В августе Сергей действительно «триумфально» поступил в престижный исторический институт. Да, он доказал, победил! Но не думал кичиться, мстить. Обида приутихла, а занимался он из собственного интереса. И результату радовался чисто.

Марина ликовала! Столько сразу нежной страсти, ничем не сдерживаемой и на миг, казалось, вернувшейся из былого, он от неё давно не получал! Тем более, страсти, отточенной опытом! И всё-таки до прежнего было уже не дотянуться. Ему мешала как раз эта сексуальная изощрённость, мешало то, что он теперь их близость «заслуживает». А в любви не изощряются, не заслуживают – дарят в простоте. И все недостатки, ошибки считают общими. И он тем более опасался за их будущее. Они, взрослея, выступали на новый для себя рубеж общений. Но трещина-то меж ними от того случившегося не изгладилась. А пустой секс, которому они поддались, мог её лишь расширить. В нём чувство скудеет, и оттого партнёры меняются легко – ради восполнения разнообразием удовольствий. Нет, всё могло спасти только упорное, почти несбыточное возвращение к чистой первоначальной любви.

На их беду, триумф Сергея длился лишь неделю. А там его вызвали в ректорат и предложили подать заявление о переходе на заочное отделение: он умудрился набрать балл в самый идеологически выдержанный институт страны без рекомендации профильного учреждения и трудового по специальности стажа. Теперь он в кратчайшие сроки обязан устроиться в любой архив, иначе будет отчислен. Вдобавок - пройти анкетирование в КГБ на благонадёжность.

Он растерялся. Но тут от стенки ректората к нему подступил крепкий мужчина со свекольного цвета лицом, ласково шепнул: «Я декан твой заочный. Дам тебе телефончик друга за направлением. А после в ресторанчике отметим. Тут рядом, «Метрополь». И в кармане у Сергея оказался номер телефона крупного чина в главке.

После переговоров он уверенно прибыл в один из важных архивов. Как его встречали! Посулили через пару лет возвести в начальники архивохранилища! А дебёлая, «мосторговской» комплекции дама с консервной банкой в высоком шиньоне, для формы, игриво погрозила пальчиком, умоляя не слишком совращать девушек, на чьих трудах архивы только и держатся. Заработки-то – низкие…

И всем было до поры весело, покуда Сергей не выложил на досмотр комсомольские документы. И тут весёлые люди мигом впали в негодование: тот пробыл в ВЛКСМ всего два года, от начала службы в армии до конца её – там отвертеться от этого членства было невозможно. Ну, а выйдя на «гражданку», на учёт уже не вставал! Да ещё Сергей «кипяточку» подлил на вопрос, кем себя числит: «Пока из комсомола не выгнали, значит – числюсь». «Да как вы, отщепенец, можете себя числить, столько времени не выплачивая взносов?!». И архивная карьера Сергея была зачёркнута.

Он вернулся к Марине, головы не подымая. А та словно ждала от  него, непутёвого, чего-то подобного:

- Серёжа, на что ты, собственно, рассчитывал? Вот мать у меня – человек идейный. Время её такое было. Мне лично все лозунги до «фени». Но приходится формальности исполнять. Это во всём мире так, не только у нас. Это, в принципе, ни к чему не ведёт. Все понимают, посмеиваются и «отдав долг обществу», спокойно живут в своё удовольствие. А будешь плевать – никуда не продвинешься. Ну почему ты живешь, будто не в обществе, а так – сам по себе и для себя? Это позиция или «раздолбанность»? Ты любишь искусство, историю, ещё что-то. Но никакой ответственности нести не желаешь. Даже – за меня. Мне это надоело – оскорбительно!

- А хочешь знать, почему, к примеру, батя мой от заказов на «идейные» фильмы к вольным геологам в тайгу бегает?! – взорвался обидой непонимания Сергей – нрав отца явно высквозил. – Как ты не поймёшь?! Оглядись! Вот, лозунг кинули: экономить электроэнергию. Чиновники железнодорожные решили почестей урвать и придумали к электровозу вдвое больше вагонов товарных цеплять. Подумаешь, скорость падает! Зато электричество экономим, выполняем установку! А чтоб орденок повесили, в должности повысили, надо почин «рекламнуть». Заказывают фильм-агитку о выгоде большегрузных составов. Но о том, что они все пути подъездные забивают, график движения срывают и шпалы расшатывают, ни слова сказать нельзя. Ни-ни! Почин-то – формальный. Как начальство наградят, его тут же свернут. Вот тебе исполнение формальностей в обществе. Не отсюда двоедушие процветает? Мы с ним плохо кончим. Оно уже с головой нас всех захлестнуло! Всякая шваль карьеру делает, а умных, честных, талантливых в наморднике держат и затирают. «Активизм»! Ну, нельзя за это внешнее цепляться! Ну что вам эта форма так важна?! Человек самим собой ценен!

- Ты не мою семью имеешь в виду? – сощурилась недобро Марина. – Ты забыл, кто ты, кто – они? А о формальностях я напомнила, чтобы ты рос и  пользу мог приносить. А пока все твои декларации – болтовня. Не советую в демагоги-ниспровергатели лезть. Посадят. И глупости не преувеличивай. Не всё так плохо у нас, как тебе видится. Или тебе так видеть хочется? – её  успели выбрать в комитет комсомола, и она привыкала «быть на виду», вернее – стараться видеть себя со стороны соответственно статусу.

- Хочется?! Ладно, ещё случай! – он всё надеялся объяснить, хотя чувствовал, что от этого отчуждение только нарастает. – Жил я, в техниках, у одного комбайнёра. Вот приходит он с уборки мокрый весь – дожди сильные шли. Лица на нём нет. Вытаскивает бутыль рома кубинского. Давай, Серёга, вмажем! Это водка тогда по всей округе исчезла, ром гнали. Он – дороже. Ну, сели мы. Что, спрашиваю, случилось? А он – видишь, погода, говорит, какая? А нас с уборкой  подгоняют точно коров с выгона. А учитывают урожай с бункера. А в бункере у меня вместо зерна – тесто! Зато бюрократы наши отчитываются: передовое хозяйство как всегда первым раньше срока завершило жатву! Все довольны и никого урожай погубленный, труды наши, кроме нас не мучают. А те с бункеров липовых отчитались, а после убытки спишут, замажут, на район раскинут. И с премией ходить будут! И знал бы ты, сколько мы так урожаев гробим! Сил нет! Хоть с комбайна беги! А теперь гляди: сколько над нами, сельскими, в анекдотах московских издеваются? Мы, мол, землепашцы, за харчами в столицу налетаем вроде воронья. Объедаем вас. Это мы-то, которые кормим! А теперь посчитай, что было б, работай мы по уму, свободно? Сколько б фуражного зерна имелось? Ничего б в Америке не закупали! Сколько б на нём скотины вырастили! Всю страну от Москвы до последнего хутора продуктом завалили! А мы вместо этого по личным интересам всяких чиновников склизких Божий дар гробим бессловесно! А Бог, он долго терпит, да больно бьёт. Вот так у нас в стране «не всё плохо, как мне видеть хочется». А самое страшное в этих «отдельных недостатках» – хозяйствовать умно не дают и совесть угнетают. Оттого кроме лжи и гнилья не будет у нас никакого будущего. И прости – я не ниспровергатель. Но ради одного этого комбайнёра, на котором Россия держится, всё буду стараться делать, чтоб порядок такой изменился. На любом месте, чем бы в жизни не заниматься. Хотя бы - на рабочих собраниях! А нет, так просто в гадости не участвовать! Вот тебе идеалы и убеждения! Ненавижу извращения! И меня тот «рай забугорный сосисочный» тоже не завлекает. Там свои заморочки! А нам у себя надо менять жизнь очень серьёзно.

Марина не ожидала от него таких не по возрасту зрелых суждений, и продолжать спор было не по силам, хотя всё в ней противилось. Её растили с верой в зримый прогресс как универсальный закон развития и в советский, более справедливый уклад. А главный назревающий вопрос – кто, мы или Америка, предложит далее пригляднейшую модель совершенствования человечества и по праву встанет во главу мира. Для победы же нашей в состязании необходима монолитность вокруг идеи и опережающее развитие научного знания. А Сергей вдруг отвергает всё нелепо! Единственно, на что Марина могла сейчас опереться – на опыт матери:

- Послушай, ты лихо говорить натренировался. Критик-ниспровергатель нашёлся! Всё говоришь, говоришь непонятно, о чём. А надо делать. Вот мать моя может делать, отец – тоже. И я отучусь – попробую. А ты на своей базе только людей серьёзных смешить будешь, и никто с тобой не посчитается. Потому, что есть науки, управляющие сложными системами. Чтобы что-то менять к лучшему, надо знаниями владеть. Этому и стоит поучиться у моих родителей. А комбайнёр твой или ты что сделаете?         

- Да-а, неужели, ты всё ещё ребёнок?.. – Сергей хоть и любил её до самозабвения, но жажда истины перевесила. В тот миг он ясно сознавал, на что идёт, и выбрал не колеблясь. – Пойми! Остаться просто человеком – уже много значит!

В итоге Сергей остался при своём случайном заработке грузчика-экспедитора, осмеянный и униженный. Марина не смогла простить ему замаха на устои семьи. Отношениям приходил конец. И тогда в Сергее воспалилась режущая тоска по ней. Из памяти не уходил её взгляд после той накалённой беседы: иронично-сочувственный, ясно выражающий, что ему, недоумку, никогда больше такой женщины в жизни не видать. Он снова начал пить. И в этом надрыве, отбросив стеснение, приходил и подолгу сидел на ступенях у её двери, нагнетая в себе потребность выразить душу, самое сокровенное, лучшее в ней, и хотя бы выпросить отсрочки. Необычная это была пора: он как бы себе не принадлежал, ноги водили его вне рассудка и воли.

Кончилось тем, что раз на ступенях появилась Марина и, брезгливо морщась, позвала в отворённую дверь:

- Мать, не спрашивай ни о чем. Вызови милицию. Хватит таскаться! – обернулась к Сергею. – Ты предал меня, алкаш! – ей, действительно, в страхе, что мать может узнать от него всё, за этими приходами чудилось задуманное им предательство. Нужно было отсечь все возможности собеседований.

Голос Сергея застрял в гортани – такой жестокости он не ожидал. И как теперь мог высказать себя под презрительным взглядом выступившей из двери женщины: подбористой, эффектной и моложавой? Да, его неправильная любовь терпела полный разгром в борьбе с советским характером.

Их первый роман издыхал. Правда, не без вспышки - спустя несколько месяцев Марина вдруг позвонила. Бархатистым голосом, будто ничего не случалось, поинтересовалась: живы ли у него пособия по истории? Брошюры сохранились, и она просила подвезти их на Дмитровское шоссе: то ли к гостинице «Молодёжная», то ли к «Спутнику», - там у них проходила языковая практика.

Сергей ехал в своей потёртой, неприличной для молодых людей нынешнего круга Марины, куртке и не верил в реальность. Бывшая любимая уже превращалась в сон: смутный, едко-больной. От этой беспредметной боли он сутулился, тускнел.

У гостиницы оказалось пусто. Сергей прохаживался и уныло твердил себе, что так и должно быть с ним, неудачливым. Боялся увидеть её, и не увидеть - тоже боялся. И никак не мог придумать начала объяснения.

Наконец, она спорхнула со ступеней – ещё более притягательная, чем прежде: притягательная молодой уверенностью в своём обаянии и его всколыхнувшимися мечтами. Но тут он заметил, как из-за стеклянной двери за ними следит крупный зрелый мужчина в костюме при галстуке и в плаще нараспашку.

Марина медленно, строчечкой переставляя ножки, подошла к Сергею. Знакомо-ищуще всмотрелась в его омертвелые глаза. Проследив интерес, пояснила равнодушно:

- Гэбэшник местный. Интуристов «пасёт» и меня, заодно.

Затем, приняв тонкие брошюры, подержала их на ладони, будто взвешивая прожитое с ним. И вдруг в лице прорвалась повинность. Она порывом поцеловала Сергея в щёку. И, снова засматриваясь в глаза, словно желая напитаться его тоской, с силой поцеловала уже в обветренные, грубые губы. Полынный поцелуй!

- Мне же больно, - выстонал он. Боль смутная, глухая перешла в конкретную, едва терпимую: - Мариночка!..

В ответ она провела пальцами по его нечистым волосам, открыла высокий лоб, сожалеюще улыбнулась: по-женски жестоко.

И тут Сергей заметил, как тот дородный, хорошо кормленный,  нарочито хлопнув дверью, исчез в вестибюле.

- Ясно, - вырвалось у него полушёпотом. Убедился до конца, что пособия – лишь предлог.

- Прости, - она в ответ шепнула тоже. – И за лестницу прости, - зазывно-морская зелень глаз привиделась особо печальной.

Он брёл домой чужими околицами. Остро хотелось напиться, до отключения мозгов! Мысль зудила: она сейчас с другим. А воображение подбрасывало картинки украденных у него ласк – самого дорогого, что ещё оставалось в памяти. Спасаясь от бесплодной ревности, купил бутылку водки. Показалось мало. Добавил портвейну. Благо, деньги от получки оставались.

А утром рано его, с тяжёлой головой, поднял телефонный звонок.

- Сережечка, прости, - Марина у трубки, кажется, плакала. – Запуталась. Как увидела тебя!.. Нет, поздно. Замуж выхожу. Уезжаю. Не ищи, - и обрыв.

Он ждал подобного, предчувствовал. И всё равно оглушающая пустота свалилась на него. Пустота бессмыслия. До того как-то доживал самообманом: они здорово поссорились, она пока не берёт трубку. Но со временем обида утихнет, и тогда они объяснятся. Он убедит её. Ведь такую любовь трудно убить!.. И вот – кончено. И как легко, разом!

Он машинально взялся звонить ей: остановить, поговорить хоть о чём-то – и всё вернётся! Не дозвонившись, начал неуклюже одеваться…и повалился, обезволенный, на постель.

Неделю валялся он, уставившись в потолок до радужных, колеблющихся перед глазами, кругов. Порой хватал телефон и всё накручивал, набирал тот же номер, часто путая, промахиваясь. Зато бьющие в ухо гудки напоминали о жизни. Тогда он вставал у окна, засматривался на будку, на дорожку, уводящую за угол к остановке. Хотелось выйти искать её там, вглядываясь в дальние силуэты. Он знал – она обязательно появится у места их любви! Брался завязывать шнурки. Но сердце, казалось, вот-вот вывалится на пол. И тогда снова ложился, до новой попытки. Чего он ждал? Призрачная надежда, полупридуманная, помогала удерживаться на краю душевного здоровья. Что ж, она пока с другим. Но было то её честное «прости», были слова, полные прежнего чувства, были скрытые слёзы, которые дороже явных. А в чувство он верил всегда. В этом тягаться с ним тот будет не в силах. Значит, не всё потеряно.

Но думать сейчас более подробно о «своей унырнувшей русалочке» было невыносимо, и образ её подсознательно размывался до общего впечатления точно на акварели. Ведь в ней стянулся узлом весь смысл его непрожитой жизни, и представлять подробнее означало убивать себя. Он без того даже работу забросил, а там наверняка выгоняют уже по тридцать третьей статье КЗОТ. Ну и наплевать! Главное для него теперь – ждать.

В конце концов, дни его слились с ночами. За окном порой тихо звучала неизвестная симфоническая музыка. Он оцепенело вслушивался. И никто ему не мог помешать: ни звонков, ни приходов не было. Так случается – умирает человек от одиночества и некому в пёстром городе того заметить.

Сколько бы он ещё уходил добровольно из мира, неизвестно. Помешал сосед – пожилой сердобольный пьянчуга, с кем иногда выпивали. Поразмыслив на своей лавке, что Серёги давно не видать и не случилось ли худо, тот однажды бесцеремонно забарабанил в его дверь:

- А ну! А ну! Отворяй, парень! Посылка приехала!

Сергей был уже в том состоянии, когда люди готовы верить в любую  небывальщину вроде посылок, связывая это с чаемым. В полумраке неслышно отомкнул замок.

Сосед прошаркал на середину, выставил на стол две бутылки «бормотухи»:

- Вот так. Праздновать будем. Ты отворяй, отворяй окна. Весна пришла. И нечего тут! – покосился на парня понимающе. – В жизни много чего случается. А весна, брат, это всегда серьёзно.

Сергей бестолково потыкался по углам, брызнул в лицо водой из-под крана и действительно открыл окна. Застойный воздух наполнился влажной свежестью.

- Во, видал?! И ты теперь по-другому глядишь. Даже розовей стал. Ну, вперёд, Серёга! За «утро мира»!

Они выпили по стакану. Скоренько повторили. Сергей начал немного развеиваться с живым человеком. И тут нервно, со срывами, занудил дверной звонок.

- Открыто! Заходи, люди добрые! – гаркнул завеселевший сосед.

На пороге встала Марина: истончившаяся, бледная, подрагивающая. Сергей ещё со звонка в струну вытянулся – придуманная надежда осуществлялась?.. А потом отвернулся к окну, скрывая резкую боль и вслед за ней – мутящую тяжесть.

- Эй, девушка! Проходи, согревайся. Гляди, замёрзла.., - сосед всё понял.

Она молча прошла, выпила залпом стакан пойла и, охватившись руками, согнулась на стуле.

Дядька неслышно ускользнул вон, а они долго сидели молча и пили чужое вино, которое их не брало. Обессилев от гнетущего молчания, легли под увлажнённую простыню.

- Ты бы побил меня, - сдавленно попросила она вдруг.

Сергей удивился, но смолчал. Первая резкая обида отступала, её сменяла досада на всю их нелепую связь.

- Я только совсем без тебя поняла, что такое любовь. Укрой чем-нибудь. Знобит.

Он набросил покрывало, попросил:

- Не надо больше говорить. Мы с тобой словам не верим.

Они пролежали без движения весь день. Под вечер Сергей посмотрел вопросительно. Та шепнула с глухою виной:

- Мне – некуда.

Он поднялся, сварил ей кофе. Протянул ключ:

- Больше не теряй, - и какая-то обречённость, предчувствие ещё более недоброго, свинцом легла на плечи.

 В ответ Марина заплакала навзрыд.

А затем наступила ночь небывалых объяснений. Сергея боль физическая даже скручивала. Она же обнимала его, оглаживала как ребёнка и, как могла, утешала. И тихонько передавала историю. Она осталась верна, в последний момент нашла силы изменить решение. Дома у неё всё уже сладили и того майора КГБ приняли, хотя он был женат, но ради Марины буквально в пару дней ухитрился развестись. И даже пятнадцать лет разницы между новобрачными ему в достоинство зачли. Майор этот, наподобие старинного кавалера, становился на коленки, умоляя скорей замуж, пытался передвигаться за ней по ковру таким образом и отказывался вставать без её руки. Эти манеры, вдобавок к его служебному положению и солидной внешности, тронули честолюбие семейства. И вот от такого жениха Марина «унырнула» прямо по дороге в ЗАГС! Нет, ей после разрыва, мнимого предательства Сергея, льстили ухаживания, утверждали в собственной правоте, помогали забыться. Вновь поманило желание основательной, защищённой жизни. Но скоротечный развод, хоть и давно – по словам того – назревший, насторожил. Будущий муж с его разведённой были бездетны. Марина, поразмыслив, догадалась: тот безусловно надеется получить от новой жены ребёнка. Но как легко, оказывается, можно остаться в одиночестве другой, бывшей близкой! Не похоже ли она с Сергеем поступает? Да и у неё самой после того события долго, если не навсегда, по заключению врачей, будут проблемы с детьми. И Марина жестоко испугалась – откроется самое скрываемое! Но всё же не это оказалось в её бегстве толчком. Да, человек тот вдали от Сергея, был симпатичен. Но опыт, опыт явно перетягивал. Ничего с этим не поделать! Чувства её развились, и теперь, после Сергея, одна симпатия к кому бы то ни было, ничего уже для неё не значила! И Марина ходила расколотая, печалясь о потерянной страсти. А как увидала тогда Сергея, так обвилась бы навек! Даже сама от себя такого порыва не ожидала! И вот, наконец, не выдержала, бежала туда, где так любилось!

- Значит, он знал о нас, - Сергей едва выдавливал слова.

- А зачем же я тебя показывала?

- Что, всё-всё знал?

- Достаточно. Кроме того, что касается только нас с тобой. Я нарочно испытывала.

- Зачем? Кости мне перемывали…

- Нет. Я правду сказала, что ещё люблю. А он согласился на меня, не задумываясь. Это его только подстегнуло.

От стыда Сергей непроизвольно охватил руками голову.

- Да, жаль. Совсем разные мы. Вам правильных, надёжных подавай. А я – стихия, слабак путаный. Вон, как сосед-пьянчуга или комбайнёр тот. У этих хоть душа открытая. За это слабыми считают. А мне без того ничего не нужно. А что «правильные»? Машина тоже правильная. Вместо совести – программа. Все эти идейности, партийности, должности!.. Сменят программу, и они по-другому поют. Вечно двурушники цветут. Какая там совесть? Выгода! При положении остаться, право иметь судить, кто правильный, неправильный… Что человечишко рядовой? Так, мусор. Попользовался – бросил.

Марина слушала знакомые горькие речи, а желания спорить не было. Вместо этого с языка сорвалось неожиданно:

- Послушай, может, нам ребёночка попробовать родить?

Она жила у него больше недели. Тайком сбегала домой, принесла кое-что из одежды, да несколько милых с детства безделушек. Затем решила переставить мебель. Обживаясь у него, она сделалась тихой. Грусть будто выела вечно весёлый взгляд: грусть прошлых ошибок, перезапутанных желаний, вернувшейся зыбкости настоящего и будущего. Всё до предела усложнилось.

Грустил и он – без работы, без ясной цели. Смирился с тем, что в ней всегда может вызреть резкое изменение намерений. Часто сидел, задумавшись: искал, как спасти чувство, перевернуть задавившие их земной тяжестью отношения?

И вот в их доме появился отец Сергея: прикопчёный черноватым дальневосточным загаром, тяжеловато-значительный. Он вошёл по-хозяйски, не здороваясь, не глядя на Марину. Уселся за столом так, что занял всю середину комнаты. Вынул из внутреннего кармана и бросил на стол какие-то сложенные листки.

Сергей напрягся. В безвременье отношений со «своей русалочкой» из него вдруг «попёрли» стихи. Он оставил их у матери специально для отца. И теперь этот нелицеприятный цензор пожаловал.

Сергей побледнел. Сейчас даже Марина как бы отодвинулась, а вперёд вышло поэтически выраженное на бумаге чувство к ней. И он ожидал приговора. Отец был достаточно на слуху в художнических кругах и в подобных вопросах безусловно авторитетен для сына.

- Это из-за вас, значит, в рифмоплёты ударился? – оценивающе окинул отец Марину. – Мать до сих пор дома волчицей воет. Не советую, девушка, к ней соваться. Она даже меня всего переела.

Марину, всегда чуткую к обращению с собой, желающую выглядеть достойно перед посторонними, покоробило такое обращение, почти небрежность, сдобренная, правда, благодушием. Но благодушия она как раз не приняла во внимание, а его равенства, прямоты в обращении, просто не поняла. И как-то кисло, обиженно улыбнулась.

- А тебе, чадо, следующее отвечу и посоветую. Стишата твои горькие по чувству, неплохие. Но видно – больше в авторе склонности к прозе, не к поэзии. Ты знаешь, я сужу строго. И начинаю всегда с себя. Потому, льстить потребности не имею. Талант явен. Пользоваться им пока не умеешь. А теперь слушай совет, один на всё твоё будущее. Если хочешь осуществить жизнь, а не кончить пьянством в кустах с мужиками, начинай писать. И больше пиши: наброски, этюды, рассказики. Девушка? – неожиданно повернулся к Марине. – Вы знаете, что значит с «писарчуком» жить? Терпение немыслимое, помощь во всём и смирение. Надо всю себя этому отдать тоже. Или толку не будет. Поглядите, он уже неврастеник. А писать начнёт – вовсе на потолок полезет. И вас измучит фантазиями дикими, бессонницами. Бред понесёт против здравого-то смысла. Или уже несёт? И всё ради каких-то блаженненьких целей. Хватит силёнок?

Она, не находясь, потупилась под его задиристо-испытующим, из-под коротких выгоревших ресниц, голубым взглядом.

- Вот, прикиньте. Он работу прогуливает, ему тридцать третья заготовлена. А он не чешется! С этой статьёй даже в дворники не возьмут. Что делать-то намереваетесь?.. Так вот, чадо. Документы твои отобью чистыми, так и быть. Договорюсь с парнями на «Мосфильме» –  в постановочный тебя оформят. Будешь с киногруппами ездить, декорации строить. Учиться кино с «азов». Но главное для тебя: где ни будешь – писать! Чтоб через пару лет руку набил! Подашь работы на конкурс в наш институт. Поступишь на сценарный. Уверен! А там – работай от души, но не конъюнктурь. Иначе в слизь превратишься. Не такие превращались. А разовьёшь талант, прозу писать попробуешь. Но это дело трудное, далёкое. Так-то… Определяйтесь, молодые люди. А я за его трудовой двинул – лауреатская всегда с собой. И дурака больше не валяйте. Это – жизнь. Всё, пока.

Он оставил их в раздумье. Одного – в окрыляющем, другую – в раздражённом.

- Ну, что делать намерен? – поинтересовалась она вкрадчиво.

- Ты же слышала… Да ты не обижайся – он сроду такой. Налетит, напугает сначала, а потом порадует. Он добрый. Самые праздники были – эти его возвращения из экспедиций, - Сергей взбодрился, улыбнулся. – Сразу шум, завихрения! Диковинок навезёт каких-нибудь, поделок, снимков. Потом – рассказы, веселье, гости. А ещё лучше, когда с собой брал. Сколько я с ним ездил: по деревням, на север, на Волгу! Людей сколько повидал интересных! Так что, привычный к разъездам киношным. Но о таком, что он сказал, даже думать боялся! Но ему можно верить. Мне уже дышится как-то по-другому. Тяжесть свалилась, - и он, закинув руки за голову, сцепив пальцы на затылке, засмотрелся в окно на тополя в набухших почках. Значит, вот почему не мог он долго понять своего пути – его назначение только вызревало: - Эх, Марина! Ты же знаешь, как литературу люблю! Такая вселенная! Даже если ты меня совсем бросишь, одиноким уже не останусь.

Он не подумал, как отзовутся эти его последние слова. Он не подумал, что обижает Марину. Он думал – делится с нею общей радостью. И не заметил её нарастающего уныния: впервые она увидала его таким вдохновлённым вне связи с ней. И почувствовала себя и отделённой, и обделённой.

- Но страшновато… Знаешь, у Салтыкова-Щедрина есть завещание сыну: «Превыше всего цени звание русского литератора». Это такая ответственность за каждую написанную мысль! А без достоинства всё бессмысленно.

Ночью они лежали плечо о плечо и оба не спали. Сергей, не уставая удивляться открывшейся цели, всё убеждал себя в изначальной к ней расположенности. Набирался, словом, решимости начинать. Ну, а Марина, смежив веки, строила вид, что давненько заснула. И так же напряжённо размышляла. Ведь она представляла свой приход, свой поступок подвигом. Ради любви пожертвовала  интересом семьи, кинула вызов матери. Переломив себя, сделала шаг, согласный интересам Сергея. И считала, что дома её не примут. Она тоже склонна была по-молодому преувеличивать последствия поступков и слов. Но главное, она придумала, как не по-прежнему в лоб, а исподволь, ровной нежностью и полной верностью вывести Сергея на желаемый уровень, воодушевить. А когда он, укреплённый её заботами, начнёт учиться и покажет себя – а он обязательно покажет! – она свободно и смело вернётся к матери. «Видишь: я права, я победила! Я создала любимого своими силами, болью, даже кровью!». Марина тоже ощущала – для возрождения любви необходим полный разворот, полное взаимное прорастание двух людей. Это ощущение пришло к ней глубоким инстинктом и потеснило прилипчивые расхожие желания будней.

И вот минувший день перечёркивает это близкое вымученное будущее. Сергей, очертя голову, уже бросился с проверенного способностями пути в неизвестное. Кино, литература?.. Да способен ли он, действительно? Имеет ли силу, чтобы пробиться, как сам рассказывал, сквозь эгоистичную организацию профессионалов, чтобы имя зазвучало? Это с его-то нежеланием «шагать в ногу» с реальностью! И сколько, и чего ей ждать опять? Снова будет болтаться далеко от Москвы. Поступит ли в тот пугающий непонятными требованиями институт? И какое положение, вообще, имеет его отец, чтобы утверждать? И какая тогда жизнь ожидает её? Ей нарисовали отменную перспективу! Сколько дурости ещё выносить, пока он не самоутвердится? А главное, при таком повороте Марина из героини превращается в «золушку» при нём! Получается, жертва напрасна, он не понял её. Или сознательно отодвинул, поставил на место теми словами, что не будет одинок? Одинокой теперь быть ей?.. Небывалое прежде уныние, разочарование, обида накатывали на неё волнами, обезнадёживали. Вернулось выпущенное однажды словечко «предательство». И представилось теперь обоснованным.

Утром Сергей проснулся поздно. Место рядом пустовало. Он бодро поднялся, позвал «свою девочку» и с удовольствием выглянул в залитое солнцем окно. Сил явно прибыло - вчерашнее виделось тем спасительным переворотом в отношениях, выходом из придушившей их бытовщины. И теперь он хотел долго, подробно говорить с любимой о будущем. Вновь позвал, ни о чем не догадываясь. И вдруг увидал на столе размашистую, карандашом для бровей, записку: «Прости. Ухожу совсем. Объяснить пока не могу, но так надо. Удачи во всём».

Так она вновь «унырнула».

И ещё минуло сколько-то времени. Он работал на студии. Её больше не искал – смог переломить себя ради достоинства. Понемногу успокаивался - дело помогало. Но однажды, вернувшись в одиннадцатом часу вечера с площадки, где они декорировали натуру, с порога застал телефонный звонок.

- Серёжечка, приди ко мне сейчас, - голос Марины был непривычно умоляющ. И ещё было в нем что-то, отчего заныло на душе. Но он держался, молчал. Тогда она прибавила: - Не придёшь, я сама прибегу, под дверью сяду, - это было высказано так, точно подразумевалось: «приду и у двери удавлюсь».

И вот он, усталый, мечтавший о сне и думавший, что наконец-то заморозил своё чувство, вынужден был тащиться на встречу. По дороге мысленно ругал себя, давал зарок больше не видаться, что бы там с ней не случалось. Но всё же, вопреки этим отговоркам, жажда свидания, подогретая тревогой, лишь нарастала. С тем он вскоре звонил впервые в дверь её квартиры.

Она встретила его будто сказочная дева-птица: с маняще-загадочной улыбкой в губах и бездонно-печальными, что омуты, глазами. Молча провела в дальнюю, самую малую, комнату.

Сергея такой приём ещё более взволновал. Странности давало и то, что одета была Марина в старую, тесно обтягивающую грудь, ковбойку и потёртые джинсы. В этом она часто гуляла с ним в лесопарке первой порой их любви, когда они подолгу жадно целовались, прижимаясь к тёплым стволам сосен. Как легко тогда дышалось!..

На порожке она резко повела головой и так идущая ей модная стрижка «сессон» колыхнулась. Марина отступила в сторону. Глазам открылся журнальный столик с двумя высокими тонкогорлыми бутылками «Рислинга», парой долгих фужеров и нарезанными фруктами. Посередине оплывала массивная бордовая свеча. Люстра была потушена, и оттого ярче мерцал живой огонь, скользяще играл пятнами на стекле.

- Ну, художественно? – с вызовом обернулась она.

Сергей молчал, свесив руки. Всё более недоброе что-то вставало за этим.

- Не грусти, Серёжечка. Давай лучше выпьем. За мою и твою свободу, - она смотрела в упор, не моргая. И он разглядел, наконец, открытую боль. Никогда прежде так не затягивал безумный омут её глаз.

- Что с тобой? – едва выдавил он.

- Сначала – выпьем! – бодрилась та нарочито голосом.

Он подчинился, всё более тревожась. А после выпитого бокала сделалось по-настоящему страшно. Неведомо отчего, страшно. Так было в детстве, когда он, больной корью, в жару однажды очнулся ночью и увидел – коврик на стене колышется, то удаляясь, то наползая. Страх всегда приходит, если не понимаешь: отчего, откуда угроза?

- Да что это, Марина?! – вскрикнул Сергей.

- А это, миленький – мы должны пропить меня. Обычай такой, по-русски. И уже не мучиться. Ведь ты на моей свадьбе, - она высказала это иронично, как не всерьёз.

Сергей прикусил губу, зачем-то закивал. Пальцами едва не раздавил фужер, но вовремя опомнился.

Вдруг Марина привела из дамского стиха:

Не отрекаются, любя.

                                       Ведь жизнь кончается не завтра!

Я перестану ждать тебя,

                                       А ты придёшь совсем внезапно, -

- и безнадёжно рассмеялась.

- Вся беда, Серёжечка, легко разгадывается. Просто, я перестала быть единственной, - в голосе открылось пережжённое горе и в то же время – вызов оскорбившейся женщины при наигранной весёлости в лице.  

Он совсем растерялся, не понял сходу. Поискал мысленно причину. И вспомнил её уныние при той своей «речи». Значит, прежнее подозрение подтверждается! Захотел объяснить:

- Ты же неправильно поняла…

Она прикрыла ему губы ладонью:

- Всё я поняла. Поздно уже. Он до утра на дежурстве, а нам ещё надо отпраздновать эту чью-то свадьбу… Тс-с! – прижала палец к губам, не давая перебивать. – Не переживай. Он неплохой: надёжный,  заботливый, - не понять было, издевается или всерьёз говорит? – Где-то в гостиной спрятан коньяк. Мы его найдём. Он по ночам проституток ловит, устаёт. А в выходные восстанавливается: запрётся, телефон отрубит и нажрётся в одиночку до поросячьего визга, чтоб не видел никто. Нравы у них такие: «Заложи товарища или товарищ заложит тебя». А ты не бойся. Налетит с проверкой – с третьего этажа легко спрыгнешь, - и Марина вновь рассмеялась, вызывающе. И так же внезапно оборвала: - А теперь давай напьёмся! Пропей меня к лешему! Хочу поглядеть, как ты с удовольствием это сделаешь! – она отбросила, наконец, игру в иронию, и впервые зазвучала циническая злость. Марина именно с той поры ею заболела. Ведь она придумала едва не ритуальное, в его обязательно глазах, «заклание любви» как освобождение от прошлого.

Но любовь не убивалась - сама отвечала пробивающей грудь тоской-болью.

- Нет. Позже… Хочу тебя трезвой напоследок приласкать, - она изо всех сил обняла его. Целуя в шею, потянула к узкому диванчику. И вид такой, будто в гроб собралась.

- Не надо, - пробовал он высвободиться уныло. – Это брачная уже.

- Дурачок, - улыбнулась она жалко. И вся вдруг потерянная, казалось, нежность вернулась, нахлынула. И прибавилось ещё что-то новое, особо томящее – от обречённости. Устоять перед этим было невозможно: - Дурачком был, дурачком остался! Тем дороже… Не брезгай. Мы с майором   сожительствуем в гостиной. А это моя девичья постелька. К ней никто, кроме тебя не прикоснётся. Это же моя комнатка. Ты не понял? Ты так мечтал увидеть её! Каким ты нежным был, Серёжечка! А я…я загибаюсь. Всё уже ненавижу. Себя ненавижу, И тебя, наверное… Нет, не уходи. Дай с тобой полежать. Обними крепче. Приласкай, как умеешь… Ночь кончится – я не  знаю, что будет. Я в себя не верю. Ни в кого не верю. А тот знает, что делать. Он с проститутками борется, страну защищает. Вот, меня прикупил. Или я прикупилась? Ай, не всё ли равно?! Я тоже теперь шлюха! И всё мы сами погубили.