(роман)

Аз рех, бози есте и сынове

        Вышняго вси. Вы же яко

                 человецы умираете.

Псалом 81

Тело просит земли, а

              душа – любви.

 Ф. Абрамов «Трава-мурава»

     Стылыми ноябрьскими сумерками неожиданно позвонила Марина. Позвонила в тот самый месяц, час суток, а может – и день, в которые они когда-то познакомились. Сергей её не узнал: шутка ли – по голосу угадать, если десять лет не видались, не перезванивались.

Пока она поднималась от подъезда к двери, звонила из автомата около дома, ему удалось отогнать растерянность и знобкое волнение, и он принял её несколько даже буднично:

- Привет, проходи.

Марина замерла у порога.

- Не разувайся, - подбавил он ещё. – Еле топят сегодня. Ноги стынут.

Вообще-то, Сергей был человеком впечатлительным, но научившимся прикрывать и даже уравновешивать чувства.

- Притворяешься? – она не смогла, да и не захотела скрывать изумления.

- А что такое? – простодушно заморгал тот, решил доигрывать до конца. А там – будь, что будет.

- Серёжа, ты меня встречаешь, точно я вчера от тебя вышла.

- В самом деле? – он будто сам удивился. – А почему бы и нет? – пожал плечами. – Время незаметно летит. И ты не меняешься, - и зачем-то строго посмотрел ей в глаза. А те, действительно, оставались всё того же выражения, той же игры: голубовато-зелёные, редкостные, чей лёгкий весёлый взор был как бы по-русальи затягивающ. Дважды уже Сергея в такую омутовость затягивали – едва выныривал. И вот тебе – на! Опять по его душу пожаловали?

- Шутишь, парниша? Для комплимента – плоско, - сбитая с замысла, обиженная Марина, ей не был ещё известен такой Сергей, попыталась огородиться вызывающей иронией.

- Зачем шутить? Вон, и жаргончик «Эллочки-людоедки» тот же, - Сергей, помня её, а она и в самом деле изменилась мало, понял, что попал в нужный тон. Почувствовал себя вольней.

- Впрочем, хватит мне трепаться. Ну, здравствуй, Мариночка! Дай

поухаживать за тобой, -  как украдкой, ткнулся губами в её холодную, пахучую от крема, щёку. По-свойски, прямо на её высокой груди, взялся расстёгивать пуговицы дорогого пальто из мягкой замши болотного цвета. А затем, освободив от верхнего, подхватил её, не успевающую осмыслять и противиться, под талию и ввёл в комнату.

- Располагайся, где нравится. Твой кофе пока заварю, - он тоже не поспевал обдумывать, зачем его в такой кураж заносит? - и лишь удивлялся себе с шальной весёлостью.

Но в кухне, в одиночестве, нервно затёр всей пятернёй щёку: с чем же она явилась? Ведь люди, связанные в прошлом пятилетней тягостной страстью, вот так мимоходом на чашку кофе друг к другу не заглядывают.

Кофе поспел. Внося чашки, Сергей приостановился в проёме наискосок от Марины и уже с новым настроением рассмотрел её всю. Она сидела на дальнем краю софы у журнального столика. Сидела, по-девичьи сомкнув узкие колени. И эта простая поза, и давняя привычка по-птичьи клонить к плечу головку, и её английский костюм, светло-бурый, с густой зелёной прошвой, всё это придавало облику благовоспитанность и юную свежую сдержанность. Вопреки годам, она даже совсем женственностью не налилась - всё той же оставалась, гибкой. И только сильные каштановые волосы, увлажнённые изморосью и сияющие золото-рыжим жаром на гребнях пологих волн романтической, но уже явно «дамской», ухоженной, причёски, с расстояния как бы непроизвольно наводили на мысли о действительном возрасте и о не такой уж ясной натуре этой женщины.

 «Молодец! Умеет себя подать. Даже от сутулости избавилась», - это Сергей, отметив её напряжённо выпрямленную спину, припомнил вдруг о той прежней привычке, заработанной за годы учёбы в «Инъязе» от «сизифова труда» перевода. И согреваясь памятью, залюбовался.

Марина, ощутив его настрой, оторвалась от пристрастного изучения перегруженного книжного шкафа, посмотрела выжидающе. Слегка припухшая кожа подбровий, скрадывающая верхние веки, оттеняла взгляд как бы скрытым переживанием, признаком судьбы. А это редкого мужчину не тронет. И вот Сергей вопреки рассудку вновь поддался этой немудрёной уловке природы. И улыбнулся оправдательно, допуская первую глупость:

- Опять носиком твоим залюбовался, - тот, действительно, удался на удивление: пряменький, соразмерный, фарфоровой тонкости. Когда-то при встречах Сергей придумал, подразнивая на людях, целовать её в это высокое переносье, отчего она злилась, считая всё непринятое обидным. Как все самолюбивые, Марина была мнительна.

Вот и теперь ответ Сергей получил скорый и резкий:

- Не обольщайся. О тебе не вспоминала. Так, из любопытства завернула, по пути к маме, - она уже успела избавиться от растерянности.

- Ты неправильно поняла, - пояснил он не без сожаления. Раньше ему нравилось на такие обиды придумывать неожиданные приёмы примирения. И всё оканчивалось смехом, лаской. Никогда им не бывало скучно вдвоём.

Он и сейчас по той незабытой привычке отыскал «поворотец»:

- Я не из подъюбочного интереса – из чистого эстетического чувства, -  конечно, Сергей сразу обратил внимание на созвучность её необдуманного полуоправдания своим недавним «кухонным» мыслям. Усмехнулся.Но не прежней влюблённо-задиристой вышла его усмешка – тоскливо бывает человеку необласканным жить. Да и Марина тут же горечи подбавила:

- Это ты-то, постельных дел мастер?! Скольким ещё после меня жизнь испортил? – она приняла его тон за открытое глумление и довольно высокий, но обычно смягчённый бархатистым звучанием голос её прожёг Сергея не остывшей, оказывается, яростью. Значит, прежние обиды не забываются, и пришла Марина эдаким «ангелом отмщения», а если выразить попросту – до конца свести счёты.

В тех прежних отношениях Сергей обязательно бы занервничал, попытался разубедить, ещё не понимая: когда женщина желает обвинять, всегда отыщет любое количество причин и каждую повернёт выгодным для себя боком. И сколько не разубеждай – бесполезно. Женщине сейчас важней твоя виноватость любой ценой, после согласия  на которую с тобой считаются меньше. Потому, виниться, оправдываться нельзя для обоюдной пользы. Ведь на смену идут иные фрагменты жизни и оттесняют случившееся, которое умней всего пережидать и забывать.

Раньше Сергей всегда ошибался по своей горячности, раздувал обиды из ничего, исподволь подтачивая её привязанность. Но сейчас промахнулась Марина – тот даже будто тона её не заметил. Да она и не могла не промахнуться – не предполагала возможности глубинного изменения его натуры. И не могла предположить. Для подобного изменения человеку необходимо сосредотачиваться в себе вплоть до полного забвения хода времени. Марина же время привыкла понимать типически, по-современному – в его простом утекании. И переживала это чем дальше, тем унылей: тайно тоскуя о молодом, но бодрясь. Таким и его подразумевала найти – тот, вдобавок, своей встречей невольно подыграл – и потому гнев свой правила на Сергея «того», изученного, чем непроизвольно обновляла в себе приглушённую расстоянием страсть.

Ну, а Сергей в ответ на гнев этот всего-навсего её пожалел. Вернее, пожалел то лучшее, дорогое из их прошлого. И не кидаясь объясняться, просто шумно вздохнул, выдвинул из угла потёртое синее кресло – чашки уже дымились на столе – и уселся наискось от неё лицом к лицу. Так удобней угадывать, что человек замышляет.

И она пока молчала. Достала из сумочки-«бочонка» сине-золотую пачку «королевского Розмэнса». Поспешно, порывисто закурила. По-салонному пристукивая сверху жемчужно-матовым ноготком, сбила нагоревшее в переставленное с подоконника блюдце-пепельницу. При этом безотрывно смотрела на Сергея: испытующе, с лёгким прищуром. В ней сейчас соприкасались противоположности: жгучее раздражение от фамильярности и мнившегося пренебрежительным приёма; и как бы волнами гасящая это раздражение грусть воспоминаний. Совладать с этим навязавшимся противоречием пока не удавалось, и оттого взгляд её, то будто взгляд сказочной жар-птицы, зелёным полымем опахивал, а то окатывал вдруг морской прохладой. И разговор никак не выворачивал к теме сперва предположенного, а теперь внешне подтверждавшегося полного её жизненного над ним превосходства.

- Впрочем, может, не врёшь, - решилась она, наконец, проводить задуманное. – Вижу – не пьёшь. А живёшь один. Я по телефону, по голосу догадалась. Иначе бы не зашла. Внешне изменился. Бородка тебе в этом возрасте к лицу. Раньше одни усы торчали. На улице б не узнала. Под интеллигенцию начала века «косишь»? – указала взглядом на иконки Спасителя и Богородицы, что в углу на полке над розовой лампадкой стояли.

- Не угадала. Те атеистами были, как правило, - ответил тот без почтительности. – Это их сегодня верующими выставляют. Выгодно стало.

- А ты, что? Верующий? Вот новость, так новость! – она вызывающе, запрокинувшись к спинке, расхохоталась. – А послушай, скажи: старые грешки в рай не мешают попадать?

Сергей сделался серьёзен:

- Во-первых, я не был крещён. А с крещением другая жизнь начинается. Спрос другой. Исповеданные грехи вспоминать не велят, - и он, подыскивая верные и понятные ей слова, затёр ладонью щёку, где от виска к подбородку худая морщина легла – с памятью как со старой раной воевал.

- А ты прекрасно устроился! – голос Марины напрягся негодованием. – Как просто для себя чистеньким стать! - и она вновь нарочито захохотала, уже не скрывая горечи. - Вот бы мне раньше узнать! Может, тоже себе какую «другую» жизнь придумала! Впрочем, теперь ни к чему, - вдавила в блюдце окурок и, точно озябнув, охватилась руками, свела плечи. И стала похожа на покинутую женщину.

- Я, между прочим, недосказал, - впервые в словах Сергея зазвучала властность, и для Марины это оказалось удивительней всего прежнего. – Так вот. Вспоминать не советуют. Но случается такое, что в течение жизни искупать нужно, - он говорил убеждённо, и как бы прочитывая её сокровенное и прямо обращаясь к этим долго и безуспешно запрещаемым ею для себя глубинам пережитого. – Я очень рад твоему приходу. Мне тридцать семь уже. Тебе – тридцать третий. У нас прекрасный и печальный возраст. Кончается молодая жизнь. Пора ума набирать, отдавать долги. Иначе не видать покоя… Я, честно, очень хотел тебя повидать. И боялся. Обидно, что ты больней ударить ищешь, жаргончиком щеголяешь. Нахваталась пошлятины с «гэбэшником» своим. Прав был - не стоил он тебя. Ты не думай: я не из мести. Того лучшего жаль.

Искренне высказанное, даже пусть резко-неприятное, всегда дождётся отзвука в человеке, хотя бы того не желали. Вот и у Марины накал злости начал слабеть, так и не набрав полной силы. Но она упорствовала – привыкла быть злой.

- Пожалел, - отвела на миг глаза. – Раньше бы обо мне думал. А жаргончик, вернее – «арго», насколько мне помнится, я только против тебя использую. И не тебе, никому, только мне одной судить, - гордость взяла верх над печалью памяти, и она веско упёрла округло  остриженным ноготком себе в грудь, - кто меня стоит! Может, думаешь, ты? – сорвалась на усмешку поуничижительней.

- Со мной ты стихи читала. Жаль, забыла уже.

- Послушай, где так хамить вежливо научился? В интеллекте подрос? – она хотела прибавить «парниша», да что-то стеснило. – А я, между прочим, сидела сейчас одна и всё осматривалась. Некоторые вещицы свои вспомнила. Вон, вазочка китайская. Приятно, что хранишь. Спасибо. Но тогда ты со мной так не разговаривал. А смотрел на меня - даже подбородок дрожал от умиления. Слушай, неужели мы тут когда-то жили? Сегодня даже у родителей с трудом приспосабливаюсь. Неудобно, непродуманно… Впрочем, и в этом есть для кого-то свой уют.

- А ты, никак, по «евростандарту» привыкла жить?

- Почти.

- Что, почти? Почти жить, или почти привыкла? – Сергей не мог не поехидничать над этим женски-весомым отношением к быту.

- Если бы привыкла, так бы ты меня тут и видел! – она поняла, вмиг нашлась и впервые от души рассмеялась. Вот уж, действительно, с кем ей никогда не скучно!

- Послушай, Серёжа? Хватит софистикой развлекаться. Я о чем хочу сказать? Живёшь ты, Серёга, бомжевато. Мебель – бабушкины дрова. Одна софа приличная. Ну да! Любитель постели. Неужели, «каким ты был, таким ты и остался»? Ну что ты всё улыбаешься как дурачок?!

Раньше Марина считала Сергея парнем безалаберным, увлекающимся, хотя и способным быть дельным. Но главное – ласковым! И очень огорчалась, что не умела расшевелить в нем деловитость не в ущерб той редкой нежности. И вот сейчас, вспоминая чувством, она сама не заметила, как от замысла уязвить всё больше переходила к участию.

- Да, за внешним не гоняюсь. Живу легко и весело. Зарабатываю-то немного. Следовательно, никому не нужен, - Сергей нисколько не смущался: житейского для него по-прежнему не существует. Он на самом деле – все такой же «летучий»! И до сих пор не понимает, что она – «его русалочка, его сирена, девочка морская», как Сергей когда-то выдумал «величать» её - по-настоящему любила его. Любила не в мечтах и воображении, а женски-реально. Он же ни с чем не считался и своей изматывающей любовью постоянно побуждал её отважиться на такие поступки-подвиги, для которых не было ни сил, ни желаний. И в этом – серьёзная часть его вины перед ней.

- А чем ты, собственно, занимаешься? Всё на случайных заработках? – Марина спрашивала уже с сочувствием. Правда, с сочувствием превосходства: - Извини, я в тетрадку заглянула. Фраза там странная. Это ведь ты писал? – кивнула на письменный стол с раскрытой тетрадью. И увидав как он поморщился, поняла – нащупала важное. Сразу добавила убаюкивающе, доверительно: - Извини. Может, я ошибаюсь, но я посчитала, что сохраняю некоторое право интересоваться твоей жизнью. Неужели, дневник? Это трогательно. На самом деле – как-то по-старомодному трогательно. И ты одинок.

- Нет. Не дневник, - Сергей, видя это притворство, отвечал угловато – стыдно стало за неё. – Занятия завтра. Мысль надо размять.

Действительно, перед её приходом он записал на чистом листе сверху: «Противоречия времени – всего лишь следствие наших неразумных поступков. Остаётся понять, что считать неразумным?». А со звонком, разволновавшись, забыл о тетради, и так она и лежала, издали приманивая поставленным окатисто-ясным почерком. И предназначалась, конечно же, не для каких-то занятий.

- Ты учишься? – она насмешливо-удивлённо выгнула густую, не выщипанную, но чуть подправленную бровь – будто соболёк по снегу скакнул, спину выгнул.

- Учу, Марина, учу.

- Шутишь? Где?

- В одном популярном институте. «Подёнщиков кинематографа» готовим. Вот, приходится много в себе копаться, учиться думать.

- Как ты попал туда? – воистину, сегодняшний слякотный вечерок оборачивался для неё целым «парадом аттракционов»! Не на то она рассчитывала, заболев жаждой завернуть к нему, самой поразить и тем наказать.

-  Как попал, история долгая.

- Ах, да! Припоминаю. Тебя под конец на какую-то студию

пристроили. Учиться сочинять призывали. Значит, карьерка некоторая  удалась? Поздравляю. Только, мог бы представительней упаковаться. «Масс-медиа» – бизнес не из слабых, - она своим небрежным тоном пыталась скрыть растущую ревность – неужели, когда-то ошиблась на его счёт? Но это невозможно!

- А я бизнесом не увлекаюсь. Я занимаюсь искусством. А за него не платят. И даже – не берут. Оно дарится.

- Серёжа, ты по-прежнему склонен к демагогии. Нам бы прежде делу научиться. Остальное подождёт, - она успокоилась в своем сомнении, переменила тон на деловой. – Ну, какое искусство при голой заднице?

- Всё чужие глупости повторяешь? – обрезал тот.

- Раньше ты меня глупой не обзывал. Я что, так изменилась? – Марина тоже заговорила жёстче.

- Нет. Просто, молоды были и глупы оба. Не замечали.

- Видишь, ты какой? Умным стал. А я дурой осталась. А ещё о примирении говорил. А сам открыто оскорбляешь. А я поверила, - она нарочно интонацию доверием посластила. – Ну почему ты с реальностью не считаешься? Всё не нравится по-прежнему? Всё такой же ниспровергатель? И такого ещё к студенткам подпускают! – уколола первым подвернувшимся и от досады нервно затеребила зубами нижнюю губу, полноватую и чувственно подвывернутую.

- О чём говоришь? Студентки! Ниспровергатели! Дело какое-то! Да страну в прошлый век опрокинули и растаскивают! Не понимаешь?! И кто это, интересно: родители, что ль, твои, - делом не умели заняться? Да нет. Просто, многие, подобно вам, ради шалых денег убеждения поменяли. Жить захотелось как в Штатах. Но не получится. Точно говорю!

- А ты негодяй! – её зацепил-таки этот грубый сарказм. – Ты по какому праву мои убеждения треплешь?! И причём тут убеждения вообще?! И нечего меня к другим каким-то пристёгивать! Я сама по себе! А говорю не о принципах – о житухе нашей, как есть. Люди с утра до ночи «крутятся». Им – отвлечься, расслабиться. А начнёт в стране налаживаться, опять к серьёзному потянет. Тогда и дари искусство своё, а не навязывай. И я не чужие глупости повторяю – по себе сужу. Вон, мы с мужем хоть обеспечены, но обстановочка давит. Кинцо ваше дебильное глядеть не хотим. Лучше порнушку покручивать.

- Молодцы! – Сергей насмешливо поиграл голосом. – Репертуар прыщавых подростков и импотентов! Ну, его возраст подпирает, а тебе бы еще рановато. Что ж ты так деградировала?

Этого она уже не снесла. Резко поднялась.

- Я поняла: ты всего-навсего неудачник, - и вдруг безрадостно осознала: в самой своей глубокой сердечной глубине ей всё же хотелось найти его более благополучным и, вопреки цели прихода – причудливо переплетённых любопытства и мести, убедиться, что любила его и мучилась не зря. И вот теперь она бежала, бежала от близкого взрыва противоречивых чувств и слёз самолюбия.

И уже в прихожей, когда он с повинным видом помогал ей надевать пальто, вдруг тихо высказала:

- Ты прав, Серёжа. Кончились молодые деньки. У меня сын растёт. Скоро пять уже. Так-то, - и жадно-затягивающе, а точнее – как-то ищуще, всмотрелась.

И его опять, как прежде, властно повело в ту растворяющую чёткие образы мира и времени человеческую глубь, в то единственно сполна созданное для другого человека и потому не могущее быть эгоистично самодостаточным.

Он взял её прохладные пальцы, накрыл сверху, точно согревая, другой ладонью и крепко, но не больно сжал:

- Очень рад за тебя, честно…

И вот он снова один. Короткой встречи как не было, не останься по ней пустых чашек да лёгкого шлейфа английского табака. Впереди - обеспеченная нежданным напряжением воли бессонница, старые полупогасшие грёзы.

Ну что за женщина вплелась в судьбу? То налетит жар-птицей, опалит до самого сердца, и тут же обернётся и канет русалочкой! И жить им вместе не жилось, и расстаться навсегда – не расстанутся. Даже то главное, о чём напомнила Марина, и что навсегда, казалось бы, легло меж ними, не развело окончательно. Не могут они отчего-то обидеться друг на друга до равнодушия, и по-прежнему стягивает их некая сила. Или это лишь тоска по тому, как они бывали исчерпывающе, опустошительно счастливы? Но ведь такое счастье не помешало ей бежать от Сергея, от себя самой, выйти замуж в поисках счастья иного. А после воровски опять пробираться к нему, мучить отголосками и невозможностью воротить целое. И в одиночестве, когда не увидят, до изнеможения корчиться от душевной боли, терзать зубами наволочку. А на людях, чьим мнениям придавала прежде столько значения, изображать теперь презрение ко всему белу свету и, упорно скрываясь в своих без единого проблеска «холодных глубинах», ещё острее страдать по потерянной полноте, сиянию чувства…

Но вот, кажется, следовало бы успокоиться, отбросить наваждение – есть ребёнок, ради которого в радость, внове жить. А она уже в зрелом уме волнуется не дожитой молодостью и рискует объявиться здесь, где так тяжко любилось! Зачем? Какая в том нужда? Может быть, сводит их некая редкостная, странная невозможность высказать свои натуры порознь? Или снова манит страсть, русалка-сирена к своему гибельному голому камню-острову, что представляется райским садом вечной молодости?

Он подошёл к окну. Лбом прижался к стылому стеклу. На углу в жёлтом свете фонаря у телефонной будки, из которой и прежде любила звонить ему Марина, и где так часто после мерещился ему её силуэт, хорошо видно, как тяжёлыми пятаками валит мокрый снег, расквашивается в грязи сплошных луж. А старые тополя, что всю неделю одни среди прочих деревьев ещё зеленели, будто летом, в хороводе воробьиных стай, за несколько часов побурели. Их листья скукожились, опали. Уцелели немногие.

Эта унылая картина, «подмалёванная» недавним свиданием, лишь обострила привычную в последнее время усталость, усталость скудеющей распадающейся жизни. А ведь совсем недавно в пору «перестройки» эта жизнь так бурлила, поднятая на гребень дозволенного оглашения любых идей её улучшения, и сулила небывалые надежды на полноту действий и выражения талантов! Но мглистая осень смуты, непреложно предсказанная людьми чуткими, перезапутала все идеи, погубила воображаемую пышность суждений. Не от Бога, значит, то было? А они, не по уму доверчивые, возуповавшие в праздноговорении на скорое достижение общего блага простым отрицанием всего, чему вчера ещё надеялись верить, очутились в разгул ненастья под голыми небесами. Вмиг облетели бессочные, не по климату, упования, рухнул надёжный быт, и взамен должны бы вернуться интересы коренные: о трудном хлебе насущном, рабочей и душевной взаимопомощи, - и изнутри скрепить павшее общество. Двинуть от былой мелочной зависти к спасительному состраданию. Но и это пока не одолевает, с трудом пробивается отдельностями. Что-то глубинное в человеческой натуре гонит за всё новыми обманными надеждами, фальшивыми посулами благ. Что ж, и дальше всё будет рушиться. Как в Церкви говорят: «Бог, наказуя, спасает». И будет это длиться вплоть до вынужденного прозрения, возврата к бескорыстию в отношениях. И как бы хотелось приложить к тому соединенную силу душ! «Бог за нас, но не без нас». Неужто, не устали ещё скользить ради голого прокорма по урезу времени вроде жука-водомера и не отправимся вглубь себя отыскивать тот потерянный первотолчок любящего сердца, без чего не жить, без чего вечно путаться в простых и ясных понятиях добра? Но сколько прельстительной шелухи социальных грёз или блужданий в тоске по личному несбывшемуся нужно успеть сбросить, наподобие отжившей листвы этих тополей, до первого укола зимы! Ведь только так с возвратом тепла заново процветёшь терпкой радующей жизнью. Иначе – поморозишь сердцевину.

 «Целая метафора получилась», - невесело усмехнулся Сергей. Натренировал рефлексию! Что ж делать? Такова его работа: поверяя даже самое в себе больное, отыскивать противоречия, обобщать, пытаться их разрешить. И всего лишь ради потребности очеловечиться.

Он посмотрел в небо. Над самыми крышами верховой ветер стремительно протаскивал сивую череду лохматых туч. Вспомнилось, как когда-то после первых с Мариной поцелуев он вот так же не спал, переполняясь долгожданными предчувствиями, а над предрассветной Москвой похоже неслись низкие облака. И он, по-молодому стремясь к неизведанной безбрежно-увлекательной жизни, никак не мог оторвать от них взгляда. Правда, были тогда те облака серебряно-синими, ватной пышности, и подарили городу долгожданную чистоту первого снега.

Он выделил эту тоненькую, изысканной внешности, девушку с полной грудью и редкостными зазывными глазами сразу, хотя та сидела в дальнем конце аудитории – они занимались на подготовительных курсах исторического отделения одного из институтов – и весь вечер, любуясь, поглядывал. А после, по пути домой, столкнулся с ней у эскалатора метро своей станции. Позже она открыла, что её поманили его восторженно-непохотливые взгляды, и она сама подстроила им сойтись. Душа душу позвала…

Оказалось, они жили неподалёку. Она уже год, как переехала с родителями в новостройку из центра, а он вселился тогда в квартирку бабушки, вдовы полковника, полжизни провоевавшего и умиравшего мучительно, оттого что любил землю, цветы, детей, женщин и так и не успел налюбиться. Мать же Сергея, окончательно разрывая с мужем, забрала к себе затосковавшую в старости женщину, а беспокойного сына казалось спокойней держать поодаль. В Москве он бывал наскоками, вносил молодую неурядицу, а потом опять неделями вымеривал по Подмосковью как техник-геодезист поля да перелески и просеки с карьерами. И всё чаще предпочитал ночевать в избах, где вольней дышалось. Словом, по-своему начинал повторять путь бродяги-отца, кинооператора-документалиста, человека, в домашнем хозяйстве бесполезного. Так и оказался отселённым на скучную окраину, что свела его с долгожданной любовью.

Сергей поцеловал Марину уже во вторую встречу. Поцеловал сразу в губы.

- Ну, ты даёшь, парниша! – она не ожидала такого жара, опешенно повела головой. Но не ушла. Их, расположенных бессознательно к страсти, изначально и необъяснимо повлекло друг к другу. И вдвоём оказалось интересно. Они высидели тогда в сквере на лавке часа два, докурили всю пачку, взахлёб рассказывая свои жизни. Какая-то детская доверчивость обуяла их вдруг. Впрочем, от детства недалеко ушли они: он едва из армии вернулся с тоской поскорее встретить любимую; она – школу закончила.

Потом он провожал её. Прощались почти легко, но с недомолвкой. Оба перед расставаньем сделались притихшие, свели испытующие взгляды… А после он всю неделю пытался угадать её настроение и маялся в своих лесах: как встретятся снова? Не отпугнул ли бесцеремонностью?

Но минула неделя и на их лавке Марина уже сама заискала его губ. Они спешили нацеловаться вдосталь. Обветрили рты и лица, а затем вприпрыжку неслись к её дому – она боялась матери, на ходу выдумывая оправдания.

Два почти месяца напитывались они поцелуями и объятьями у занесённой снегом лавки. Сергей всё чаще спешил на электричках в Москву из своего приволья, ставшего пустым, встречал её после работы и ласкал со всей скопившейся нежностью. До дрожи изнывал по большему. А Марина, хотя ласк его искала, в главном пока отказывала. Но уже скоро эта добровольная пытка извела её. Сергей просто ожигал своим жаром - она не в силах была противиться. Но вместе – отчаянно боялась. Меж ними разворачивались отношения серьёзные, а для неё это было, что добровольно в костёр ступить. Ведь, Марина не была уже девушкой. В те годы, к концу семидесятых, среди старшеклассниц своей привилегированной школы она, как многие, уже считала девичество обузой для вольной взрослой жизни. И когда на квартирной гулянке с лёгкой выпивкой вместо уроков знакомый парень под испытующими взглядами «бывалых» подруг потянул её в соседнюю комнату, она пугалась не очень. Единственно, лишь бы мама не догадалась. У неё порой в жизни так случалось: в решительную минуту из-под гордости, позёрства вырывалась вдруг глубинная неуверенность в себе. И она часто поступала не «вопреки», а «как принято» в том её окружении. А потом долго мучилась от боли допущенных ошибок, упрямо не желая признать себя обманувшейся.

Та ошибка тоже принесла достаточно горечи: ничего «особенного», о чём расписывали, воображением распаляя юную плоть, она не испытала. Больше даже противного. Ну что ж! Любопытство умерила и пыталась реже о том вспоминать. Ей уже не грезилось, как иногда  прежде, о некой захватывающей любви. Теперь она предпочла бы ровные тёплые отношения с надёжным парнем, а там и крепенький, подобный её родному, дом с весёлыми застольями, умными гостями. Раз обманувшись, она уже сомневалась в том настоящем «солнечном» наслаждении, что приходит лишь в любви, исключительном единении душ. А эту способность нужно уметь воспитывать, беречь. Тогда будет, чем одаривать. Ну, а всё остальное, «размусоленное» молвой, на что и она попалась – лишь мертвенное бледное подражание. Часто встречается даже в формах законного сожительства.

И вот теперь последствия ошибки вставали перед юной женщиной во всей сложности. Она боялась повторения худшего, и в то же время жадно тянулась к ласкам Сергея, оживляющим надежду и туманящим все придуманные планы будущего. И ещё, так хотелось быть «девушкой без укора»! Потому, она не решалась на близость. Сначала следовало обдумать поведение…

Наконец, решилась – на Новый год. Когда ещё к подружкам на ночь отлучаются? Какой ещё день в её затруднениях лучше поможет?

И вот, решиться-то она – решилась, но в последний час с признанием смалодушничала. Так неодолимо хочется людям выглядеть в чьих-нибудь глазах лучше самих себя! Марина не смогла «унизиться». И тогда она придумала разыграть неопытность. Вдруг, поверит?.. И ни мягкий полумрак в огоньках ёлки, ни шампанское, ни его влюблённые глаза не подвели к откровенности. Не полюбив ещё безоглядно, пропаще, она ударилась в ломание, измучила его и себя. Полночи он уговаривал, заласкивал, отчаивался. А потом, когда добился и, конечно же, понял – оцепенел. Нечестность её оскорбила. Но виду не подал. Отсиживался в кухне и всё подыскивал ей оправдания: вдруг, с ней что-то такое вышло, о чём сказать сразу больно? А успокоится, поверит – сама откроет?..

Марина же, отмаявшись и считая, что всё удалось, заснула успокоенно. И хоть в своем «актерстве» она вновь ни до чего «сладкого» не дотянулась, но и противно уже не было. И убегая утром, довольная пока одним этим, она летуче коснулась поцелуем его губ – так в кино «деловые» жёны прощаются.

Но объясняться вскоре пришлось – через неделю у их заснеженной скамьи. И пришлось, для неё, внезапно.

- Пойдём, что ли, ко мне? Хоть чаю горячего попьём, - скованно предложил Сергей. Он истомился семидневной разлукой и двусмыслием, рушащим веру в любимую. Но появиться раньше боялся: боялся ссоры, боялся правды, боялся сразу потерять любимую.

- Ведь ты не на чай зовешь, - выпятилось вдруг в той превосходство. Так нераскрытый обман начинает набивать цену и переходит в низменную «игру-войну» полов.

Сергей удивлённо глянул; оскорблённый, отвернулся.

- Но ты же ни разу не позвонил даже! Значит, я только для постели нужна?

Он сунул руки в карманы и, до боли стиснув пальцы, вновь отмолчался.

- Слушай, Сергей? Не смей обижаться! Не имеешь права. Я сегодня не хочу.

- А я не обижаюсь, - он поворотился к ней боком, пряча глаза. – Я тоже так больше не хочу. Просто, тебя жалко. Замёрзнешь, заболеешь. Но ты мне не веришь. А сама желаешь, чтоб я тебе верил, - и такая тоска засквозила в голосе, что Марина вмиг осознала, развернула к себе, ищуще всмотрелась. И короткая боль всколебала её удлинённые черты:

- Серёжечка, прости! – отбросив ломанье, порывисто зацеловала в губы, в глаза, в щеки. Зарылась лицом в цигейковом отвороте его походной куртки: - Миленький! Любимый, - выдохнула, смущаясь. Крепко охватила под руку, потянула к остановке. И именно этот глубокий, навсегда оставшийся искренним порыв покорил его, обломил острие будущих обид. Он узнал её способной на самопреодоление…

А после неповторяемой радостью отпечатлелось, как она, полуодетая, в этой самой квартирке торопливо увлекала его в постель и, лаская своим засиявшим смеющимся взглядом, шептала задыхаясь:

- Скажи, я на самом деле твоя первая? Ещё, ещё скажи.., - и, выгибаясь тонкими плечами и шеей, всё отрывалась от подушки и вновь целовала до боли, сполна отдаваясь плачу любовного восторга, грешности, прощения и примирения – тому самому «солнечному» взаимопогружению душ. Так её зажгла их страсть.

И вот с того вечера в подобные часы он полюбил тихонько приподыматься на локте, когда она устало забывалась , касаться поцелуем припухших губ, отнимать простыню и долго всматриваться в неё, такую увлекающую едва раскрытыми способностями чувства юную женщину лёгких, как утренний сон, очертаний, лишённых покуда того послеполуденного, роскошного и ленивого зноя телесности, что переплавляет даже самый напряжённый, до боли-тьмы в глазах, порыв в привычное тягуче-сладкое желание… Конечно, ничего подобного он в те поры не думал и даже ничего не хотел, а всего лишь смотрел и удивлялся как чуду. На душе становилось тихо, непривычно тихо, и он отлетал мечтами к какому-то неясному, но единому для всего прекрасного, гармоническому закону, которому хотелось соответствовать.