Однолюбы. Глава 2. (1)

К вечеру Сергею нужно было уходить, и он надеялся распроститься с Мариной не меньше, чем на неделю. После происшедшего необходимо передохнуть. Дело в том, что Сергей старался жить православно, то есть на деле держаться заповедей. И знал: произносить  фразу несравненно легче, нежели затем исполнять сказанное. Воцерковлённый с начала восьмидесятых годов, вскоре после разрыва с любимой, воспитанный старым священником в редкой ныне простоте действия, а не сложносуетности говорения по философско-религиозным прописям, что помогло пережить первые одинокие годы и не надломиться, не спиться, он прекрасно понимал, как тяжело ему будет держаться с такой женщиной «царского пути». Прежняя эротическая болезнь уже начинала подбираться. Подобного риска избегают самые выдержанные люди. Он же вступил в эту горячую область по первому толчку сердца, не рассудив о последствиях. Зато правду сказал! Зная характер Марины, считал – это ей поможет. Но теперь ему нужна передышка, чтобы собрать силы, держать в руках самого себя.

Сергей, сообразуясь с особенностями своей работы, частенько рисковал поступать своевольно с точки зрения того большого числа «православствующих», как он определял недавно вступивших в храм, усвоивших пока верхушки учения, но считающих, что могут уже судить о глубинах веры и человека. И судивших всё, что не по «прописям», с пафосом богоносных проповедников. Такое случается от неизжитого самолюбия или когда начатки веры просто рекламируются. А власть как раз пыталась использовать веру как «новую идеологию, учение о всетерпении» с целью хоть как-то прикрыть свою бесстыдную грабиловку. В церкви это прямо вело к потере духовного смысла, к демагогии и страсти стяжательства, отталкивало людей с чуткой совестью. Так бывает всегда, и бывало многажды. Такой ход удобен и светским бюрократам, и части церковных. В ответ на молчание пастырей, зависящих от зарплаты и  «даров спонсоров», на «отключённость» паствы от происходящего в стране, а то и на прямую поддержку разрушительных посулов власти, подавались торгово-экспортные льготы. Церковноначалие, в поисках дополнительных доходов, обрастало открытыми на паях посредническими фирмами. А те гнали в обе стороны границы лес, нефть, сигареты и даже французское шампанское. Появились отели, банки со смешанным капиталом, туристический бизнес на святынях веры. И следом поднимались изукрашенные пуще прежнего храмы, резиденции, монастыри. Святых правил, канонов как не существовало! Но невидимо они действовали, поражая отступников духовным бесплодием, распадением при всей их внешней пышности…

Мирские же неискушённые люди, теряя целостное миросозерцание и оттого тоскуя, не понимая настоящей причины недуга мысли и духа, поначалу охотно бежали от пустоты в эти приготовленные палаты с простенькими прописями «правильности» и велеречивыми нестарыми батюшками, вчерашними младшими научными сотрудниками, инженерами, офицерами. Те, многие из них, намитинговавшись в своё время, невольно поспособствовав развалу, потеряли возможность развития на собственных поприщах. И тогда, ещё полные беспокойных сил, увидели в материально крепнущей церкви возможную трибуну для продолжения своих поисков социальной правоты, а заодно – более-менее обеспеченной надёжной жизни. Себя же, как «истые интеллигенты», они считали готовыми учителями народа, знатоками всего. Ну, а церковь для открытия новых приходов нуждалась в привлечении «современно мыслящих» служителей. Так «образованчество» и церковная бюрократия нашли друг друга. Поначалу сошлись на подъёме материальной стороны жизни и антисоветчине. Это был как пароль: «Ругаешь Советы? Какой оклад?». И вот, проштудировав с десяток книжек, послушав аудио и посмотрев видеокассет «по предмету», новые проповедники начали свой «посев». Морализировали громко и отвлечённо. Смаковали с амвонов, будто со страниц «жёлтой прессы», некую историческую вину народа во всём нехорошем. Смыть эту вину могло только немедленное всеобщее покаяние, в чём повелеть соизволят вчерашние комсомольцы или партийцы, осознавшие вдруг себя «богомудрыми отцами» и даже старцами! Неудивительно, что подобные речёвки дали повод провозгласить аксиому «духовного расцвета, второго крещения Руси»! Словом, мысли неопытных и гордых прихотливо путались, блуждали и неизменно выходили к историческому ретроспективизму: избирательному, искажённому представлению об истории. И новые дельцы охотно подавали  вклады в восстановление таких оплотов собственности. Кое-что оседало в карманах и домах служителей, быстро их развращало. Только спустя годы простые люди начнут разбираться в подоплёке, отворачиваться от подобных наставников.

 Сергею невыносимо было видеть это глумление над историей, оскудение добровольное умов, охотное приспособление к очередным официозным штампам людей, считавших себя не просто образованными, но вдвойне: через приобщение книгам, нотам, иконам. И только одних старух церковных вся эта буза, как всегда, не затрагивала: они молились себе о своих близких-дорогих и ничего толком в речах не понимали…

Что же происходило на самом деле, в глубине, понимали немногие, имевшие опыт сравнивать, заступившие за порог храмовый в те ещё времена, когда за это «накладывали санкции». Тогда и духовенство отличалось. Лучшие: немногословные, порой угрюмые на вид из-за тщательного надзора, - старались вести паству к евангельской, личной чистоте, к духовной взаимопомощи и постоянной безвидной молитве как памятовании о Боге. И тогда Бог Сам управит каждого из народа Своего. «Новые» таких служителей обозвали «требоисполнителями», начали выживать. И, упиваясь своим заёмным многоречием, считали, что сами-то ведут своих «овец» ко Христу. Эти новые не подразумевали, что как раз старичкам видно: их ведомые всего лишь толпятся вместе с пастырями и шумят в церковной ограде, и шелестят страницами мудрёных книг, ничего в них толком не понимая. Но почему-то приписывают себе содержание жизней, подвигов других людей. Кто-то олицетворял себя с первохристианами, кто-то – с новомучениками или аскетами-прозорливцами. Очень любили устраивать публичный плач по судьбам эмиграции и по её возвышающейся над всеми смертными кристальной чистоте. А особо «мудрые» вновь заговорили о желанной модернизации оторвавшейся от представлений современного обывателя «обряднической» Церкви. И ещё, во множестве развелось таких мирян и клириков, что горели нетерпением слиться в «вечном поцелуе» с передовым католицизмом. Сколько раз всё это уже было! Сколько раз помутняло умы! А трезвились опять немногие, то есть действительно сопротивлялись грехам в себе. В основном же вера касалась обыденной жизни мало: платок в храм надеть, бороду отпустить, перед обедом чинно помолиться. Остальное – как у всех: заботы обеспеченней устроиться в ненадёжном море житейском, боязнь мелких лишений, особое попечение о здоровье. А заповеди о «птицах небесных, лилиях полевых» будто не существовало. Вернее, веры в это не существовало. Цеплялись за внешнее, преходящее. И потому ничего, кроме распада в общей жизни быть не могло. «Соль земли» угрожающе теряла силу. Вот почему Сергей держался в стороне от подобной «соборности», больше вслушивался в своё сердце – ведь именно там живёт Христос – и старался для начала меньше грешить. Главным было: удерживать злость, равно стараться принимать людей, открываться в помощи. Когда же наваливались усталость, уныние, он ехал в дальнее подмосковное село к своему старому священнику. Он и теперь бы поехал – опасался сближения с Мариной. Его чувство к ней всегда в итоге оказывалось крепче его воли.

Вот и сейчас она, в подтверждение опасений, не только не давала передышки, но напротив – наседала, напрашиваясь с ним.

- Тебе же в Салтыковку надо, к своим. И что будет, если муж учует? – после всего сказанного он впрямую отнекиваться не мог. Имел право лишь сомневаться.

- Мои от меня не уйдут. Мне сейчас с тобой важнее. Ну, ты понимаешь… Не бойся – в положенное время я будут там, где положено. Никто ничего не узнает.

- Марина, мне с друзьями надо парню помочь. Чтец-декламатор – русская классика. Видеоролик сделать. Поверь: со стороны – скучно.

- Никогда не видала, как снимают.

- Да разве это съёмки? Пустой зальчик, все заняты. Я должен отмечать куски текста для монтажа. Ты будешь сидеть одна и слушать известное из школьной программы.

- Я поняла. Или мы едем, или я никогда отсюда не выйду, - она поставила точку мягко, но решительно.

- Что ж.., - Сергей подумал и чуть усмехнулся. – Некую пользу для тебя извлечь постараюсь.

У шоссе Марина привычно взялась останавливать легковушку, но Сергей заупрямился:

- У меня денег нет, а на твои не поеду. И потом, где мы

познакомились? Вот и пойдём в метро.

Она в ответ небрежно подёрнула плечом, но смолчала. Теперь, вне его квартиры, Марина вновь превращалась в даму со всеми наработанными манерами.

В вагонах она от скуки разглядывала «среднего» москвича. Вернее, вспомнив его обличения, понаблюдала, что люди читают? Среди бестселлеров-однодневок, разношерстья бульварных листков царствовал, конечно, «МК»! И она обернулась к Сергею. Кивнув на ближайший номер в руках крепенького пенсионера, усмехнулась подразнивая:

- Чем ты недоволен? Классное издание!

Вскоре они перешли на одну из центральных линий. Протискивались сквозь стаю пустоглазых футбольных фанатов в «остапо-бендерских» шарфах, огибали перегруженных тюками-сумками, безобразно одетых в синтетику «челночников» – пузатых, ещё не старых тёток. Лавировали среди густо рассыпанных в толпе черноголовых южан, в одночасье делавшихся москвичами.

- Видишь, Марина, этот люд? Я каждый день созерцаю. В старину московитами назывались. Кобзон уже своё агентство так назвал. «Ретроспективизм» в моде. С ним людей оболванивать благородней. Может, скоро опять так назовутся? Но я сограждан по-своему придумал именовать – «лужковитами». Это после того, как мэр Лужков доблестно обхамил депутатов, когда Ельцина в диктаторы на съезде не дали возвести. А народ у нас мэра любит. Ну что? Понравились тебе «лужковиты»? Они сегодня смирные. Не то, что до девяносто второго! Да, пограбили дураков. И ещё пограбят. Сами захотели.

Марина ёрничества не поддержала:

- Для созерцателя, да еще верующего, ты слишком политизирован. Скажу по секрету – недемократичен.

- Да нет, ошибаешься. Обидно, просто.

- Скажи, а куда мы, собственно, едем?

- В хорошо тебе известные места. Из-за политизации упустил сказать, - Сергей отвечал в ее же публично-ироничной манере. – А теперь из тоталитарности промолчу. Терпи. Это подарок от меня.

Наконец, они поднялись из-под земли. На пути у них светилась окнами церковка Симеона Столпника. Они прошли мимо неё и свернули на Молчановку.

- В мои места?! – Марина едва не вскрикнула. До своего переезда она жила недалеко отсюда, на Поварской. А места детства навсегда остаются для человека истинным родным домом. Потому и настроение у неё начало меняться. Она сосредотачивалась.

Небольшой зал при ЖЭКе-домоуправлении в здании псевдоампирного стиля на Малой Молчановке был почти пуст и едва освещён. Актёр Лёва уже расхаживал по низенькой сцене в белой косоворотке и мягких сапожках, а его подруга-напарница Лариса обматывалась клетчатым нанковым платком, на глазах превращалась в старуху с печальным испитым лицом.

Оператор с режиссёром настраивали видеокамеру, проверяя уровень. Лукаво ухмыляясь, поглядывали на Сергея с дамой. А тот подходил представлять не особо охотно.

- Георгий, - тупо ткнув-кивнув подбородком, назвал себя оператор. По-тургеневски крупнолобый, вяловатый, был он сверстником Сергея. Как, впрочем, и второй друг.

- Ну, а это – режиссёр. С ним шутки плохи, изведёт. Профессия такая, - представил его уже сам Сергей. – Виктором называют.

Высокий крупный мужчина со слабым светло-карим волосом, круглой, будто у доброго кота, головой и упрямо сжатыми губами, оказался не по виду галантен. Свободно сгибаясь в пояснице, приложился к дамской ручке и оценивающе-деловито, «по-киношному», окинул Марину взглядом.

Она не смутилась. Высоко вздёрнув подбородок, посмотрела надменно, выжидающе. Но слов не было. К удовольствию Сергея, все от празднословия воздержались – момент не способствовал.

Тогда он усадил Марину во второй ряд, успев шепнуть: «В актрисы сгодишься. Целую сценку сымпровизировали», - а сам поднялся к нервно расхаживающему Лёве уточнить порядок чтения.

Ну, а тот, плечистый, почти квадратный, приятнее всех приветствовал изысканную незнакомку – артистично-лёгким поясным поклоном с прижатой к сердцу ладонью. И стало ясно: читать при ней Лёве будет гораздо задорней.

Сергей спустился к Марине. Оператор с режиссёром вышли на исходные, подсветили и действие началось. Лёва начал с отрывков из «Невского проспекта» Гоголя, перешёл к Чехову, затем – к Бунину. Набрав мощи, завершал отрывком из лермонтовской «Песни про купца Калашникова». И всё это – под своеобразный заунывно-голосовой аккомпанемент Ларисы, подпёршейся в углу сцены ладошкой за столом с тусклой керосиновой лампой. И такой, казалось, пустяк очень точно уводил зрителя во времена минувшие.

Лёва читал неплохо: выразительно, бархатным низким тембром. Но как актёр-одиночка, сбивался порой на надрыв, вскрикивал, излишне жестикулировал. Сергей отмечал в блокноте и эти срывы, и  ровные куски, где выступала бесспорно сильная сторона чтеца: переживая, он в меру перевоплощался в персонажей, менял интонацию, разворачивал скромную мизансценировку. Сценическое действо оживало, соединялось с художественным словом при ненавязчивых выразительных средствах. И являлся настоящий театр одного актёра, театр полноценный, высокий, изначальный: со своим настроем, атмосферой, верной подачей характеров, - искренний и без позёрства. И театр этот давно бы состоялся на наших сценах, если бы Лёва нарочито не подбирал в репертуар немодную и даже предосудительную в «общественном интеллигентском мнении» русскую задиристость, как у того же Лермонтова. А ему бы «стелить мягче», да найти «спонсора»… Но он был артистом гордым и достаточно пережившим, чтобы подстраиваться под временные вкусы, смягчать или забавлять. Он до конца наполовину прожитой жизни спешил осуществить своё, и сам выбрал себе «планиду»: не искать для своего кармана, быть верным классике и собственной душе. И потому довольствовался площадками в уголках ветеранов, и как вершина – в школах. Для заявки в профессиональных заведениях требовали видеоролик и взнос, в чём друзья сейчас пытались помочь. Нетипичная, словом, была эта парочка, Лёва с Ларисой – «новая богема» смутного времени. На улицах выглядели едва  не бомжами, а на сцене преображались, полно играя на богатстве чувств, почти забытых современниками.

- Глядите! Глядите! У неё лицо иконописное! Вы разве не видите?! – любил частенько восклицать Лёва, указывая на подругу по сцене. И некоторые, действительно, начинали видеть.

Наконец, их отсняли. Довольный артист выдвинул на середину сцены стол, открыл портфель. Следом, на столешнице замерцала горлышком бутылка водки. Появились стопки, бутерброды в пластмассовой тарелке.

Лариса устало размотала платок, пригладила пальцами волосы и укоряюще покачала головой:

- Лева, не стоило бы самому выпивать. Он такой возбудимый, - поведала Марине, всё это время остававшейся внешне бесстрастной, но на самом деле сосредоточенной на своём, потаённом. – На все мыканья наши столько сил нервных уходит, а пробиться не можем. Вот и переберёт рюмочку. Завод психический начинается. Носится по комнате, жизнь свою клянёт, декламирует как трагик со сцены. А после весь разбитый. Так внешне ни за что не догадаешься, что душа больная. С самим-то говорить бесполезно, - и хоть голос у Ларисы  звучал плачуще, поддержки женской в Марине она не вызвала – та не терпела подобных откровенностей с посторонними.

Тогда Лариса просто повернулась к Лёве. Но и тот будто не слышал - возбуждённо потирая ладони, прохаживался мягкой поставленной походкой по сцене. Вдруг соскочил к Марине с гитарой в руках:

- Я её не останавливаю, - скосил глаза в сторону Ларисы. –  Сильно переживает за меня. Видите, у меня ямка у виска? После спектакля  вечером задержался выпить – поклонник заходил из богатеньких. Так же вот – гитара была. У меня подборка составлена есенинская. В другой раз приходите обязательно… Ну, выпили, попели. Он мне с плеча своего куртку скинул. А вышли с Ларисой за угол, вдруг – ба-бах мне в висок чем-то стальным! Двое! И бежать! Ну, я гнаться уже, сами понимаете, не мог. В реанимации очухался... Вот с того случая завожусь часто на всю житуху нашу. Сколько я театральных площадок обошёл, сколько просил: дайте разок выступить? Убедитесь – привлечёт моё «Русское слово». Думаете, откликнулись? Один даже «патриот» – целый культурный центр имеет во владении! – так мне ответил: «нищим не подаю». А ведь везде на митингах выступает, газету монархическую завёл. И сам к искусству как бы прямое отношение имеет. Должен бы понять. Не-ет! Новая жизнь пришла! А я этой новой жизни, может, сильней других ждал. Своё создать мечтал, а меня за то милицией травили. Ведь я драмтеатр свой бросил ради этой идеи студийности. Ради свободы выбора слова без интриг и искательства! Часто в парке на лавках ночевал. Я из Подмосковья сам, у отца прописан. А отец меня из дому выгнал – тоже решил, что тунеядствую. А в холода мы с Ларисой по подвалам ютились. Раз чуть не затопило кипятком. Да-а!.. Но она меня не бросает. А ей вдвойне тяжелей. Оттого часто жалуется. Ведь она не просто женщина, она мой ангел-хранитель. Мне без неё никак. Ну, да вы уже поняли, - во всё время густо-карие глаза его оставались грустные-грустные. – Но надеюсь, трудности пройдут, и мы с вами по-другому свидимся, - и Лёва, довольный состоявшимся взаимопониманием, вдруг взголосил. – Так дайте мне, в конце концов, приложиться к руке прекрасной дамы моего друга! И пусть она до лучшей поры останется для меня «Незнакомкой»!

Марина впервые улыбнулась тепло: и на такой его манёвр в поддержку подруги, и от истинного поклонения красоте. От этого последнего она отвыкла. Теперь красивых женщин ценят иначе: наряду с предметами из «косной материи» они служат устроению приятной обстановки.

Лёва меж тем вновь вскочил на сцену, прошёлся, перебирая струны отменно настроенной оркестровой гитары. По зальчику покатился ласкающий ухо гул.

- Друзья мои! Пусть нас мало. Оттого, только теплей. Я счастлив, что вы пришли помочь. Уверен - помощь ваша не пропадёт. Она уже даёт плод. Прошу всех отведать этого напитка с обещающим названием «Привет»!

Выпили по рюмке. Лёва завёл своим бархатным баритоном «Я по белому снегу бреду…». И в зале стало ещё душевней. Все, кроме Марины и Сергея, устроились у стола. Он же потянул её за запястье к выступающей из стены шкафом старинной печи-голландке. Нежно провёл пальцами по белому крупному кафелю в намеченных жёлтых трещинах.

- Знаешь, что за место? – всмотрелся в неё, нагоняя загадочности.

Но та увела взгляд, вновь безучастно повела плечом.

- Да что ты? Я предупреждал – скучно будет, - приуныл он.

- Нет, мне понравилось. Просто, я больше своё вспоминаю… О чём хотел сказать?

- Дом чудом не сломали, из-за ЖЭКа устоял. Присмотрись: карниз лепной, розетка, две печи. Штукатурки наслоение толстое!.. Здесь в самое невесёлое время Есенин свои стихи читал. А теперь вот Лёва их поёт.

Она огляделась недоверчиво:

- Нам бы в школе на литературе обязательно сказали. Школа тут рядышком.

- Вряд ли. В твоих заведениях привилегированных о таких людях не очень вспоминали. Да и вообще, чаще нравится, когда стихи по книжным правилам складывают, гладко и приятно. А его – душу рвут. Их ценят, кто дотла любил. Послушай, не о нас поёт?

Далёкие, милые были.

Тот образ во мне не угас.

Мы все в те годы любили,

Но мало любили нас.

- Вечная неполнота любви. Трагический миф бытия, - Сергей горько усмехнулся. - Прижмись, Марина, тесней к этому кафелю. Когда-то он был горяч. Есенин именно отсюда любил читать. Не то завернёшь ради памяти, а зданьице перелицовано, продано, и на месте печей клерки быстро-быстро банкоматами какие-то бумажки тасуют. Вот и всё.

Они ушли раньше других и теперь широкой дугой прогуливались по родимой округе Марины. Вышли на Молчановку. И удивительно: едва вышли – посыпал тонкий, хрупкий первый снег. Такой долгожданный! Даже она отметила необычность минуты:

- Чудеса! Ведь Лёва только пел «Я по первому снегу бреду»! Невольно поверишь – Есенин точно тут был. Милые мои улочки! Куда ты, Серёжа, привёл?! Даже не предупредил.., - она по ходу любовно касалась ладонью старых стен, лепнины наличников. - Нет, правильно сделал. Иначе так бы не почувствовала. Гляди: фонарей мало, окошки неяркие. И белый, уже белый путь. Только одни наши следы. Вон, впереди Новый Арбат сверкает-громыхает, а в моём мире будто никого уже нет. Странно… Ведь как вчера ещё мы с папой, мамой, бабушкой в комнатушке жили. Тесно! Её сундук, половичком укрытый, у двери стоял. Она перину стелила и на проходе спала. Понимаешь, почему мать за квартиру так в работе рвалась? А мне в тесноте этой все казались навек неразделимыми. Почему все всегда куда-то разъезжаются?.. А вон ещё домик. Там Лермонтов жил. И опять же, Лёва читал.

- Он любил тут и здорово мучился. И никто рядом не понимал. А из этого поэт рос. И какой! «Но есть и Божий суд, наперсники разврата»!

- Да, сильно обижали, раз Лермонтовым стал, - неожиданно заключила Марина. Сергей даже удивился и про себя оценил. А она продолжала удивлять: - И совсем рядом – домик с Есениным. А между ними прогулка в наше прошлое. Как всё близко и связано! Не зря мы с тобой  когда-то стихи читали. Тебе не кажется: мы сквозь время путешествуем?

- Да. Пока в пути. Но я предпочёл бы совсем из него выступить, - теперь настала пора оригинальничать Сергею. – Моя «идея фикс», - пояснил улыбнувшись. – Банально объяснять, что видимое уходит. Поколения сменяются, города теряют облик. А после по крупицам пробуют восстанавливать. Что - действительность? Что – домысел? Но если историю не через одни мозги протаскивать – через сердце, рождается странное созвучие. Пережитое не исчезает. Чувства остаются. Места всё впитывают своей скрытой памятью, способны возбудить ту силу любви, потерянности, озарения. И помимо сознания влияют на людей. Особенно – в детстве. И в это культурно-историческое поле можно войти. Но - отбросив суету, чтобы убегающее время перестало мучить. И тогда оно распахивается… Если не ограничиваться «прогулками» по истории, захотеть войти в мир всевремённости, где ясны мотивы поступков, последствия ошибок, в тот мир души с громадным нравственным опытом, вдобавок к поведанному Верой, искусством, как бы мы обогатились! Знаешь, как с древнегреческого слово «пиэтизм» буквально переводится? – ведение любви. И это – высшее. А земля –  громадная матрица, где о всех и каждом всё записано. Найти бы путь! И тогда утвердилась бы в сердцах общая нематериальная цель, отделяющая должное от негодного. Мы преодолели бы разрушительную силу времени – забвение. И победит высший взгляд на человека, на неповторимость каждого, как заповедано Христом. И эта бережность сотрёт безобразия. А все предпосылки имеем. Об этом часто русские мыслители писали. Но их яростью встречали. Ещё бы! Прогрессу мешают, эгоизму как движущей силе истории! 

- Ты никогда не добьёшься успеха, – Марина слушала внимательно, а ответила отчего-то с раздражённой усмешкой. – Мечтать сегодня позволено богатеньким. Прочим приказано выживать. Те будут против тебя, этим – просто не до тебя. Впрочем, ты один живешь. Можешь себя баловать. Да ты и раньше так себя вёл. Но подумай хоть разок о других? Как девяноста процентам быть, кто запутан в бытовых проблемах? Как семьи содержать, детей растить? На что? Эти проблемы на времени завязаны, под себя грести вынуждают. Как прожить иначе? На ту же историю твою погляди? Цепь жестокостей! Что двигает людьми? Идеал? Или интерес? Его прогрессом назвали. Мы с тобой тоже им пользуемся. Но удобства достигнуты многими жестокостями. Признай честно! Согласись! Вон, когда-то у нас захотели интерес частный отменить. Что, жизнь по идеалам получили? Или сегодняшние последствия? Брось, Серёга. Человека не переделать. Вокруг страстей вечно будут тусоваться склонные типы. Ещё недавно хотели верить: сам прогресс разовьёт человека, победит недостатки. А люди, наоборот, более жестокими становятся. Точнее – циничными. Тут скорей задумаешься, как приспособиться, чтоб самому не озвереть? Да, мечты прекрасны. Опасно их переоценить - погибнешь. Впрочем, а без них – пусто. Да, мне тоже многого по душе не хватает. Могу же понять, что ребёнка неправильно ращу, в другом нехороша. Значит, не всё для меня потеряно? Но пойми ты! Дай прежде освободиться от мелочных решений житейских проблем. Они всё время съедают! Как иначе собой заняться? Хорошо, муж пока «плоды прогресса» подкидывает. Пользуюсь... Может, когда-нибудь изменю в себе что-то. И признаюсь тебе: при старом строе я стала бы хуже. Да, я по жизни – обычная, хочу покоя, самостоятельности. Но внутреннего освобождения пока нет.

- Тебя путают известные вещи, - Сергей слушал её, набычившись. – В литературе давно описано. Особенно – в западной. Герои-одиночки, обычные люди. Тоскуют в несвободе среды. Их жалеешь. И вдруг открывается: свобода нужна для амбиций. А достигну, тогда человечество мимоходом облагодетельствую. Но зло в добро не переделывается. Достигнут, и следом – крах личности, злодейство. А не достигнут – бешеный бунт против всех. Истерика на грани кровопускания. Мне недодали! Мы вечно переоцениваем узко личное или безлико-социальное. А как в этом гармонию найти? Ещё древние греки не желавших или не способных жить общественным интересом называли идиотами. В этом – корень термина. Мы все бываем идиотами. Идиотичны и оттого жестоки наши истерики. Да, человек – создание общественное, но несовершенное. Ты, кстати, в своих обвинениях меня во многом права. Нет, без работы каждого над своей совестью в первую очередь и в любых условиях к лучшему не сдвинуться. Вот и ходим по кругу через эти жестокости. Но и о примерах высоких подвигов не забывай! Всё светлое в истории с такой работой связано, когда люди лица к небу вспоминали поднять. Пойми, Марина. Я не мечтаю, а говорю о возможном лучшем. Ты – об имеющемся. Но и то, и другое равно существуют в возможности. От направления воли зависит. Пока к эгоизму наклонена, характер общества - потребительский. «Монетаризм»! Иллюзия материальной свободы у немногих. А душа в химерах: реклама, мода, престиж. Сама обожглась! Да, мы в последние десятилетия СССР вырождались в мелкобуржуазность. Всё материальное важней души. А в этом плоском пространстве «трех шестёрок» тоскуют. Строят индустрию развлечений вместо искусства, индустрию разрозненных поверхностных знаний. Сплошь клиповость, масскульт! «Хлеба и зрелищ» Древнего Рима! Когда к высотам стремиться? Биологически выживаем. Сами себе условия поставили. Где ты найдешь её, свободу души при гонке капиталов? Круговорот денег не должен давать сбоев. Иначе – крах этой цивилизации. Отсюда – языческий страх перед стихией. И индустрия, эксплуатация страха! Сживание с насилием как орудием якобы права, психопатологией, демонизмом. Возврат сознания к языческому рабству пантеизма, фетишизма. Это во многом искусственно раздувают. «Чистоган» нуждается в этом для подчинения воли масс. И просто жизнь человека ничего уже не значит. Над миром вновь довлеет рок! Печально, что наша христианская недавно цивилизация повторяет путь древней. Вместо собора личностей – толпа с антихристовым «монетарным» суперменом! Но выход-то есть! Для каждого! Рядом! А двинуться - воли нет. Работа над собой тяжела. Авось, пронесёт, удобства сохраним. Нет, не сохраним, если себя не стесним. Такой вот выбор… А ну, оглянись! Смотри, как следы наши близки, характером походки друг друга напоминают. Шли союзные в чём-то люди, - он в нахлынувшей вдруг благодарности слегка сжал её холодные пальцы. Она не ответила.

- А теперь выйдем на проспект. Видишь, сколько пересекающих, затаптывающих одна другую стрелок. Пустяк, а наглядно. Два принципа сосуществуют. Выбирай. Но в выборе всегда чем-то жертвуешь, - он отпустил её ладонь.

- Выразительно, но туманно, - мотнула она головой, и волна прошлась по волосам. – Подозреваю: тебе не с кем по душам говорить. А я понимаю с трудом. Лучше, дал бы своё почитать.

- Дам, конечно. Будет время – почитаешь.

- Я сейчас хочу. Как раз, время есть.

Сергей от неожиданности оробел: она к нему на ночь собралась?! А та поняла и расхохоталась:

- Не ожидала! Ну, признайся: ты сразу испугался, когда я появилась?

Дома у него в тот вечер до чтения не дошло – довершали прежний разговор, полулёжа рядышком на софе, в темноте. Лишь на верхнюю часть стены над их головами падал рассеянный блик от фонаря под окнами, да изредка проползали по потолку тускло-жёлтые ленты света фар.

- Неужели, мать волноваться не станет, что пропала? А как ты раньше боялась! Как она, кстати?

- Плоховато, вроде тебя. Тоже нынешнее не принимает. Сидит на пенсии одиночкой в Салтыковке своей. Все труды, говорит, наши, всю науку рушат сознательно. Что им до красоты, мощи замысла, точности исполнения? Всё наше охаивают, оклеветывают на всю страну. Наше поколение какими-то недоумками выставляют. А молодых талантливых на нищенскую зарплату посадили, заграницу выпихивают. Мозги распродают, чтоб уже в зародыше у нас новых открытий, технологий не намечалось! И это конвергенция, партнёрство, конкуренция?! Это предательство страны и народа. Преступление чудовищное! Начало деиндустриализации!.. А отец сначала по митингам бегал. Карьеризм в науке хотел искоренить. А сыпаться начало – стих. Мать с ним после этого разговаривать перестала. Так, говорит, ты и остался «эмэнэсом»! Словно чужие теперь, представляешь! А мне обоих одинаково жаль. Как всё перевернулось! Сейчас особенно ощутила, когда как в детстве с тобой побыла. Думала: ушло навсегда. Но нет – во мне. Те же чувства неповторимые… Да, в этом с тобой согласна - каждый неповторим. Вон, Лёва твой ухабами и шишками жив. А я, я тоскую. Ты угадал – подумывать начала: скоро уйду, и весь мой мир уйдёт. К чему тогда всё?

- К бессмертию. Душа бессмертна – тело временно. В урочный час рассыплется, но потом восстанет очищенное, прекрасное. И снова встретится с дорогой душой. Наш Бог – Любовь. Каждый в Ней сотворён. А Она не терпит повторений. Это и есть чистая идея. Мы только учимся жить ради будущего.

- Блажен, кто верует… Да, я взрослела с тобой, в чём-то менялась. Но я вижу, как верующий в прекрасное одинок, и как довольны, обеспечены те, кого ты в материалисты записал. Разве справедливо, что самые довольные – «унифицированные» люди? Они вас задавят. Все эти удовольствия любой ценой – известный наркотик. Искусство, вера? Нет - «пир во время чумы». Это в натуре людской. Трудно верить, когда на глазах такое правит. А я живу в этом, пытаюсь увёртываться и тоже боюсь одиночества, - Марина, оказалось, всё трезво оценивает, а перед Сергеем бравировала из личных целей. Но цели стали меняться и отношения сделались доверительней.

- Ох, Мариночка... Человек верой не распоряжается. Господь Сам верой зажигает сердца. От Него она исходит, к Нему возвращается. Любовь должна пройти испытания. А затоскует человек, отвратиться от безобразия – Господь его встретит и поддержит. Мы обречены пройти через одиночество, до страдания оставленности дойти. Тогда опытом узнаешь драгоценность каждого, наполнишься состраданием. Но надо ещё суметь удержаться в нём. Вот вопрос.

- Скажи, Серёжа? Неужели для этого нужно по жизни оставаться заброшенным? Погляди: не о ком тебе заботиться, и о тебе – некому. Стирать, готовить самому приходится. А тебе – лень. Наверняка, полуголодный ходишь. Никто лаской не согреет. А мне обидно. Не зря же я тебя любила. А в это время другие.., - она вдруг резко отмахнулась. – Дамы любят предприимчивых! – жёстко усмехнулась, охватилась руками. – А хочешь знать, как я себя «унифицировала»? – высказала вдруг хрипловато. – Кофе хочу.

Сергей всмотрелся – её слегка знобило...

Вместе с кофе он принёс ей пару таблеток:

- Выпей, не кривись. После перегруза помогает.

Марина посмотрела с отвращением, но проглотила. А потом долго, стараясь не плеснуть, отхлёбывала на софе свой кофе.

- Лучше бы водки… Кой чёрт я в этот сон свой за тобой увязалась! Давно забыть нужно! Это только сон!

Она допила. Он отставил чашку, вложил её пальцы в свою ладонь. Марина не отняла: так спокойней оказалось. Но голос всё же звучал зло, а порой – цинично:

- Кой чёрт к тебе опять полезла! Ведь, предчувствовала… Думаешь, та же «девочка твоя» перед тобой? – и она вновь по-своему, нарочито-дробно, засмеялась. – Ты-то всё тот. А мне оттого больней, - злость на миг сменилась  режущей тоской. – Хочешь знать? Я во всём виновата! Всегда знала… Как сказала: «унификации» хотелось? Привяжется словечко!.. Да, а счастливой по-настоящему не была: только с тобой вначале и в детстве у себя, - и она прервалась, собираясь с мыслями, закуривая свою королевскую марку. – Да что там – счастливой? Просто довольной, наверное, не была. Сядь, Серёжа, поближе. Дай голову на плече твоём подержать. Устала… Ты не бойся. Обними… А помнишь: «Не отрекаются, любя»? Помнишь, ещё столько разорвать не могли? – она вспоминала сейчас об их втором, таком больном, полубезумном романе, что разыгрался после того прощального вечера и растянулся на многие месяцы. Даже спустя годы он казался им бредом, который нужно забыть. И вот Марина рискует коснуться и этого, когда их близость выродилась в самоистязание и открылась отличная от всего прежнего сладость. Она была последней, на краю, вязала намертво. Все их мысли дневные, все чувства стремились к вечеру, когда они тайком обязательно свидятся. Или он прибежит к ней, или она извернётся побывать у него. И тогда они окажутся в постели, единственно соединяющей теперь из всего былого многообразия. И отпустит, наконец, угнетённая совесть. Сознание воровства, вины упразднятся уверенностью в правоте. Мало ли, как в жизни сбиваются, но власти любви не отменить! В те мгновенья им легче было умереть, чем насильно разлучиться, захвати их кто-нибудь, имеющий с ними любые обязательства. И потому каждая такая встреча под постоянной угрозой раскрытия переживалась как последняя. Не было уже ни объяснений, ни жалоб или претензий. Каждый принимал другого, как есть. Полное молчаливое единство! И вглядывание: жадное, всегда последнее вглядывание. Ведь их прерывистая связь обречена оборваться, но образ любимого остаться в сердце навсегда.

- Ты во мне такое чувство раскрыл! Я умирала, - Марина на удивление спокойно вспоминала сейчас о том времени. То ли таблетки действовали, то ли новая с ним соединённость и смирение с прошлым? Да и он с её головкой на своём плече слушал тоже спокойней, без той острой ломки совести.

- Всё во мне сплелось: вина, страсть, месть тебе. Не развязать! Всё с тобой теряла и била постелью, чтоб никогда не забыл! А с ним - ох, мерзко тогда было! Он – на дежурство, а я выть в своей комнате! А потом – к тебе. И ходить бы не надо, и звать не надо, но ты завораживал сумасшедшим постоянством. Другой давно бы «послал». А ты всё вытерпел, мальчик миленький. А потом увидала: ты уже на грани болезни. Или уже болезнь? Вон, и сейчас побаиваешься - опять затяну. И мне теперь жизнь – не в жизнь. Тени, сплошные тени! И где-то высоко-высоко – свет… Помнишь, русалочкой меня называл? Всё, говорил, уныриваешь, но без нашего берега не сможешь. А теперь смотрю: мы, правда, в чём-то глубоко близкие. Ведь, мы это сразу угадали, со знакомства. Правда?.. Но потом – началось. Глупо, как же всё глупо! Непростительно! – она буквально простонала это и уткнулась головой в его плечо, чтобы глаз её не видел. – Ох, Серёжечка! А сколько я после тебя ещё дури наворотила! Ничего ты не знаешь. После тех «ночей египетских» тошнота измучила. Порвать, наконец – порвала, а забыть не могу. И загуляла я, Серёга, круто! Как ни глушила себя!.. Подруга у меня была, барменша в кабачке одном. Это она рвать настаивала и развела. Я выпью, иду к телефону тебе звонить, а она отключает. Сяду где-нибудь в подсобке и реву, реву. Только злость растёт. А она моему доложит. Он приедет на «Волге» комитетской, соберёт меня, а я его – матом при всех! Он молчит. А я уже всех обложу. Может, думаю, кто по роже ему даст?.. Выведет он меня, доставит, но терпит. Без разборок. Я же для него - последняя надежда. Ему так ребёнка хотелось! А я не открывала, что у меня проблемы. Говорю: пожить хочу. А ты терпи, раз согласился на меня такую. Знал же – человека люблю. Да, тяжело, запутано. Но зачем ещё лезть мутить, если порядочный? Вычислил, гад опытный, по мне видел – в коленках слаба. А он вечно рядом: утешитель, возможность отключки… Я, и правда, на себя рукой махнула. Всё равно, казалось, как, с кем? Прикупили дуру молодую. Или сама прикупилась? Ах, не всё ли равно! Что мы всё словами играем?! Ошибки не замажешь. И гадости – тоже… Жила как попало. Может, говорю ему, ты меня и любишь, но я теперь запиваю и гуляю, с кем хочу. А ты жди, пока муть уляжется и твоя очередь придёт. Сам выбрал! И расхохочусь в лицо. Мне-то что? – думаю. Я труп ходячий. Главное потеряла. Пусть физически добьёт. А он слушает – лицо не дрогнет. И всё больше скрытой жадности мужской. Есть такие – только разжигаются от этого… Ну вот. Брошу ему в лицо, а он сгребёт на руки, носит: «Моя киска устала, папика обидеть хочет, нарочно обманывает». Ох, и тошно! И стала хлеще гулять. Гнусно, зато жар зальёшь. А изгадишься – прошлое отрезано. Знаешь, у нас в стране с прошлым так же поступают. Это я вдруг подумала… Ну, вот. А он всё знал о моих вывертах досконально и опять за старое взялся: встанет на колени, винится. Просит научить, как вести себя, чтобы полюбиться. А про себя трясётся – аморалка бы семейная не засветилась! Тогда у них за этим следили, а я при гостях что угодно ляпнуть могла. И вот он просит, просит, пока не «достанет». Ладно, говорю, волоки коньяк свой. Ну, он знал, что это значит. Мигом стакан накатает, я выпью, сломаюсь, чтоб ничего не помнить. И тогда я его… Вот так, Серёжечка, - она отстранилась,  взглянула испытующе. – Женщины далеко не прекрасны, как тебе до сих пор кажется.

А Сергей на последних словах подумал: «Правильно догадался. Вот уж кто действительно одинок», - и поднялся.

- Нет. Я во мнениях скоро не меняюсь. Не ты виновата. И я от своей вины не бегаю. Помучили друг друга. Но человек всегда будет прекрасен, когда к себе честен… Ты не против - я лампаду засвечу? Чем  впотьмах-то сидеть…

Он затеплил от свечного огарка фитиль, и мягко высветились лики с икон.