На работу необходимо было успеть к полудню, к началу большого перерыва, когда аудитории пустели и можно спокойно позаниматься с часок в одной из них. И Сергей торопился, шага не сбавлял, хотя уже впал в лёгкую испарину.

Целых девять лет минуло, как он, ещё студентом, открыл для себя этот собственный путь к институту. И пока ни разу, даже опаздывая, не изменял ему. Путь этот был длиннее общего накатанного маршрута. Зато, от шоссе, от автобусной остановки, можно подняться на холм к некогда сельско-приходской церковке, пройтись, переводя дух, мимо нескольких подгнивших изб в густых вишнёвых садах, спуститься под могучими липами просторным парком и, в довершение, перейти мост по-над измельчавшей речкой, потешить глаз распущенными, гладко вычесанными струёй прядями водорослей и уже «вечными», не улетающими на зиму утками у илистых берегов. А при таком настроении легко было не замечать повсеместного городского мусора, что у него и получалось. И он так привязался к этому своему пути, точно явившемуся из дорогого сна-детства, того давно оставленного мира, что настырно брёл им и в осенние распутицы, и в весенние разводья. Здесь он опять рождался в согласии с природой, вне асфальтового бессезонья. И только здесь, в этом выпавшем из времени углу Москвы, от которого скоро ничего не останется, кроме храма да старых лип, он получал силы вольно осматриваться: широченное небо, свилистые дерева, изрытый просёлок, неспешно прогуливающие детей женщины…

Во всей остальной Москве он давно ходил, потупившись – один из признаков начинавшейся «внутренней эмиграции». Отвращали частые оглупелые лица, бульварное в руках чтиво, бомжи, пьянчуги или просто уголовники. Как стремительно вырождается его народ! Или правы классики: «общественное бытие определяет общественное сознание»? Но отчего так безропотно, а чаще – с охотцей, вырождаются? Надоело нравственно взыскивать с себя? Но ведь против этого «надоело» вершится многовековой труд веры, искусства, культуры, о чём напоминает тонкий звон колокола по ходу – какой уж по счёту в храме шестнадцатого столетия? – Божественной Литургии. И так не хочется думать, что эта борьба за очеловечение напрасна...

Сергей от напряжённой ночи устал, но не выдохся. Включилась привычка, и теперь он, разогревая кровь ходьбой, мысленно приспосабливал передуманное в бессоннице к возможной пользе предстоящему – студенты их мастерской последнего курса работали над дипломными сценариями и оба преподавателя перешли к форме занятий самой трудоёмкой, индивидуальной. То есть, к подробному обсуждению с каждым замыслов, планов, намёток сюжетов. А сегодня Сергей должен работать с наиболее сложным и одарённым в их драматургической мастерской парнем, задумавшим ещё раз «поведать миру» вечную, но уже свою историю о первой любви.

С этим студентом, Игорем, Сергей изрядно мучился четыре года и именно сегодня выяснится, зря ли трачены силы? Игорь был из того поколения, что поступало к ним в конце восьмидесятых в возрасте лет двадцати пяти, и оказалось прихваченным культом намеренного разложения искусства, навязывания антиэстетики. Именно тогда начали пропагандировать, что проявление свободы – это писать матерком и на «андеграундский» манер обобщать бытие до образа помойки, проплёванного подвала или чердака. Скудоумие и невежество, отвязанность от редактуры и дегероизация – вот основные столпы разврата и вырождения искусства, да, впрочем, и всего остального в стране. И ко всему этому ещё алчность. Ведь только так можно убить веру в ценность, значение личности, подменить верой в первостепенность мира вещей. А людям сменившегося поколения власти опротивело лгать об этой власти как о народной и в силу необходимости делиться её крохами с населением. Хотелось жировать открыто, безответственно. И вот власть в болезни очередного самоотвращения, в нетерпении скорей сменить личину, заказала «прикормленным агитаторам от интеллигенции», в массе – комсомольским активистам, протест против своей же государственности. А та держится на начале личностном, на сложившемся и преемственном мужском типе личности. И потекла, спущенная с бюрократических вершин эта чума, умертвляющая уже последнее культурно-здравое. Потекли со всех экранов, эстрад и прочих подиумов «иронизм», цинизм и порнография, кривляние, оплевание истории и настоящего, и пошлые требования к «кому-то» дать в одночасье всем «сладкую жизнь». То есть - освобождение от всяких трудов и обязанностей всё под теми же лозунгами мировых революций о «свободе и равных правах», но уже не отягощённых мечтаниями о братстве и

справедливости. Открытый призыв окончательно оплебеиться! Ведь только плебеями можно полностью помыкать.

Бесталанную, без жажды познания, молодость эта ложь губила скоро. «Садились на иглу» и мёрли, угасали от СПИДа, шли в бандиты и убивали друг друга за жалкий грош. Но шире всего подавались в жульнические конторы-«однодневки» прислуживать. Всем хотелось любыми путями денег, от которых зависели доза и набор удовольствий. К тому же, в школах экспериментировали, разрушали надёжные методики. Богатейший, взаимосвязанный мир в мозгах юных оказался расколотым на мелочные примитивные фрагменты. Этот известный «мультипликационный эффект» нарекли клиповостью, знание подменили пустой информацией, и выдали эти «комиксы», наряду с извращённо поданным «плюрализмом» мнений, на потеху всему миру как достижение. В результате – деградация. Победившие самих себя «протестанты», взрослея, безнадёжно опускались в тот самый плебс с его родовым нежеланием трудиться, болезненной страстью к потехам, удовольствиям. Те же многие, кто подчинил себя цели обогащения, выучился управляться с компьютерной «мышкой» или щебетать на англоязычном сленге, возомнили себя «элитой», хотя причина такой «элитарности» была проста: услуги всегда требуются. Особенно, когда технику завозят из-за рубежа, а жизнь страны подчиняют чьим-либо групповым интересам.

Но с людьми одарёнными совладать этой «клиповости» оказалось не под силу. Такие, чувствуя надприродно всем существом своим истину высокого нематериального лада бытия, вопреки ложным целям стремились к нему, к этой сердцевине вселенской жизни прошлого и будущего, к этому успокоению душевному, и мучительно старались преодолевать в себе навязанный хаос. Нет, они не разучились отличать бездарность от таланта, но обида из-за временного торжества лжи, безобразия, буржуазной безнаказанной «грабиловки» грозили закаменеть в них до цинизма во взглядах, до уныния и безволия. То есть – замыканием в самих себе. Ещё более тяжкая степень распада общества! Помочь можно было только искренним отношением, интересом к каждой личности, равным обращением. Это одно побуждало глядеть друг на друга достойно, что и лежит в основе здравой народной жизни. Поэтому, для Сергея важнейшим оставалось не только держать интеллектуальный уровень занятий или обучать технике ремесла, но следить за собой, чтобы не навредить тонко возрождавшейся вере в достоинство, в должное торжество красоты над гримасами времени. Это был его принцип. Им он вытеснял казёнщину. Но и настораживал многих коллег дружеским отношением со студентами. Да, в этом была опасность занижения авторитета, мешающая воспринимать знания. Но самого Сергея заботило больше другое: слишком немногие из студентов решаются пока вырваться из моды подражательства на тяжёлый путь самостояния. А при нынешних скоростях дегенерации эти единицы потонут, казалось, в гиблом море антикультуры. Им просто перекроют выход. Эти опасения – всего лишь обычное свойство человеческой натуры: унывать, но делать притом упрямо дело вопреки мнящейся безнадежности. На языке психиатров подобное именуют признаками «маниакально-депрессивного комплекса», а на языке людей простых – жизнестойкостью.

В небольшой гулкой аудитории Игорь дочитывал свой развёрнутый план. Сергей слушал, прикрыв по привычке веки: так меньше отвлекаешься и ярче представляешь услышанное. А ещё, не хотел до срока выдавать радости. А радоваться было чему: простой чистый язык, пережитая автором история, цепляющая за душу, лишённая банальности. Этой последней больше всего опасался Сергей, когда впервые услыхал о замысле – могла получиться параллель с классической историей Тургенева. При неглубоком вживании в героев автор неизбежно сваливался в банальный парафраз. При нынешних нравах это открыто противопоставили бы классике в виде «стёба»-глумления. А что? Самовыражение! Каждый имеет право видеть по-своему! Веселитесь с нами! Долой занудство моралистов! Мы умеем шикарно развлечь!

Игорь в первые годы учёбы часто поступал по этой моде. Но в отличие от бездарей, в каждой его работе пробивался некий сдавленный голос:  печалующийся, тоскующий о кривляющихся персонажах. Правда просвечивала помимо задумок автора, и прочитанные этюды вызывали в мастерской непредугаданное Игорем настроение, выводили на размышления о причинах бед, боли современников. И характер студента был глубже начальных его представлений о цели, смысле искусства.

Сергей ухватился за это. Подробно, долго вёл с ним беседы о самой простой, казалось бы, жизни, а затем переворачивал тему, вспоминая произведения, где ярко и глубоко выражены сходные чувства, отношения, росшие в своём времени, привычные, отчего люди внимания на них не обращали, но художник, проникая в исток их, открывал нечто значимое, отбирал, сгущал в образах и выводил из них красоту или горькое падение человека, и скрытые причины того. И человечество во многих поколениях узнаёт в героях своё родовое, восхищается или же скорбит. И принимает как руководство к самопознанию, что прибавляет силы жить.

А следом они размышляли, отчего в этом вроде бы известном по-новому понят человек? Как воображение художника направлено на поиск неповторимого и вместе типически-достоверного в характерах, выраженного оригинальным сюжетным развитием? Искать глубины и простоты, созвучной всем, что есть сложнее? Да ещё излагать по законам прекрасного, облагораживая души!

И вот сейчас своим чтением Игорь доказывал: те беседы не прошли даром. Но всё-таки одно насторожило Сергея – опасность подмены

психологии физиологизмом, явлением также распространённым.

- В целом, Игорь, молодец! - начали они обсуждение. – Этот развернутый план убеждает. Любопытно посвящение фильму «Спасатель». Подражания одной традиции избежал. Есть угроза подпасть другой? Почему, именно «Спасатель»? Ведь режиссер от тех фильмов публично отрекался, что до своей «Ассы» снял.

- В том и дело. Специально хочу подчеркнуть, - неспешно начал грузный Игорь. Старался говорить весомо, подбирать слова. Во-первых, почти художник уже, дипломированный. Во-вторых, не мальчишка – скоро тридцать. Их институт «возрастной» и таким должен быть. В их деле помимо способностей опыт жизни необходим. 

- Понимаете: «Спасатель», «Асса» - фильмы о моём поколении. Но между ними пропасть. Я изнутри смотрю, могу точно оценить. Первый был именно о нас и от нас – мы все тогда неуютную ту житуху переживали, понимали, что весь воздух отравлен двуличием. Тосковали по человеку. И если появлялся, всё готовы были отдать за него. Да, часто обманывались. Как щенки слепые тыкались в «рок», подвалы, выпендрёж. А всё от тоски по душевности. На своё искусство, музыку надеялись. Увлекали этим песенки «БГ», «Кино». Вроде бы правда была, пока тот же «БГ» противоположным идеологом не заделался… Да, номенклатура комсомольская решила деньги на нас делать. Всё эти видеосалончики, дискотеки, всех «БГ» с «Машинами» скупили. Кучеряво живут. И продолжается прежнее лицемерие уже в новом времени, строе, в нашей одёжке. Отчего такие злые работы были у нас? В «параллельное кино» западали. Да там дилетантщина с «шизой». Знаю их, нырял… К «Ассе» выныриваю. И вот что скажу. «Кинуха» эта, в отличие от «Спасателя», хотела говорить от имени всех нас. Понимаете, не с нами о нас, как в «Спасателе», а заместо нас, но нашим языком. Меня это сразу напрягло. Хотели нас политизировать и наш протест властям предъявить под своим руководством. Но мы строем на линейку не ходим, не пионеры. Мы – сами по себе. Значит, надо на наших вкусах сыграть. Чего они эту девчонку как бы из «Спасателя» в «Ассу» перетянули? Я о типаже говорю. Для доверия? Но эмоций элементарных не просчитали. Она продалась мафиози, с властями связанному, шикарно живет. Чего мне ей сочувствовать? Продалась – чёрт с ней! А Бананан бесхребетный извивается вокруг неё! Тоже ещё «символ поколения»! Да пускай извивается – его проблемы! Мне такой публики не жалко. Даже «БГ» с песенкой душевной сочувствия не вытянет. И Цой с протестом моделированным! Знаете, там персонажи больше не из прошлого времени, а из нашего сегодня. И кого же и чего нам строем спасать идти? Да ещё режиссёры моду взяли жён своих голыми снимать! Это уж совсем!.. Я вот женился недавно, да мне чтоб такое подумать!..

- Ты за них не переживай. Это самореклама. Ты своё делай.

- Вот я и говорю. Давно ясно с маскарадом этим. Прежним вожачкам переодеться в либералов велено. И ещё хуже грязь кругом. А мы для них, как всегда, только материал для их продвижения. Вы знаете, мы тогда в мастерской перед преподавателями-«перевёртышами» социалистами себя объявляли. Ух, как они дёргались от подколок наших, парторги вчерашние!

- Знаю, Игорь, о ваших «починах», - улыбнулся Сергей. – Это вы не знаете, сколько мне из-за вас претензий приходилось выслушивать.

- А чего вы нам не сказали? Мы б сумели ответить.

- Зачем? Я и так отвечал, что одних с вами убеждений, - и оба рассмеялись. – Спасибо, Игорь. Тебя чрезвычайно интересно слушать. Во времена той культовой «Ассы» я с кланом тех мнимых «перестройщиков» в институте схлестнулся и будущее себе подпортил. Они, знаешь, сколько тогда своих вот таких «двурушных» в руководство продвинули. За одну поддержку в члены Союза принимали. Вот и рухнул кинематограф. Они разложили. У таких на уме одно – пожировать, покрасоваться. А не хвалят их – они свирепеют. И ты, кстати, готовься. Тебя тоже нелёгкая судьба ждёт…

Сергей более чем угадал: на защите летом девяносто третьего этот диплом был объявлен комиссией лучшим. Но пробить в производство или опубликовать не удалось. Ради прокорма семьи Игорь искусился сочинять для ночных заведений эротические пьески. А через пару лет, нравственно, нервно измученный, резко бросил. Только попав в тупик, понял: ещё чуть-чуть – и уже никогда ничего стоящего написать не  сможет.

- И всё-таки, Игорь. Не пойму пока замысла твоего посвящения. Ведь, протест, неприятие - всегда на поверхности. Что-то ещё должно стоять за этим.

- А я не досказал. Хочу поднять то лучшее, что бросили, постараюсь развить. Это наш ответ. Нас использовали, бросили, а мы сами обошлись!

- Значит, пиши героя. Но это – разговор особый… Ну-ка, пойдём на кафедру. Уже все разошлись. За чайком продолжим.

И после Сергей, с чашкой в руках на мягком диване, больше  часа обобщал для Игоря, итожил:

- Учти в разработке сценария два момента. От них будет зависеть, получится ли художественно. Место действия – пока фон, пространство перемещения персонажей. А должно быть драматургичным, образным. Осмысли места действия до крупных пластических образов. К примеру, Питер - не «открыточный» город, а среда растущего недовольства, противостояния матери и сына. Ищи, как в пейзаже, в деталях выразить. Тогда зритель сам с экрана впитает настроение. Обойдёшься без театрализованных монологов-препирательств. Заработают взгляд, жест, реплика с лёгкой недосказанностью. Затем: старая дача, луг, озеро даны пробросом. Но это же космос родившейся любви! Бесконечно эту тему используют. Но в искусстве всё должно рождаться впервые. Пусть – знакомо, но всегда неповторимо и на своём месте! И это место хранит память о первом до боли пережитом очаровании женственностью. Здесь она царит! Здесь всё – она! Как выразить? Загадка. Ищи. Герой мучается, ревнует к неизвестному. Не в том дело, что молоденькая репетитор, одинокая, вынуждена за парализованным отцом ходить, на жизнь подрабатывать. Цепляет больше тоска от безлюбого и оттого неустроенного бытия. Начаток хаоса! Тут не просто жалость - жажда любить рождается, восстановить гармонию! А та всегда под флёром, даётся в образах. Разгадывай. У тебя, к тому же, усложнение в отношениях: разность возраста, положения. Чтоб ответную любовь пробудить, ему о том подумать страшно! Значит, главное в  нём – бескорыстие, самоотверженность, чувствительность. На это способен только герой. Знаешь сам, как непросто сказать: ты прекрасна! Люблю оттого, что есть. И ничего не прошу. Просто, знай о такой любви. И пусть потеплеет в жизни твоей. А нет – улыбнись и забудь… Но туги мы на такую простоту. Всё «обладать» мечтаем. А счастья не дарим и сами в обиженном самолюбии замыкаемся. Мелочи, самой мелочи простить не можем. Вроде матери героя твоего. Он, кстати, мудрее её. Та всего лишь хочет по-бабьи  прилепиться к кому-нибудь. Понять можно. Даже – посочувствовать. Но в ней – привычная ошибка, за которой веская ложь. Отчего часто жизнь наперекосяк? Нетребовательностью к себе, глупым поиском случая желаем счастье ухватить. Общепринятый мираж! Сын чувствует эту ложь. Его воспитывает строгое обаяние той женщины. Оттого стыдно за мать, за её спрятанную жалкость. Но обострено сыновней жалостью. А юношеский максимализм мешает откровенничать с ней. И вот естественный в переломном возрасте надрыв из-за разного подхода к ценностям… Да, и ещё, Игорь. Важно писать героя, не сваливаясь в физиологию. Слишком он телесен, желчен к финалу. В армии под пулями побывал, вернулся. Друзей-подруг нет. И обаяние не отпускает. А та уже замужем. Но, как женщина тонкая, понимает: захватывающего чувства с тем человеком не получится. Опять та же ошибка, но на другой основе. Уходят годы, опыт давит, жизнь тянется невыраженной. Так пусть хоть с кем-то тянется! Иллюзия возможности отстраниться от самой себя неустроенной. И поблёкли дача, все места её, весь мир, что он запомнил сияющим… Ну, а с этим парнем неплохим могло что-то у неё состояться, распорядись жизнь чуть иначе. Но оба – люди ещё совестливые. Ищут не минутного, понимают: всё это меж ними хрупкое – до первой связи. Дальше будет разбито той самой разностью. И разбито помимо их воли. Вот он, завершающий бунт плоти против сознания! Но бунт обречённый. Ну, а если ты валишь их на пол, заставляешь впиваться друг в друга – убиваешь тот нежнейший флёр первой любви, памяти. Перечёркиваешь своё же содержание, снижаешь героев до слабых общечеловечков. Да и такой взрыв в твоей истории недостоверен. Так переживают уже пожившие, страстно любившие. А у тебя настроение – из их разности, невозможной, пусть – желанной, близости. Тоска, тоска от разъединённости судеб! В этой неразрешимости - обаяние. Горькое, прекрасное чудо первого прикосновения к земной красоте! Огрубишь – погубишь свою первую любовь. А она должна сказочной на всю жизнь остаться. Она учит любить чистой памятью о себе. Она обречена, она несчастлива внешне, она идеальна. Да, в жизни бывает, что  браком кончается. Но в искусстве, в притаённом мире души – всегда не как внешне. Она отделена как первый опыт, откровение о неповторимости, драгоценности другого, о способности души вообще. А потом с людьми что угодно может быть. Но по той чистоте всегда тоскуют. Ей себя поверяют. Человек, не создавший в себе идеального образа любимой и рвущийся к физиологии, не развернётся в личность. Он не интересен, не герой.  

Сергей возвращался домой тяжеловато, медленно. Подобные беседы опустошают. Но скоро, он знал, усталость пройдёт. Поможет сознание пользы дня. Он не впервые замечал, как пережитое когда-то сопрягается с душевными поисками нынешних молодых. И это радует. Пятый год всего он работает на кафедре, ещё не забыл себя студентом. И в частые минуты сомнений, своим ли делом занялся, такое сопряжение помогает. Не так уж даром, значит, убегает жизнь. И в непонятном для обывателя жестоком бою за души соотечественников у него имеется своё скромное место.

Поколение, к которому принадлежал Сергей, успело заявить себя в искусстве первыми работами, было замечено. Но закрепиться не дали: началась та ведомая властью перелицовка ценностей. И поколение стало рассыпаться: те, кто принимал заказ на безбрежное оплевание, ещё имели свою мзду, рекламу. Но толку от того не было: умный зритель-читатель брезгливо отвёртывался и они слыли «талантами» лишь в «тусовках» при кино, телевидении, беллетристике, пока не спивались или иным способом не «сходили с круга». Их замещали такие же, но моложе.

Другие, непродажные, лишались эфира, экрана, изданий, не могли составить имя, несмотря на способности, и вынуждены были устраиваться в обществе, кто как сможет. Оттого возникла иллюзия отсутствия талантов, упадка, что с удовольствием смаковалось. А серость при этом легче было выдавать за «яркость» и зарабатывать на том деньги. Люди же талантливые в деле всегда норовисты.

- А чего ты ждёшь? – объяснил Сергею года три назад известный драматург-фронтовик. – Войну холодную Горбач за нас проиграл? А война есть война. Не важно: холодная, горячая… С поражением накладывают контрибуции, отчуждают территории, население подавляют чужим интересом. И это, братец, только начало. Мы продолжения, слава Богу, не увидим. А ваша задача – отстоять культурный классический фонд. Выстоите – лет через тридцать, может, подымется поколение новых победителей. Быстрей не рассчитывай. Слишком много народу отборного за век побито. Особенно – в войну.

Слышанное было горьким, но справедливым. Да, они вынуждены смиряться, не рваться к славе и подчинять свои способности главной далёкой цели. Да и самих-то плодов труда можно не дождаться. Так что, работай себе тихо на восстановление самосознания нации.

А работы этой невпроворот для подобных идеалистов. В стране вслед за полной материализацией душ только-только набирает силу распад, отчуждение всех и вся. Борьба за власть открыто перешла в борьбу за собственность. Это и лежало в основании «ведомственной перестройки» при сокращении доходов страны от продажи нефти. А затем – и причиной  самоустранения правящего слоя компартии в отстаивании общих интересов. Сергей ещё в восемьдесят девятом году понял это, попав по работе в самый центр шахтёрских забастовок. Он готовил большой очерк, пытаясь помочь одураченным псевдо-перестроечной пропагандой рабочим. Выяснял причины саботажа властей, усугублявших нехватку товаров, массово прятавших по базам сахар, колбасу и прочее, а сваливавших на негодность государства и имитировавших комиссии по проверке. Сергею многое открылось в том саботаже. К его фактам прислушивались. Потом грозили прокуратурой - слишком неравные были силы. Номенклатура, прикрытая с флангов милицией, «гэбэшными» управлениями, с фронта – горлопанистыми лжедемократами со своей прессой, как по команде запугивая людей, нацелилась порочными действиями на проигрыш народных интересов в пользу той толпы жуликов всех мастей, подпирающей с торгово-распределительного тыла, да из первых рядов самой власти. К девяносто первому этот разношёрстный альянс окончательно развился, сложился в «элиту», определил себе вожака и завершил свой ползучий переворот с переходом к криминальным отношениям, распаду гражданского общества. Правда, «элита» эта моментально разделилась на кланы, а те повели бесконечную войну друг с другом. Этим воспользовались в своих интересах зарубежные политико-экономические силы. Страна же, народ, терявший последние советские – и прежде-то весьма призрачные – ориентиры, оказались под двойным гнётом.

Эх, да что размышлять?! Всё так очевидно! А Сергей и подобные ему: с не потухшим сознанием, идеалами, не прельстившиеся, как не прельщались прежде, очередной сказочкой о скором благоденствии, рае земном уже буржуазном, - оказались заложниками небывалого по размаху предательства. Да вдобавок - огороженными, будто дикари, частоколом из жёлтой прессы, телевидения, шулерских голосований и прочего одуряющего. Но зато они остались в самой гуще своего обобранного, замороченного народа, на самом пограничье борьбы за личность, борьбы культурной, художественной. Этого-то оружия образа-слова и не сумели отнять, как ни пытались. Оно только оттачивалось. Что ж, пусть их пока неволят! Придёт время – докатятся до дикости. И тогда кинутся искать не гнилое слово. Но до этого, правда, необходимо ещё дожить, дотерпеть.

Он вернулся домой, отомкнул дверь и…замер у порога – на софе дремала, закинув руки за голову, Марина. С поворотом замка тяжело приоткрыла веки.

- Удивила, квиты, - как уронил Сергей, раздеваясь в прихожей. Вошёл, опустился против неё в кресло.

Она довольно, как ребёнок, потянулась. Розовые губы дрогнули улыбкой. В отличие от вчерашнего, была Марина в новеньких чёрных джинсах и чёрном же, тонком и нежном на вид, свитерке. И настроена сегодня тоже по другому, не боевито.

- Тебя «гэбэшник» твой отмычками научил пользоваться? – Сергей пошутил вяло, скореё не из желания шутить, а по инерции от вчерашних колкостей.

- Оставь его, - слабо выдохнула она, вынула из-под подушки тот старый ключ на цепочке, что он давал ей когда-то. Просунув палец в кольцо, поиграла им. Ключ задёргался, заплясал вроде марионетки. Марина с прищуром следила за ним.

- Видишь, не потеряла… А он, между прочим, давно не в конторе служит - руководитель службы защиты экономических интересов крупной  фирмы, - в голосе её вновь скользнула ирония.

Сергей, отыгрывая, круто выломил бровь, со значением повёл головой. Затем протянул руку за ключом. Но Марина сунула его в кармашек джинсов, прихлопнула сверху ладонью.

- Зачем?

Та пожала плечами. Посмотрела: уже серьёзно, пристально, к чему-то готовясь.

Сергей напрягся:

- Ну да. Фарцовщиков, проституток своих милиции оставили «стричь», а сами по заслугам в коммерцию переехали. Как жулью без их связей обойтись? Чем спекулируют: нефтью, алмазами, медью? – он был ещё распалён недавно передуманным.

Марина молча села. Закинув ногу на ногу, огладила тонкое ровное колено – будто танцовщица уставшая.

- В его дела не лезу. Довольна, что кормит, - она становилась язвительной.

- Ага! За счёт ограбления твоих соотечественников.

- Узнаю знакомого парнишу, - вскинула та глаза высокомерно. – Эрудит, однако. И в этом разбирается!

- А что разбираться? Наш бизнес «колупаевский», известно, на чём держится. Могут у правителей, вчерашних троешников институтских, льготы на экспорт-импорт прикупить – будут с «баксами». Не могут – хоть гениальное производи, а разорят. Вот дельцам без картотек «гэбэшных» на чинуш не обойтись. Зря, что ли, вместе с «цэрэушниками» над перестройкой трудились? Это только жёны их верили, что они государственные интересы блюдут.

- Слушай, давай без вчерашней дури! – оборвала Марина. Она, и впрямь, была нынче серьёзна. Что-то её сосредотачивало: - И не плети, чего не знаешь. Он под сокращенье попал. Очень переживал. Сослуживцы едва уговорили в дело идти. Он действительно гордился, что государству служит. А теперь, что? Одно – в деньгах выиграл. Но всё равно как сам не свой. Извини – мне твои слова неприятны. Ему много досталось, и от меня – тоже. А он меня терпел, из того омута после тебя вытащил. Я ему всем обязана. Честным, Сергей, надо быть. Не всё просто в жизни, как тебе часто думать хочется. А ты ещё домыслы приплетаешь.

- Честным? – Сергей опять против желания раздражался, да и слова её о муже уязвили вдруг ревностью. – Хорошо! Вы имели солидное положение. Наверняка, до полковника дослужился. «ГБ» от одного Политбюро зависело. А теперь в прислужники жулья попал. Обидно! Но не надо злиться, а честно признать. Конечно, не он лично государственность размонтировал. Приказы спускали - они исполняли. Солдат не думает! За исполнительность их не забыли. Но среди них и другие нашлись, думающие. Самих членов Политбюро обличали! Теперь их травят. Никто не прикормит. Скорее, пулю вгонят. Вот так рассудить – честно. А теперь о домыслах. К примеру: газетёнку знаешь – «Московский комсомолец»? Каждый второй дурак почитывает. Там всё о мерзостях, и «стёбом». Так вот, как шапка выглядит, помнишь? – «МК». Расшифровку сказать? Программа агентства национальной безопасности США «Мозговой контроль – ультра». Намеренное системное разрушение целостного сознания противника. Из области психологической войны. Думаешь, совпадение? Только что-то много таких совпадений развелось.

- Да прекрати же, Сергей! – вспыхнула она. – Не с тем пришла. Но язвить не советую. Брось ты эту конспирологию бредовую! Всё проще. Я тех ребят лучше знаю. Им при «баксах» жить понравилось. Они всех экспроприаторов и внешних, и внутренних в колыбельке задушат. И сами ещё страну ради себя любимых восстановят. Увидишь! Но я с другим пришла. Не сбивай. Сходи лучше на кухню, перекуси. Там кое-что есть.

- Это фантастика! – без того распалённый Сергей крепко ударил себя по коленям. Вскочил, замерял шагами свободную полосу комнаты: - Думаешь, совсем дурак?! Поддамся, клюну заново, а ты отомстишь, посмеёшься?! – вновь упал в кресло, сжал узловатые нервные пальцы.

- Не кричи. Ничего я не думаю. Чисто по-женски позаботилась, - теперь и Марина резко поднялась, будто его нервность ей передалась. По лицу тень вымученной усталости прошла: - Я всю ночь не спала. Можешь одну вещь объяснить? Я тебя любила, но никогда не понимала.

- Ты не верила в меня.

- Разве, ты дал основание верить?

- Представь, я до сих пор считаю, что сама любовь и есть основание. Впрочем, часто кажется, что мы кого-то любим. А на самом деле любим себя. Признайся, ты любишь его? Если любишь, зачем тогда ты здесь?

Марина взглянула строго, пристально: 

- Вот это я и хочу понять… Да, а почему вчера такая идиотская сцена случилась? Я настроилась, и ты подыграл? Но я не с тем приходила. Нет, сначала думала уязвить. А потом, потом другого хотела. Особенно – ночью, - она отворотилась. Замерла будто статуя. И следом начала, вроде Галатеи, оживать: странно-осторожно, как впервые, шагнула. Неуверенно прошла до конца комнаты. Что-то бесцельное мерещилось в движениях: то в один угол ткнётся, то в другом постоит. Затем вернётся к месту прежнему. Взгляд настороженный. И Сергей заметил – утекает куда-то за реальное пространство. И вновь превращается в прежний, жалобно-ищущий. Это мысли её так блуждали в поисках верного выражения.

- Марина.., – позвал он тихо. – Что ты? Забудь. Это я виноват. Не стоит накручивать. У тебя сын растёт.

- Сын? – эхом отозвалась она. – В том всё дело. Знаешь, как в глазки ему смотрю? Одна вина. Ни в чём отказывать не могу. Сил нет. Только потакаю. Слишком дорого дался. Чуть не умерла родами. Всё из-за того… Оттого я зла, оттого – вина. Тебя проклинала. Зато «папику» нашему хорошо. Явится перед сном и обязательно чем-то новым побалует. Это же его наследник! Столько ждал! Столько унижений от меня вынес! Зато наследник уже в деспота превращается, а я теперь только прислужница. И все мы – вовсе не мы, а какие-то подменные люди. Но вчера меня как толкнуло: может, меня только то моё, тебе отданное, удержало? Я вспоминать запрещала, но оно в виде мести, ещё чего-то прорывалось… Ох, ломает меня здорово, Серега! С сыном выход проще. Почаще к матери в Салтыковку отправляю. Подравняет. А вот что мне со мной делать? Мне со мной совсем худо. Хочешь правду? – она настороженно глянула и в её природно-весёлых глазах открылась пугливая беззащитность. – Может, это странно слушать. На бред похоже. Но ты должен понять, умненький мальчик не моего мира, -  она вновь поднялась. Умеряя волнение, медленно двинулась. По ходу оглаживала стены, книги в шкафу, сервант с её старыми безделушками: - Я какое-то время жила тихо. Привыкла к нему как полюбила. А рожала на одном страхе... А выжила – так захотелось снова жить как когда-то, взахлёб! Может, я с ребёнком оттого безвольная? Хочу от горечи уберечь… Ну, вот. Окрепла. Деньги есть, удобства. А сама – в пустоте, в запертой квартире с крохотным бессловесным существом, в которое вложилась. Но того жара, восторга от жизни не верну! И такая тоска наехала! А ночами, когда не сплю, страшно, - Марина, расхаживая, осматривала каждый предмет подолгу, пристально – как разгадывала.

- А послушай? Только сейчас у тебя поняла, почему Чехов именует шкаф глубокоуважаемым… Да, и подумалось: потеряла главное. Давно потеряла, именно здесь, в этой комнате. А сама брела тенью… Вчера мимо проезжала и так вдруг потянуло! Я вспоминать запрещала, но себя же обманула. Дай, думаю, загляну, ущемлю больней. Легче станет. А ему горечь верну. А вышло, вышло… Ночью представилось: моя половина живая здесь. Ждёт, зазывает. Вот, она во всём! Но ты присвоил, не отпускаешь. А я отбить должна, чтобы жить. А ты, что ты сделал? Ты месть мою расстроил, всё нажитое. О том нашем чуть напомнил, и я опять себя юной почувствовала. Да, глупой, трусливой, невыдержанной. Но главное – той же любимой. Не смотря ни на что! Да-да, ты по-прежнему любишь памятью. Но этого не должно быть! Это невозможно, не нужно! Ты во мне всё перемутил в эту ночь. Могло, значит, по-другому быть? Я и в этом ошиблась? И всё равно я та же «твоя девочка»? Что ты делаешь, Серёжа! Я не могу так! Не снесу! Отпусти меня, освободи.

Сергей согнулся в кресле:

- И я этого боялся… Отказаться от нашего не могу. И туда не вернешься. Жизни давно разошлись… Да, здесь тебя любят, какой ты есть и за то, что ты есть. Но это ни к чему не обязывает, это просто отношение. Любовью не принуждают.

Сергей был искренен, и Марина успокоенно, благодарно всмотрелась. Она его признания-то и хотела.

- И после всего ты так же открыт? – она давно отвыкла от подобной прямоты в этом мире спрятанных или изображаемых чувств и показных инстинктов. Вот в чём была причина её раздвоенности, той напугавшей потери себя. И лишь стоило ему подтвердить ту правду, которую она почувствовала, в ней тут же явилась опора, необходимая для возрождения веры в себя.