Однолюбы. Глава 3. (1)

Через пару дней наконец-то объявилась Марина. Но это уже не прибавило ему озабоченности как неделей раньше. Та и без того нашла Сергея мрачно валяющимся на софе прямо в одежде.

- Ну, ты даешь! Так и знала – запсихуешь. Запил? – в отличие от первых встреч, она не язвила, не изображала – оставалась сама собой и удивлялась гораздо меньше. Словом, привыкала.

- Нет, - вздохнул Сергей. – Без того хреновато, - он тоже не напрягался, отвечал откровенно, будто прежнее что-то в отношениях проступило. И это чувствовали оба.

- Да что с тобой? Депрессия?

- Без работы тоскую.

- Что лежишь тогда? Ждешь – работа сама придёт?

- Думаешь: встану – что-то изменится? Нет, ничего ты не знаешь. Экраном проходимцы распоряжаются, близко не подпускают. В периодике – групповщина. И все промеж себя грызутся за кусок гонорара. Эх, если б вы себе представить могли, как нас обкрадывают! Сколько всего замечательного мы никогда не увидим, не услышим, не прочитаем. Тошно... А вдвойне тошнее, что толковые люди никак объединиться не могут. Или не хотят? А может – боятся. Но все всё прекрасно понимают, что происходит. Кто-то даже противостоять пытается, но как-то узко, непринципиально. И таких не слушают. Личность не вытягивает. А почему сильные не появятся? Неужто, мы так оскудели?

- А послушай? – Марина в ответ на его жалобы делалась всё более ровной. Даже мягкой улыбкой поиграла: - Мне кажется, рано ты себя списываешь. Мужчина ты молодой. В горячности немногие с тобой потягаются. Просто, действовать надо, а не загонять себя в «обломовы». Безвыходных ситуаций не бывает. И потом – ты же в институте работаешь.

Она сняла, наконец, верхнее и вошла в комнату. А он сел, приличия ради.

- Моё дело – писать, словом к людям обращаться. Это потребность и обязанность. Против воли душу выматывает! А институт как бы не главный для меня, а вот основным «на безрыбье» стал. Потому я для себя вроде человека случайного. Ты меня одиноким считаешь, а я, скорее, чужой.

- Это знакомо. Наш «папик» похоже психовал, когда сокращали. Только не записывай себя в неудачники. Никогда не поверю, Серёжа, что при таком разнообразии в печати способному человеку можно не у дел остаться. Шевелись и найдешь своё, - она присела рядом, посмотрела глаза в глаза.

- Ну, спасибо! Не знаешь, о чём говоришь! Жёлтая пресса! Там не своё найдёшь – себя потеряешь. Там как работают? Набираешь материал для статеек пяти-десяти сразу. Всякие «жареные факты», популярные фамилии, сплетни. Набрасываешь и таскаешь по изданиям. Где-то примут – получишь небольшой гонорар, если не обманут. Словом, как лотошник. Но это не всё. В газетёнке сидит разбитной наглый мальчик и подгоняет написанное тобой под принятый у них стёб. И под твоей фамилией выходит такое, после чего приличные люди руки не подают. А в более солидных изданиях нужен блат, чтобы втереться. Принять систему их мнений, проверочку на благонадёжность пройти в бумажной войне с их противниками. Сама понимаешь, я на такое пойти не в состоянии. А в издательствах, чтобы книжку напечатать, надо уже в той самой помойной периодике помелькать. Кому сейчас литература нужна, открытие произведений, талантов? Нет, раскрутка рекламная более-менее заявленного уже имени. Или газетная подёнка. Так что, долго придётся «вольным художником» быть. Но и в стол писать – вечно испорченное настроение.

- Зато никто ни к чему не принуждает. Могут обманывать? Но если видишь обман, волен оставаться «при своих». Что ты и делаешь. Тогда не жалуйся, держись и чаще улыбайся. «Вольный художник» – это же роскошь!

- Роскошь? А вот это тебя не возмущает, что люди могут обманывать своих же соотечественников, за деньги?! Профессионально! Вот с чем бороться! Ну, неужели тебя эта уголовщина устраивает?!

- Серёжа, это всхлипы ребёнка. Мы уже обсуждали. Пойми ты?! Люди, соотечественники, огромным большинством сами это выбрали, голосовали не раз. Их обольщали? Но разве сами не хотели обольщаться? Что, не понимали, от чего уйти хотят? Не понимали, к чему прийти? К лучшему, чем было, конечно. Но как достичь – не представляли. Думали – лучшее из старого и так останется. А их предупреждали: крутиться во сто раз больше придётся, без работы сидеть и прочее. Нет, слепо верили. До сих пор одной верой живут: материально-социальной, как бы ты выразился. Вот придет добрый дядя и жизнь наладит. На этом определённые люди играют в «подкидного». И ещё не раз обожгутся, пока не поймут: каждый должен все силы ради себя напрягать, шевелиться, искать свою нишу. Хватать и тащить  только для себя, любимого. Тогда страну быстрей растащат. А останутся ни с чем – может быть, захотят умных послушать, что-то строить начать. Так что, брось унывать. Терпи и жди. Ничего пока с этими настроениями, даже самыми глупыми, не поделаешь. Эта вера глупая умирает последней на пепелище.

Она выговорила это, как бы не прилагая сердца, просто отмечая факты. И Сергей ответил с мрачной иронией:

- Да, женщина прекрасно может утешить… А знаешь, я позавчера утром похоже думал. Но вдруг одна мыслишка взбрела. Отчего в нас, русских, глубоко сидит тоска по идеальным отношениям? И вот что-то, где-то, у кого-то нам представится лучше, мы своё проверенное легко топчем, а со стороны готовенькое внедряем. Как хорошо! Трудиться не надо, мучиться, над собой работать и своё вырабатывать. А это готовенькое у нас дрянью последней оборачивается! Отчего? Не оттого, что всё ещё не понимаем себя, своё назначение и место в мире? И опять теряем глубину времени, мчимся бессмысленно по урезу вод. Но без чувства вечности наша жизнь обречена. А мы об этом задуматься не хотим и в который уже раз распадаемся. Не глупость ли и непоследовательность – вся эта «загадка всеотзывчивой русской души»? Мучительная зацикленность на «проклятых вопросах» как соединить лучшее мира и достичь гармонии на этой грешной земле? Слава Богу, этому кое-что противостоит… Вот, ты насчёт уныния, терпения напомнила. Это из христианства. Спасибо, напомнила. Забывать стал. Ты не тайная христианка?

Марина вздрогнула:

- Давай вот без этого!

- Ты права, права. Прости, - сник он: неловко было перед ней за неуважительно брошенное слово; стыдно перед собой. – Я тоже болен, зациклен. Знаешь, такое чувство, будто всё мне дорогое никому не нужно. Мой материк отчалил, а я на голой скале.

- Вот-вот! Рассказал бы о той жизни без меня. Ты же обещал. Ну? Мне так хочется что-то сделать для тебя. А я ничего не знаю.

- Ничем ты не поможешь. Всё уже иное. Живи как жила. Не влазь в это. Это очень заразно. Да и не до рассказов – настроение паскудное.

- Для настроения кое-что есть. Я же чувствовала, - и она вышла в прихожую. Вернулась с пакетом. Выложила на столик бутерброды, апельсины с грейпфрутом. Выставила небольшую бутылку «Абсолюта».

Сергей скривился:

- Вот ещё! «Буржуинство потреблять»!

- Опять?! Что-то ты, парниша, себе противоречишь, - выгнула Марина бровь в насмешке. – Мы же договорились: мы – прислуга. Значит, выпивка эта не «буржуинская». А со слугами в компании тебе должно быть не очень зазорно. Ладно, Серёга. Хватит дурить. Давай по маленькой за встречу. Кто знает, сколько их ещё у нас? Ты меня, вон, гонишь уже.

- Что ты? Никуда я тебя не гоню, - и они выпили. И скоренько повторили. Помолчали.

- Ты не думай, что я о христианстве тебя «подкалывал». Ладно? – вернулся он к тем неосторожным словам. – Вырвалось так. А думал я… Знаешь, не однажды встречаю, как в людях вера глубоко сидит – родовое. Часто возьмут и поступят по ней бессознательно, а мнят себя атеистами. Вот о чём я думал. Правду святые сказали: «Душа по природе христианка. Всегда будет к свету тянуться». А мы отчего-то не стойки. Нас наша общинность поддерживала. Теперь скоро сгинем. А нам бы нашу безразмерность, всеотзывчивость в самих себя, в каждого направить! Может быть, толк вышел. Отчасти по себе знаю. К поступлению в институт  повестушку готовил на творческий конкурс, а сам ещё не крещён и о заповедях туманно представлял. И что? Угадал в повестушке нечто из настоящего. Она со встречи бывших любимых начиналась. Понимаешь, кто прототипами был. И так же у неё ребёнок, а он одинок. Такие случаются угадывания: интуиция, поведение типов… Но не в этом суть. Отец, когда прочитал, выразился: «История грустная и герой знаком. В нашей традиции это «рыцарь на час». Помнишь стихи покаянные Некрасова: «Суждены нам благие порывы, но свершить не дано ничего». Ты, кстати, раньше обо мне похоже говорила, а я понять не мог. А тут покаялся этой повестью, сам толком не понимая. А задумывал на жалость давить. Себя жалел. Но правда сильней оказалась, и я за ней пошёл. Серьёзно тогда о себе задумался. А скоро человек нашёлся, будущий крёстный. Многое во мне разъяснил, на места расставил. С тех пор обиды у меня к нашему прошлому нет. Сожаление есть, вина, перемена во взгляде. Я как бы с горки взглянул: всё было целесообразно, происходило из наших характеров и к нашей в будущем пользе. На это единственное надеюсь – на возрождённое стремление к одной только правде. Мы этим все беды одолевали. И об этом я писать старался. Но это-то особо глушат. Образ жизни конструируют химерический, нравственно зомбируют. То есть, безнравственно. А я тоскую. Поговорить не с кем. Первый друг – бумага. Видишь ли, в чём моя беда. Ты знаешь – советским я никогда не был. Россиянским не стал. Общечеловеком – тем более. Случайно воспитался русским. Таким и помру.

- Думаю, о смерти нам говорить слишком рано, - Марина ответила жёстко, умела она это применить в необходимости.

- Думаешь? А я вот чую – готовят нам вторую диктатуру большевиков: долгую и не менее жёстокую.

- Серёжа. Я не к гадалке приехала. Сменим тему… Так, чтоб не забыть! Ты мне дашь ту повесть?

- Конечно. Если найду… Но она неумелая. От прототипов не отделился, язык скован.

- Неважно. И ещё вопрос, прежний: почему же ты всё-таки сам по себе, если говорить не с кем? Нет, я не о твоих профессиональных переживаниях и философских отговорках-пугалках – я о жизни, простой жизни. Прошлое вечно давить не может. Я, допустим, когда перебесилась, мы ровно жили. Жалела его. Он не напоминал и я за то благодарна. Да, он когда-то меня действительно боготворил.., - Марина вдруг прервалась, задумалась, и Сергей заметил, как мгновенная тень вины, сожаления коснулась её лица.

- Да, так вот. У нас уже квартира имелась, людей солидных принимали. Всё чинно, пристойно. Я, помню, даже одно время испугалась, всё в зеркало смотрелась – постарела, казалось. Ну, это чепуха. Важно, что я на ту жизнь научилась со стороны смотреть. Это как игра: приличия, значительные обсуждения дел. А я личную цену жизни знаю, гляжу холодно, и много скрытого подмечать стала. И всё это «судьбоносное» – такое мелкое для души! Ты тоскуешь – развал, вторая диктатура! Да ведь это мелкое и злое в душах руководит. Думаешь, я мещаночка с запросами? Нет, и я, Сережа, здорово изменилась. Но зачем показывать? Кому?.. Но я всё же кое-чем связана. Иначе - попробуй меня удержи! А ты почему замкнут, никому ничем не обязанный человек? Пусть тебе платят немного – ты же в таком институте! Я понимаю: тебе многого не надо. Это удобно, можно на главном сосредоточиться. Но скоро тебе совсем тесно станет. И тогда ты так рвануть сможешь! У тебя стартовая площадка надёжная, престиж и кое-что в голове и сердце. И люди, женщины – особенно, это ценят. Отчего ты решил – всех обаяло дуболомство, когда жизнь за доллар кладут? Нет, Серёжечка, далеко нет! И сколько б это в рекламах не облизывали, те, кто с умом, сердцем, с этим сталкивался, знает – это свинство. А у тебя – совсем другое. Да я бы за один взгляд ласковый твой из прошлого всю мишуру с радостью бросила! Я верю в тебя. Захочешь - легко взмахнёшь. 

- Спасибо, Мариночка. Дай, я тебя поцелую. Совсем легонько, в щёку, - Сергея будто окатило тёплой волной, и так потянуло к ней, как тянет к единственной во всей земле женщине, другу жизни. - Да, человек человеком держится. Верно. Нельзя замыкаться. А я зло часто абсолютизирую, - Сергей покосился на бутылку, выпил ещё. – А это – неправда.

- Конечно, - она ладошкой поправила волосы у щеки. – Ты вон как из улочки, из снега, печей целую сказку развернул. Это так здорово! Но только, чтобы мотор на полную работал, надо для кого-то жить, заботиться, радость в мелочах дарить. Вот я удивляюсь: неужели, за десять лет никто не встретился?

- Да я, честно, не искал.

- А этого, разве, ищут? Само случается, как у нас когда-то.

В ответ Сергей неожиданно нахмурился, задумался:

- Да, было разок похожее. Не хотел вспоминать. Встряхнуло всего. На съёмках, в Ярославле. Помнишь, Брежнев помер. Три дня траура? Ну, вот. А в провинции совсем делать нечего. Группа запила. А дни серые-серые, холодные. Гудки фабричные сиротство в душу льют. Впервые в колокола всех храмов ударили, скорбно так. Осень глубокая. Бесприютность. В городе как вымерло. Помнишь, Брежнева никто не любил. А тут вдруг сердце сжало. И тревога в воздухе. Ну, думаю, доигрались со своими анекдотиками, всё сами злобой своей отравили. Что-то, да будет… Вечером заглянули в ресторан гостиничный. Народу почти никого, спиртного не дают. Ну, у наших припас всегда с собой. Помянули из-под полы. А рядом трое молоденьких скучают, лет по двадцать пять. Познакомились. Преподавательницами оказались местного «политеха». И вот одна: хорошенькая, бледная, глаза синие грустные, - смотрит и смотрит. До сердца достаёт! И знаешь – филологом оказалась. Давай, Марина, ещё выпьем. Водка мягкая, неподдельная, в дорогом магазине купленная, - перескочил вдруг без паузы Сергей, расчувствовался. Помолчал, разглядывая рюмку на свет…

- Да. Вышли провожать. Она чуть отстала, прислонилась плечом к стене, молча глядит, долго. И я молчу. А в воздухе как всё зло разлито, томит. И вдруг она произносит нежно: «Я нарочно отстала. Хочу наедине сказать. Ты хороший. Не тоскуй так, не выпивай. Твою беду другое лечит – тебя любить надо». Сказала едва слышно, а у меня дух перехватило! Будто вспышка! Взял её за плечи, носом в воротник уткнулся: «Спасибо. Ты замечательная»! А она руки мои отводит и отвечает с улыбкой горькой: сама с тем хожу. Потому, понимаю. А теперь возвращайся… Я стою. Она ладошками груди моей коснулась, вздыхает: «Встреться в другое время, полюбила б тебя – обо всём бы забыл. А так…боюсь. Сойдёмся каждый со своей тоской, попробуем забыться. А на деле двойное мучение выйдет, самообман. В нашей болезни время лечит, но у тебя ещё, вижу, свежо. Боюсь, не станем друг другу незаменимыми, что к лучшему ведёт. Пройдёт время – найди такую, что и звать не надо, а сама пойдёт». Да-а… Встретились двое книжных, - и он смолк. Вывернув шею, смотрел в окно, в низкое свинцово-облачное небо, будто солнца внезапного ждал.

- Ну, и?.. – напряжённо спросила Марина, хотя финал поняла и оттого хмурилась.

- Больше не встречались.

- Дурак! – обиженно вырвалось у неё. И она отняла от подбородка кулачки, опершись о которые, слушала. Отняла их как уронила: - Так легко упустил единственный, может, шанс на счастье! Она всю себя открыла. Поступка ждала. И поверь – любила б со всей силой. Уже знала, что может любить именно тебя. Ведь, ты понимаешь – шлюшонки, простушечки так раскрыться не способны!

- Да. Случаются в жизни тонкие встречи. А ты как всегда не готов. Я как раз ту повестушку дописывал, всё наше заново переживал. А тот случай выбил. Дней пять с тоски поддавал. Потом, правда, мог найти, но понял – поздно. Дал уйти – это и стало ответом.

- Ты, Серёжа, действительно, странный, - его настроение передалось ей, и она горько всматривалась в его профиль. И ещё жалость прибавилась: слишком усталым он выглядел: - И я с тобой тоже странной становлюсь. Мне твоё отношение льстить должно или хоть самолюбие задеть. Я вижу: ты до сих пор о ней жалеешь. А мне грустно,  досадно. Смотри: ты в сходных положениях то, как пират поступаешь, то – противоположно. Но всегда себе в убыток. Я раньше воевала с твоими странностями, хотела крепче на земле поставить для нашего же будущего. И что вышло? Как ты себя вёл? Через что я прошла? Жизнь искалечил... Нет, я раньше просто любила, как умела. И только теперь пытаюсь тебя понять. И что вижу? По женщине тоскуешь. Всегда тосковал. Но по женщине какого-то склада особого. Таких, может, не бывает?

- Может быть.

- Но тебе бы очень хотелось. Скажи, даже в институте не нашёлся никто? Пусть –  с ошибкой. Пусть – на время. Это – жизнь. Ну, объясни: в чём твой интерес? Ведь это всё отговорки: зарплата, свобода, прошлое. Женщину этим не обманешь. Слушай?! Может, после меня ты пугаться стал? Не злись. Мне для себя важно понять.

- Думаешь, сам понимаю? Выходит так. И никого не пугаюсь. Чистосердечия, может быть, не вижу.

- Да разве я всегда чистосердечна была?!

- Ты была – ты. Всё последующее – уже совсем другое. Не было б тебя – был бы простым семейным гражданином. Откуда знать?

- Ну, нет! – качнула Марина головой. – Без отговорочек! Простым ты никогда не был. У тебя явно какое-то предопределение.

- Ну что ты меня пытаешь? «Любовь зла» – помнишь? – Сергей наконец-то повернулся к ней: в воспоминаниях явно тяготить уже было нечему. – Вот и не задавай больше глупых вопросов. А каким интересом жил? Тоже странным – художественным. Это когда внутренний мир, моя оценка происходящего, и все эти мерещущиеся, из непонятных далей, герои с их болью, тоской, радостью дороже этой «первой реальности». Ещё неизвестно, что из всего этого реальней? Так и жил, никого для сожительства не искал. В работу вложился. Я в этих привиденных образах вхожу в мир, хочу помочь ему стать чуть совершенней, пригодней для жизни. Отдаю силы и всё поверяю, проверяю, во всём сомневаюсь. Болею от всякого вида разложения. Физически даже болею! Не потому, что особый. Просто, идеальному трудно подыскивать материальное соответствие. Для того и нужно искусство… Ну, а ты? Вот ты сидишь – уже как сказка! Отчего? Что-то, значит, сомкнулось над нами… Ну, что тебе ещё сказать? В институте, дурак, цель сумасшедшую поставил: к диплому свой стиль сложить. Не понимал – писатели серьёзные всю жизнь стиль развивают. А за пять лет только манеру изобретёшь. Но прежде надо свою тему нащупать, свой мир открыть, свою «землю обетованную» начать возделывать. А с этим язык разработаешь. Да при том надо наглость великую иметь: верить, что скажешь о людях больше, чем они сами о себе знают. И заставить поверить себе, соавторами сделать… А попутно короткометражки снимали. Призы на молодёжных фестивалях отхватывал. Но проза была важней. Повезло: последний редактор по прозе «Нового мира» эпохи Твардовского мне руку ставил. Но пробить в печать тогда не смогли по понятным тебе причинам. И сейчас не могу по тем же самым причинам. Ничего у нас в принципе не изменилось. Потому приходится втрое больше работать. Некогда кем-то очаровываться. Да и права ты. Подозреваю: все мои «чаровницы» живут лишь в моей голове.

- Зря ты так скептичен, - усмехнулась приунывшая Марина. – Я не успела сказать: женщина способна приобретать черты, которые хочет видеть любимый. Только это, наверное, со временем приходит.

- Спасибо, обнадёжила. Значит, не всё ещё потеряно? Тем более, случайные связи только мешают… И работа со словом целиком затягивает. Иногда только выныриваешь передохнуть.

- Это я запомнила. Отец твой объяснил. И ты подтвердил тут же: жизнь теперь без меня будет полной.

- А ты даже не проверила, не поговорила. Сбежала в гордости. Вот и говорю: молодые были, глупые оба, - да, они теперь не оскорблялись как прежде, а просто сожалели. Но от этого было не легче – плакать от безысходности хотелось.

- Ты добился без меня главного? Я, правда, могла мешать?

- Пожалуйста, не спрашивай больше с таким женским поворотом. Следующим вопросом должно стать: а чего бы ты добился со мной? Но прошлое не судят. Опять самолюбие играет. А на том уровне мы сами своими поступками жизнь направили. Как теперь оценивать? Для других, может быть, ничего не достиг, а для себя…

- Значит, не добился, о чём мечтал. О том и спрашиваю. А ты нотацию прочёл.

- Да нет. Добился. Пиши слабее, конъюнктурней – давно б в тираж вышел, - он усмехнулся.

- И был бы модным писателем. Со мной, может, разговаривать не стал, - пошутила она в своей манере. Правда, шутки грустными выходили.

- Нет, ты не поняла. Уже бы не был. Эти модности один день живут и превращаются в макулатуру. Закон масскульта: бурный поток халтуры, смена рекламных имён, чтоб не приедалось. Главное – быстрая раскрутка имени, вброс тиража на рынок. Сколько сразу раскупят – столько денег выручат. Остальное – в помойку. Обычно на этом быстром обороте прогорают. Но если из потока одно-два издания прибыль дадут, прочие убытки покроют. Хотя, навар жидкий. Потому шум такой рекламный стоит – в день чуть не по сто гениев объявляются и куда-то опять исчезают. Короче, размен жизни на «дензнаки» в мелкой монете. Жизнь укорачивает, но за гробом ничего не нужно. А здесь вкусы, нравы портятся. Зачем размениваться?

- Может, и так. Но и твоя жизнь… Вон, физиономия – с кладбища вернулся. Отец прав? Часто такое случается? Я вдруг подумала: как легко бывает воображать жизнь и как трудно её переживать. Я действительно не потянула бы этого.

- Не преувеличивай. Это всего лишь оборотная, внешняя сторона. А настоящую, внутреннюю ты чуточку увидала, и тебе понравилось. Сказку могу извлечь… Я, Марина, таких «сказочников» встречал! В подмётки им не гожусь! Это всё люди, о ком писал, снимал. У них учился. Живу сейчас благодарной памятью. Знаю - есть такие на земле, и есть смысл хотя бы для них работать, пусть они о том не знают. Вот, старушка – из тех, досоветских  русских. Многолетний учёный секретарь Вернадского. Уникальные слышал от неё вещи, как смотрел на мир величайший учёный. В интернете этого не накопаешь. Помнишь, о едином энергоинформационном потоке упоминал, о памяти земли во всех слоях, поколениях? Это всего лишь часть его представлений о «ноосфере» – качественно, нравственно ином будущем земли. Вот загадочные слова из пропавшего после гэбэшной проверки его архива: «Сквозь кровь, страдания и слёзы человечество придёт к ноосфере, желает оно того или нет». Он понимал процесс как неизбежно-естественноисторический, о чем врут или умалчивают, подменяют техно-социальным суррогатом. Подданные всемирной империи финансовой Рокфеллеров пытаются создать свою искусственную ноосферу, взять в одни руки энергоресурсы земли, все управляемые информационные потоки. Прогрессисты уже термин изобрели для такого «рая земного»: человек – экономическое животное. И конец истории объявили. Дальше – сплошное наслаждение для избранных. Но Россия со всем третьим миром туда не войдёт. Наша доля – поставщики ресурсов. И для подобных масс, чтоб они правды и справедливости не искали, придуманы современные «культура, искусство». Всё напичкано магизмом, психоделикой, наркотическими ощущениями, прямым развратом. Оскотинивает, словом. И обёрнуто в одёжки эстетского искуса. А дураки от этого «тащатся». Но по Вернадскому, что уже рядом крупных учёных эмпирически подтверждено, земля сама, со всеми своими полями, растёт, как и человек, развивается, мстит хищничеству и деградации, готовится к очищению и возрождению в новом качестве. Ну и как жалки людишки, эту единую землю кромсающие, друг друга в рабство загоняющие! Думают – навечно… А теперь сравни это с книгой Апокалипсиса, где о будущем человека и земли подобное сказано. Ну, и до чего жалка прогрессистско-сектантская апологетика «рая земного» в данных грешных формах! Это ничто иное как «фашизм в кубе». Он уже давит народы, ждёт полного воплощения в очередной персоне, вожде. Опять пойдём через страдания, чтоб очиститься, раз иначе не умеем. Но после этого уже никакие «техно» не нужны. Человек одним очищенным умом, крылатой душой сможет проникать до положенных пределов. Это утопия, идеализм? Да. Но именно идеал, непостижимый рассудком, движет лучшим в человечестве, развивает его. А Достоевский, тот прямо писал художникам: не пугайтесь идеального. Идеал реальней всего материального. Идеал – высшая реальность. Я бы сказал - надреальность! Это движитель! И такие люди, сопричастные ему, есть. Вон, монах простой в глуши. Подходишь впервые, а он тебя по имени зовёт и такое глубокое о тебе скажет, о чем ты мучился-размышлял, а ответа не находил. И вот он ответ! Диву даешься! Откуда?! Да просто, вселенским своим разворотом к каждой личности, полным бескорыстием тот не от себя говорит, а от полноты Любви Божией. От той надреальности, что имеет целостное всевремённое знание. Этот пиэтизм и переводится с эллинского как «ведение любви»… Или ещё пример: мужик простой русский, кузнец, тайну потерянную литого булата открыл, лучшей во все века стали. Один в мире! А промышленность повторить не может. Почему? Опять в личности дело. Тот кустарно: наблюдением, сопоставлением, мыслью и сердцем, - проник в опыт древних. Их простую, конкретную совершенно жизнь с её условиями изучал, восстанавливал, художнически довоображал. Вжился и нащупал неприметные тонкости технологии, что от реальных условий исходят. И воспроизвёл – любовью к предкам. Чем не идеально? Механически такого не достигнешь. Нет, человек не шестерёнка, денежным интересом подгоняемая. От этого деградируют и бунтуют. И будут бунтовать. Погляди в окно, подыми глаза. Видишь это небо? Опусти глаза – видишь эту землю? Вот, широтой любви, Богом даренной, человек призван объединять эти бездны, чтоб Вселенная не разбегалась. А исполнит, выстоит – получит новую, совершенную, - и он умолк, засмотревшись в окно…

А она удивлённо размышляла: до каких обобщений добрался он от тех давних полувзрослых сомнений и неприятий? Всё слышанное было ей внове, порой захватывало. Понятней становился жизненный путь, который в давние годы лишь пробивался невнятным, ломаным пугающим пунктиром. А ещё, она догадалась, наконец, почему то, «нажитое» без неё и незнакомое воспринималось «странным». Он просто оберегал, прятал это своё главное, боясь повредить ему суетой повседневья, такой родной для многих, без чего жизнь иной представляться не может. Не потому ли не находит он подруги? А самому нести дальше - сил нет.  

И теперь, догадавшись, Марина слушала уже понятного человека, не все, порой, постигая, но не вмешиваясь из опаски сбить, и за словами старалась отыскивать чёрточки его другой жизни, жизни в себе и про себя, где сплетаются грусть лёгкого будничного огорчения и такая же малая вроде бы радость от мелькнувшего случайного воспоминания. Женщине порой милее в нас слабая тень огорчения от какого-нибудь сломавшегося крана, чем выспренняя умная речь. Это и называется: любить душой, угадывать и проникать в сокровенное, без слов согревая и успокаивая. И Марина вдруг впервые почувствовала в себе этот дар.

- То же самое - в искусстве. До каких прозрений художники восходили! Лучшие умы до сих пор путаются, а те произведения давным-давно правду открывают, многое, что подсказывают в себе и вокруг. А ведь, казалось бы – выдумано, сдвинуто, малоправдоподобно. Но всегда – современно. Что бы сейчас без той же классики делали? Она в союзе с верой совесть беспокоит, к таинственно-прекрасному увлекает. А что там, за пределом постигнутого малым нашим рассудком? Вдруг – чудо? Да, чудо. Чудо великое, возможное! И вот отголоски, отблески его в том прекрасном, что искусством зовём. Но для соединения с тем чудом всем нам человекам ещё развиться надо: от разумных - к любящим. Точнее – к милующим. Вот смысл. Остальное приложится. Ну, а что там за порогом того чуда приготовлено: нетление, радость, вечная краса? Каковы они? Пока «тайна сия велика есть». Ничто наше нечистое не коснётся её. Нет, Мариночка, жизнь не одномерна и не конечна, не кончена. Не обращай внимания на мой паршивый вид. Это всего лишь видимость. Помнишь, у Шекспира: «На свете много, друг Горацио, такого, что и не снилось нашим мудрецам».