Хмарь над крышами не разреживало. «Как в преисподнюю тащит», - определил Сергей густеющий поток.

До сегодняшней ночи он не рисковал восстанавливать в памяти образы прошлого. Но нынче избегать боли уже бессмысленно, а понять до конца причины их длительного притяжения нужно. Не тогда ли именно они сумели угадать друг в друге скрытое лучшее, что стало их первой любовью? И откровение того лучшего навсегда, видно, засияло над ними. А сами они быстро погружались в зелёно-голубой омут страсти. Что это за сила, страсть? Переживание опасное и вместе чарующее. В страсти человек дарит себя без остатка другому, но и взамен требует того же. Ведь только способность к самоотвержению может уравновешивать самолюбия, прощать изъяны натуры. Таков закон. Беда тому, кто, погружаясь в страсть, не способен сполна выразиться в другом. Лучше не начинать! Такой только накопит обид и злости, что убьют оидеаленный образ любимого, и всегда потом тяжелее страдает от потери этой основы чувства. И расплатится покалеченной душой. Другому же достанется хотя бы тайное утешение в той сполна отданной способности, рождающей сознание, что всё-таки любил ты в полную душу, жил и не озлобился. И это утешение со временем покроет всю боль и тоску от несовершенной человеческой природы, тот тягостный выход из страсти, которая есть сильнейшее напряжение жизненных сил. И если смотреть на жизнь из этого самого закона, многое житейски устоявшееся потеряет видимость правоты. Ведь страсть, это богатейшая способность! А человеку необходимо, чтобы его кто-то сполна любил. И оттого ждёт он, ищет в окружающем влекущих примеров. Тоскует без них. Только так он способен взбираться к высшему. И лишь неумные неразвитые люди принимают за страсть её изнанку, считают предосудительной стихией или дразнящим, «поперчённым» удовольствием.

Первые горести начались из-за домашних отношений Марины. У той была подавляющей строгости мать. Дочь трепетала от возможной огласки своих молодых интересов, но всё же вполовину дерзала поступать по-своему. Страх её не был рассудочным, от выгод или наказаний зависящим, но – въевшимся, воспитанным.

Мать Марины была научным работником. Жизнь её начиналась непросто – она происходила из семьи старых интеллигентов, высланных в тридцатые годы в Нарымские степи. Семья выстояла, а родовая целеустремлённость и способность девочки к точным наукам открыли ей затем путь к лучшим кафедрам страны. Последние же бескорыстные деяния советской страны: освоение целины, космоса, - увлекли девушку энтузиазмом, закрепили веру в действительно грядущее народное счастье. Изнанку же такого выстраданного «счастья» родители от неё скрывали. Это было характерным для тех времён. По слову Экклезиаста – многое знание приносит великую печаль. И старшие боялись, что их дети, узнав о прошлом, вдруг обмолвятся, где не следует, или станут не слишком «советскими» и могут навлечь на себя ненужные беды. Так безмолвно, из боязливости, рвалась преемственность памяти и цвела иллюзорная «история» и такая же вера в неё и во «всё лучшее».

Со временем мать Марины стала доктором физико-математических наук, занималась разработками в засекреченных направлениях. Сам знаменитейший академик, её прямой начальник, носил когда-то малышку-Маришку на крепких своих руках в праздничные демонстрации под звонкую медь оркестра, о чём осталась на видном месте их жилья фотографическая память! И когда Марина пыталась своевольничать, тем её наглядно стыдили. Она была приговорена сменить родителей на завоёванном достойном и  деятельном месте в обществе. И мать всю основу к тому заложила: учила дочь по высокому классу, морально целеустремляла, а после устроила в методический институт добывать трудовой стаж и льготы к поступлению. Сама расширила и обставила семейное гнездо в расчёте на будущую прибавку зятя. А теперь принуждала мужа писать кандидатскую диссертацию и стыдила его в лености.

Правда, с какого-то времени вера её, энтузиазм начали превращаться в будничную уверенность в правильности пути, в успокоенность достигнутым. А успокоенность эта и правильность в зрелых летах приписывались жизни вообще. Горячка дела сменялась условностью, формой дела. Но мать, заработавшись, этих тонкостей уже не различала. По-прежнему приводились дочке подкрепленные победами науки формулы здравых целей, терявшие жар и новизну. И дочь, заучив их, перестала вникать. Просто, принимала к сведению и до поры доверяла. А поступать всё чаще искала по личному интересу, хотя мать, вместе с тем, оставалась для неё незыблемым авторитетом в их общественно-материальном положении.

Сергею, в его простодушии, поначалу очень хотелось видеть её родителей, о которых слышал столько славного. Однажды он заговорил об этом, но Марина как в лице сменилась! – это могло состояться только после их поступления в институт. И тут же выяснилось, что она вообще скрывает дома их знакомство. Вот почему Марина часто беседовала с ним по телефону полушёпотом. Или начинала торопливо прощаться вдалеке от дома и всё озиралась на прохожих, на свои светящиеся окна. И ещё, в ней развилась, помимо чутья, удивительная изворотливость. Привирать навыкла даже без нужды, по пустякам. Это очень огорчало, даже унижало Сергея, хотя он терпел в надежде на будущее: по-молодому верил в способность любовью изменить натуру.

Он рос жадным до откровенного чувства, с опорой на собственные мечты. Даже во внешности бросался в глаза густой налёт романтики, что и привлекло Марину, скучавшую в том властно очерченном для неё и освоенном «цивилизованном круге». И лишь появился этот поджарый парень в белёсо-голубых джинсах, мужской походной куртке на крепкой молнии и с вечно разбросанными ветром или скорым движением густыми мягкими волосами и стойким загаром, доживающим до января, а в марте уже обновляющимся, она порывисто выступила навстречу его серо-синему ласкающему взгляду. Правда, выступила всего на полшага – на большее решимости пока не хватало. И Сергей от того терялся. Не понимал, отчего он им, такой, пока не ко двору? Он ещё не догадывался, что ему диктуют правила успевшей сложиться некой «новой сословности». Вдобавок, эти огорчения накладывались на неуютное детство, расстройства из-за любимого, широкого по натуре отца, оторвавшегося от дома в своём бегстве в глубинку из нежелания кривить душой, снимать безобразные подцензурные фильмы-агитки. А в итоге вышло – отец и сына забросил, едва ли не предал…

Равно переживал за мать, небеспочвенно ревновавшую мужа, а обидевшуюся на весь мир, оттого что сама свела жизнь к вечному выяснению отношений с одним-единственным виноватым перед ней человеком.

Никому же толком не нужный Сергей научился искать теплоты понимания в книгах, в искусстве, в интересе к истории. Он очень рано открыл для себя мир, населённый неповторимыми максималистскими личностями. Им тянуло подражать. В нём развились противоположные свойства: склонность к рефлексии и влюбчивость. Но девчонки связываться с ним опасались – не развлечёшься, серьёзен. А замуж идти – рановато. Да и материально не силён. В те годы люди жили равней, скуднее, но любое преимущество переживалось-завидовалось острей.

И вот, наконец, в нём ослепительно засияла Марина! А с нею глубже зазвучала та прежняя, предварительная горечь. Их обоих родители не учили не кем стать или как удобней, надёжней устроиться, а как жить? Как любить любимого? Как из нематериального чувства вырастить семью, дом, единый в любви всех? И как в этом доме уберечь искренность?..

В ответ на его жалобы Марина запускала свои жадные молодые пальцы в его русые волосы и, каждый раз удивляясь их мягкости, раздумчиво целовала в губы, заполняя весь мир своими хмелеющими глазами. Отговаривалась первым попавшимся:

- У всех, Серёжечка, свои правила. А ты всё равно мой. И будешь мой.

И он, действительно, пробовал забываться под эти уговоры. Но пробуждался еще горше – ему установили непременным условием супружества всё то же поступление в институт. А он поступать хоть и желал, да готовиться не мог. Едва встретятся – и головы идут кругом! И виноватым всегда оказывался он: зажигал своим жаром, не в силах налюбиться. Будто вчера познакомились! И все их планы улетучивались, и мир сходился для них друг в друге, и никогда им, казалось, не может наскучить быть вдвоём. Дни стояли полными без времени, а ночи одинокими без сна… Большего безмятежия меж ними уже не бывало.

Впервые разбранились к весне. Марина придумала очередную хитрость: взять путёвку на недельную экскурсию по Ленинграду, а вернуться на четвёртый день и дожить у него. Намечался праздник их любви. И вот, когда долгожданной ночью она устало задремала, а он, истосковавшись, дивился ею по своему обычаю, та вдруг шепнула в ответ на щекочущий поцелуй:

- Саша…

Сергей отшатнулся, будто по лицу ударили. А в грудь, распирая, пополз ужас. И он гулко для самого себя переспросил:

- Кто?

- Саша, - подтвердила та внятно.

Он встряхнул её, резко посадил точно куклу. Марина, покачиваясь, склонила к плечу голову и часто непонятливо заморгала:

- Ты с ума сошёл?

- Что ты сказала?! – взорвался он.

- Что я сказала?

- Как ты меня назвала?!

- Как я тебя назвала?

- Издеваешься?! Имя, имя?! Кто тебе снился?! С кем в Питере гуляла?!

- Ты с ума сошёл! – наконец-то она очнулась и впервые испугалась его обострившегося в гневе лица, побелевших глаз. – Я так  устала! Только заснула. Мне никто не мог сниться, - почти захныкала. – А если бы  приснился, я, разве, виновата? Это же сон. Да что с тобой?! Пусти меня! – она, защищаясь, как-то замороженно откидывала его ладони со своих плеч, а глаза виделись чёрными от страха провалами. Испуг этот вошёл глубоко в Марину, сделал затем скрытней. А тогда, тогда он только подхлёстывал Сергея подозревать со всем его горьким максимализмом.

Естественно, припомнилась её первая неразборчивая связь.

- Неужели, ты могла изменить? – Сергей после неожиданного даже для себя выплеска гнева сник, согнулся, будто увидал в её страхе что-то стыдное, чему виною сам. И страдальчески всматриваясь, пытался отыскать надежду. Не умел он ещё сдерживать крайности натуры, по-книжному отдаваясь воображению, не соизмеряясь с людьми, чем пугал их или просто отчуждал. При этом часто ошибался, не достигая цели.

Вот и сейчас дело поворачивалось так, словно нарочно соединились изъяны характеров и мстили за прихоть любить.

- Слушай, ты, парниша! – остервенилась загнанная подозрением в угол кровати Марина. – Думаешь, за тот случай можно оскорблять теперь?! Ты, ничтожество, даже не понял, что настоящий мой первый – ты! Так тебе и надо! Ты меня не присвоил! С кем захочу, с тем и встречаюсь! Да, я была на обеде у очень приличных людей. Завтра могла бы сама рассказать, - и она решила дальше умолчать в отместку, но заметила, что Сергея начала бить крупная дрожь. Тогда ей хватило ума отбросить гонор и смягчить признание: - Плохо же ты о своей девушке думаешь, раз решил, что я к любому в постель могу лезть. Не стыдно тебе? Да если б что было, так бы я тебе призналась! Приласкала крепче – и ничего бы не понял. Но там, Серёжа, меня просто на обед пригласили в очень приличную семью. И ничего такого там просто быть не может.

И следом она, утихомиривая их обоих, пересказала, как приглянулась симпатичному экскурсоводу, как тот для неё битый час вдавался в тонкости стилевого разбора эрмитажных шедевров, а после официально представился. И вместо гостиничной забегаловки они отобедали у его родителей. Там она впервые попала в такой круг питерской старомодной почтительности, что теперь ей просто страшно за манеры Сергея. Да, она до последней минуты купалась памятью в том тихом тёплом плёсе обаяния, где ощущала себя ровней.

- Пойми: я – женщина. Я должна нравиться. Сам сильней полюбишь.

- Сильней уже не могу. А за тебя рад – успехи делаешь, - какая-то щемящая обида вошла в него. – Но запомни: это тоже измена, душевная, о чём ты сказала, - и он полнее насупился.

- Ты ревнуешь, завидуешь? – Марина глянула скрыто, насмешливо. – Тогда, почему не хочешь поступать, как я прошу?

Он заметил эти холодные «морские» переливы в её глазах, но упрямо забубнил своё:

- Пойми. Для подобных людей женщина красивая – повод, - он понял вдруг, насколько боится потерять её. – Ведь это игра такая: в красивости, в стили. Я на таких дома насмотрелся у нас гостечков. Ну, как тебя убедить? Веришь этому трёпу?! – он чувствовал, что его вновь «заносит», но он боялся за неё и так хотел остеречь от часто навлекаемых нами на самих себя опасных случайностей.

- Пойми! Начитаются книжек про искусство и вас охмуряют красивостями! А искусство совсем другое. Главное – образ неповторимый схватить. Вся жизнь – в образе! Мучительная! Такая, не может она нравиться. Нравится салонная бижутерия - ни к чему не обязывает. А правда живого чувства жжёт! Ею болеют! Пойми, вырази жизнь! А там, примут, не примут – наплевать! Она на века останется, другим о нашей жизни правду скажет. Настоящее позже оценивают. Ну что ты смотришь так? Да, я не питерский трепач, о стилях не «свищу»! Пытаюсь коряво сказать о главном. И ещё не всё сказал. А сколько это труда и нервов стоит? – он широко отмахнулся. – Я же в «Суриковский» готовился. Столько лет у старика-художника в подвале провёл! До натурщиц уже дошёл…

- Ты что, рисовать умеешь? – глуповато удивилась она.

- Знаешь, один наш друг-художник выражался: «все люди в детстве умеют рисовать, а потом почему-то забывают». А я не забыл. Только, я зарок дал – карандаш-кисти в руки больше не брать.

Она удивилась пуще – в эту ночь ей приоткрылся совсем неизвестный Сергей: характерный, вдумчивый.

- Спросишь, почему в художественный не пошёл? – он прочитывал по глазам её вопросы. – Нет, у меня хорошо получалось в смысле «школы». Поступил бы. Но когда пытался замысливать своё… Понимаешь, давило чувство чего-то заёмного, виденного. А сознавать себя копиистом стыдно. Ну, и решил: раз к образному мышлению не годен, лучше историей заняться.

Теперь, спустя годы, Сергей понимал, отчего смалодушничал тогда в живописи. Причиной был не «копиизм», а недостаток опыта, то есть глубоких о ту пору самобытных переживаний, к чему он бессознательно тянулся, чему отдавался. Он был из тех натур, что не блещут сходу и по пустякам, не нагромождают приятной для публики игры фактуры, форм. Нет, ему требовались сильные образы, мощный и, как правило, печальный первотолчок, раскрывающий всю глубину одарённой натуры и эту одарённость в труде развивающий. Таких обычно считают скептиками, мрачными и даже страстно-извращёнными. Но на самом деле мало, кто может тягаться с ними в любовной привязанности к жизни в её богатейших драматичных проявлениях. А такие делатели как раз и принуждают нетребовательную публику к работе над собой, в чем сначала получают бойкот, и только потом – запоздалое признание.

Сергей отошёл от окна. Низкие тучи всё тащило и высокого холодного неба не открывалось. Значит, настоящего снега опять не ждать. А снега хотелось. Невыносимо видеть замусоренные московские улицы конца «цивилизованного» века – будто на помойку выселили. Вот и весь образ перемен…

Он улёгся: может, хоть под утро сон придёт? Завтра – в институт, а силёнок без сна уже не хватает. Да разве теперь память удержишь? Вон, спешит воспоминание, как после тех ночных откровений его «морская девочка» стала внимательней, то есть осторожней в высказываниях. Долго избегала усложнённых бесед из опасения выглядеть простенькой. Это огорчало вдобавок. Он тянулся к непосредственной прямоте. Но вызвал самолюбивую мнительность. В себе же самом – гнетущие воспоминания о том несостоявшемся в искусстве, сомнения, самокопание.

Первое лето в угаре любви накатило внезапно. Марина, спеша заниматься, нервничала. Сергей успокаивал, как мог:

- Не бойся. У тебя всё хорошо будет. Ты больше меня готовилась. А я…курс помню, а сосредоточиться не могу. Ну, люблю я так! Ты всё для меня! Дай налюбиться! Всё потом догоню! Ну что мне, в армию завтра?!

- Серёжа, я тоже не могу без тебя. Но в руках держать себя нужно. Ты же на год наше будущее отдаляешь! – она почти плакала. – Пожалей меня! Я устала! Тоже хочу открыто жить, чтоб гордиться тобой могла!

- Пойми: будущее без нашего сегодня не состоится, как хотим. Пока любится – люби до дна! Ну, как нам на месяц разделиться?! Боюсь я вот это наше всё потерять. Правда, боюсь. Ну, неужели, год не вытерпим, если сходу не поступлю?

Он подал, конечно, документы на свой «истфак», старался сдавать. Но предчувствие оправдалось – не взял баллов именно по английскому языку, хотя Марина лично учила его. И как она расстроилась!.. А сама, чтобы поступить наверняка, решила сдавать в «Инъяз» на тот самый английский, отработанный в школе. И прошла.

В первую же осень занятий они захандрили. Видались реже, хотя Сергей вынужденно сменил свою геодезию на случайное экспедиторство в снабженческой конторе. И всё подбадривал её: лето - скоро, а там он с блеском поступит в престижнейший исторический институт! Искупая двойственность их жизни, он баловал свою девочку вылазками в кино, галереи, рассказами о детстве, о любимых книгах. Точно изощрялся в грядущей заочной конкуренции с её новым окружением. И всё-таки скоро заметил, как часто теперь Марина гасла в недолгих разлуках. Невесело раздумывал: в ту сказочную, будто изнутри сияющую, жар-птицу она преображается только от его жара, что несёт в себе, насколько хватит души. А чуть отпустишь - обернётся той пугающей русалочкой и унырнёт в зыбкую житейскую глубь.

Нет, Марина поперву старалась отвечать на его усиленное внимание тем же. В укороченные свидания они заласкивали друг друга нежней прежнего. Но будни всё больше брали своё. Занятия разнообразились, она дольше засиживалась в институте, а встречать себя у дверей по-прежнему не позволяла. Он тайно ярился: или стесняется его, или там за стенами – уже закрытый мирок интересов?.. В ответ на  взрыв ревности получил резонное: много заданий, не угадаешь, насколько задержишься. Зачем под дверями ждать? Тебя предупреждали – учись тоже, не слоняйся… Так расширяющийся круг общения молоденькой женщины с её случайными порой интересами взламывал их единство вопреки желанию.

Сергей больше всего страшился этих открывающихся пустот в отношениях. Ведь он сам, подобно книжным рыцарям, предал всего себя «прекрасной даме»! Правда, упустил притом из виду необходимость совершать «деяния» в её честь. На одно чувство понадеялся. И превратился в какого-то современного чудного «полу-Ланселота». И тогда, убегая от пустоты, меркантилизма повседневности и привязавшейся болезни ревности, он пристрастился на своих заработках выпивать с работягами. Поначалу это отгоняло уныние. Зато потом – удваивало. Он понимал причину, да алкоголь уже привязывал, постепенно подавляя волю.

Марина впервые серьёзно встревожилась. Как водится, в первую очередь сработал рефлекс обывательский: пригрозить разрывом. Но тут же ощутила такую к нему смертную, физическую, привязанность, о какой даже не догадывалась! И в один из вечеров она - изумлённая, разбитая - опустилась дома на постель и, едва не плача в голос от жалости к ним обоим, принялась думать, искать выход. Неопытная, по душе одинокая, Марина не придумала ничего, кроме как вновь забегать чаще, стараться быть внимательной. Когда же родители уезжали на тёплую дачу в Салтыковке, она отваживалась ночевать у него. Ей тогда виделся выход в иллюзии - вернуть прошлое. Но причины их нынешней хандры это не снимало – та первоначально-свежая любовь гасла. Будущего определяющего лета ждали едва не по инерции. Он уже не рвался представиться родителям, притерпелся к унижению двусмыслием, а сами встречи вырождались в запойный секс. Охлаждение душевное оборачивалось телесной тоской. И осень, умирая, тому способствовала.

Она забеременела. И тогда во второй раз он увидал её жалкой. А в нём будто всё лучшее встрепенулось:

- Ну что страшного? – пытался убедить. С этим событием у него случилось, наконец, перенацеливание воли, росла небывалая прежде решимость: - Заживём семьей. Самой же надоело! Возьмёшь «академку». Я прокормлю. Поступлю на заочный. Теперь цель железная! С матерью потом помиришься. Куда вы друг без друга? А я выпивать уже бросил. Ну, чего ты дрожишь? – и он, обнимая, гладил её по жёстким неподатливым волосам. – Вся жизнь впереди, вся радость! Новый человек жить начнёт!

Но Марина всё мрачнела, головы не подымала:

- Как ты не поймешь? Мать – человек особый. Своего добилась – я учусь. Я теперь наравне отвечаю. Она сплетен не простит. Ах, скажет, встала на ноги? Иди, живи, где хочешь! Имя своё не позволю трепать! Это при нашем-то положении! А мне сколько ещё учиться? А ты – на случайных заработках. Поступишь, нет – неизвестно. В быту ты человек ненадёжный. Серьёзной профессии нет. От твоих помощи тоже не дождёшься. На тебя им вообще плевать. И кем мы станем? Вот ты? Никем. Смотри, ты человек способный, а лучшее своё растряс. А опять затоскуешь, запьёшь? Какое будущее у ребёнка? Не видишь – вся жизнь пока под откос летит.

- Как ты можешь говорить так?! Всё это временное! Всё обещаю сделать! Не веришь?!

- Хочу, но не могу. Ребёнок – мой, я за него отвечаю, - она отдёрнулась, сняла его руку. А у самой глаза, что у собачонки брошенной: - Я обязана думать, какую основу готовим. Несчастных плодить – ума не надо. Ведь, у нас как: сегодня от любви помирать, а завтра водку лакать! Тебе кроме секса пока ничего не нужно. Не обижайся. Я – женщина, трезво на всё смотрю.

- Значит, моя любовь для тебя…

- Значит. Докажи делом. Время у тебя пока есть.

И она безжалостно пропала на неделю. И так же неожиданно появилась в субботу утром: молчащая, стеклянно-бледная, как бы подмороженная. Они сидели, не понимая, о чём говорить. Потом она  свернулась на кровати калачиком, беззвучно заплакала. Только плечи мелко тряслись. Он смотрел, смотрел на неё, и нарастала, вытесняя оскорбление, какая-то сиротская к ней жалость. И уставившись в противоположный угол, он уже не удерживал крупных редких слезин.

Наконец, она выстрадалась, перевела дух. Высказала вдруг тоном пожившей женщины:

- Я тебя любила и люблю. Боюсь, больше - по привычке. Дорожишь – делай выводы. Чтоб кошмара этого снова не переживать. Ты отвечаешь не меньше меня…

Так в их жизни случилось событие, какое случается с миллионами пар во всех концах земли. Событие, которое многие считают если уж не обыденностью, то досадной житейской неприятностью.

Она ушла и оставила его в странном состоянии: рвать отношений не спешила, но в полновесной любви отказывала. Он должен отвоевать, вернуть её. Но уже не чувством «нараспашку», а внешними заслугами. А о том, что по земле должен был ходить его неповторимый ребёнок – вроде, как забыть. Таково условие. Но ведь это-то переживание осталось главным! И тогда  двойственное чувство вспыхнуло к ней. И он сжал кулак:

- Добро! Докажу ж я вам!

В ту мрачную осень и зиму Сергей мучительно запрещал себе приставать к Марине с постелью, не набивался на свидания. Они, не сговариваясь, как бы предоставили друг другу испытующую свободу.

Она порой заходила ненадолго. Открывала свои учебники и зубрила из языкознания – подразнивала, напоминая о его обещании. Или читала вслух из английских поэтов. Сергею нравилось слушать, особенно, когда та принималась за Лонгфелло. Он обычно просил повторить, впитывая музыку чужого языка. И его вновь, как когда-то с обнажённой любимой, увлекал вдруг в неведомое всё тот общий гармонический закон. Повторяясь с неожиданной стороны, он помог собраться, серьёзно взяться за подготовку. Сергей, будто профессор, обложился академическими томами. Вгрызался основательно, сверх программы. И его горькая «морская девочка» стала приходить чаще. В этой обстановке занималось уютней, чем где-нибудь в читальном зале. Учёба в том случайном выборе захватывала её мало. И ей приятно было наблюдать за ним: представлялся цельный собранный человек, в которого хотелось верить. Но суховатость в отношениях не меняла, хотя сама изнывала. Да боялась – опять захлестнёт его любовное головокружение. Она не догадывалась, что Сергей был к этому как раз не расположен. Его захватили интерес познания и цель доказать. Ну, а догадалась бы – наверное, обиделась.

Вот таким неожиданным способом Сергей добился в их отношениях одного неизвестного для себя результата. Осмелевшая дочь призналась матери, что у неё появился парень. Правда, выдала Сергея за сокурсника, обещала необдуманностей не совершать. И развязала себе по вечерам руки.

И теперь, к весне, Марина, всё чаще задерживаясь у него допоздна, примеривалась исподтишка, будто кошечка, к своему будущему «владению», продумывала на этот счёт обычные женские планы. Она даже решилась их обоих иногда «баловать». Не давая разыгрываться безбрежью чувств той начальной любви, действовала порывисто, жёстко. Внезапным крепким поцелуем опрокидывала его в постель и молча добивалась желания. Проделывала это привычно, опытно… Он понимал: без толку искать сейчас того свободно-окрыляющего жара. И подчинялся. Прежнее опустошающее счастье сменялось голой работой тела. Но и это, за отсутствием большего, по-своему затягивает смолоду – размывает стеснение любви, выглядит проще и ласкает самолюбие… Ну, а когда тела достигнут предела чувственности – оставят по себе царапины да синяки. Эти приметы ложной страсти тоже дадут свою приятность, гордость. Так любимые превращаются в любовников.