Да, если б меня не любили, если б я не любила – плескалась бы себе в жизни, всем довольная. Как хотелось… Но любовь, ко всему, приносит боль. А эта боль делает людьми… Не бойся за меня. Я уже не «унырну». Даже если окажусь совсем-совсем далеко. Пусть, как ты сказал, «материк отчалил». Это – ничего. Под ногами остался камень… Странно: жизнь идёт, от неё устаёшь. От всей бестолковщины, даже приятностей устаёшь. Чувства тупеют. Одна любовь вырастает. Почему?.. Как бы хорошо, если б за этой жизнью действительно светила другая, полная той твоей, совершенной любви.