На месте моего дома давно стоит металлический склад-ангар. Тугой ветер от Москва-реки бьёт в его поржавевшие стены, и тогда слышен глубокий гул. А мне за этим гулом чудятся живые голоса.

_______________

Мы вселились в это жильё, записанное на баланс Метростроя, самым непонятным для меня образом. Впрочем, от строителей подземной сказки оставались здесь всего три семьи больных изработанных стариков. Прочих подселяли временно, «на пока». Так и жили тут – «пока». Или говоря иначе – до получения. А некоторые существовали и вовсе, выражаясь на языке почты, до востребования.

Народ собрался в основном рабочий и обитал простенько: ели, смотрели телевизор, спали. Женщины по выходным и вечерам теснились в кухне, готовили, стирали, сплетничали и ругались. Мужья играли на дворе в домино, пили. На детей же этому люду времени, сил, интереса почти не оставалось, и это давало маленьким человекам ту упоительную свободу, которая, увы, часто потом оборачивается искалеченными судьбами.   

Наташа

В конце коридора напротив нас дверь в дверь жил самый главный для меня человек – Наташа. Она была старше на два года. Умненькая и живая, отлично знала себе цену, со сверстниками держалась свысока. Ещё бы – отец трудился инженером, ходил в костюме и с галстуком! Ну, а меня Наташа выделила и почтила вниманием. Мной можно было командовать.

Я ходил к Наташе с восторгом. Мы вместе смотрели телевизор. В ту пору полуслепых «Ка-Вэ-эНов», только-только сменявшихся приёмниками с экранами более крупными, люди смотрели фильмы, передачи не просто семьями, но и в компании соседей, знакомых. Рассаживались рядами. Кто-то приносил с собой стул, табуретку. Выключали свет, и комната превращалась в кинозал. Переживали, смеялись, вздыхали  коллективом: дружно, стройно.

Эта привычка и даже потребность жила довольно долго и после, когда телевизоры были едва не у каждого. Ведь они сделались предметом гордости, ярлыком достатка. Вот и хвалились друг перед другом, у кого новей, дороже и «ширше». Так странно сочетались индивидуализм и коллективизм в советском обществе на самом бытовом низу...

Наташа неожиданно оказалась прирождённой учительницей и часто усаживала меня за уроки. Объясняла, требовала ответа, следила за почерком. И такое внимание было не просто приятно, а возвышающе приятно! Но затем она выставляла оценку за урок. И случались у меня всё двойки с тройками. Вот это было уже необычайно обидно! Я возмущался, а меня выставляли за дверь, точно паршивого щенка. Но возмущение скоро отпускало и тогда обнаруживалось, что мне позарез нужно видеть Наташу и наладить мир. Иначе засыпать будет горько, и следующий день выйдет кривой и без солнца. И я бродил по коридору из конца в конец. Если Наташа появлялась, она шествовала мимо, отвернув личико и вздёрнув тонкий подбородок. И я в ответ проходил без внимания, изображая случайность встречи. Но главное – я её всё же видел, она есть, не улетучилась, и засыпать теперь спокойней с надеждой на новый день, когда мы обязательно помиримся.

В ту пору самым страшным для меня наказанием за хулиганства была угроза отлучения от Наташи. Взрослые двух семей это знали и этим порой пользовались. Ну, а самая желанная награда – быть допущенным и смотреть, как бабушка расчёсывает её волосы. Волосы у Наташи были потрясающие! Бабушка, сухонькая и какая-то стремительная во всём, отстояла внучку от стрижки, и уход за её волосами сделался теперь главнейшим делом.

Происходило это следующим образом. Сначала голову Наташи натирали кислым молоком и обматывали каким-нибудь ярким махровым полотенцем. Девочка разгуливала с идеально прямой спиной, точно принцесса в тюрбане. Правда, потягивало из-под тюрбана слегка коровником… Затем грели в баке воду и в несколько приёмов промывали волосы. А вот дальше, когда они просыхали, начиналось основное. Наташа сидела на стуле, а старая, перебирая пальцами, долго-долго и медленно прочёсывала их изогнутым гребнем. Светло-русые золотистые и пышные волосы сияли, закрывая Наташу волнами с трёх сторон до самого пола, и даже ниспадали на половицы. Потом их сплетали в толстую косу, доходившую девочке едва не до пят.

Я не знал, сколько мужества требовалось от Наташи, не понимал, что моё любованье помогает ей терпеть, и потому созерцать это действо было очаровательно. Чувствовалось за ним что-то таинственное, совершенно мне недоступное и отгораживающее Наташу, преображающее в существо иного порядка, более высокого, чем просто подружка. За это Наташе прощалось всё её гордячество.

Наверное, это было первым впечатлением женственности. И впитывал я его, сидя на табуретке под листами высокого фикуса, живущего в деревянной лохани.

С Наташей и её бабушкой связан один преподанный мне ценный урок. Шла к закату хрущёвская «оттепель». В школе уроки начинали с политинформации. Проводила мероприятия завуч: столь же дородная, сколь и речистая. Главной темой, наряду с выражением солидарности народам Африки, являлась борьба с предрассудком религии.

Однажды, наслушавшись и взвинтившись, я пристал на кухне к старой в желании просветить её. Она была верующей и не скрывала этого. Я терзал её, варящую суп, и очень себе нравился из-за умных слов и собственной прогрессивности, приближающей общее светлое будущее. Поминал космонавтов, никакого Бога в небесах не видевших. Утверждал, что седобородый старичок, сидящий на облаке, придуман для угнетения  невежеством трудовой массы. Ведь на облаке разве кто может усидеть? Это пар, и в него любой провалится. Ну и прочее, и прочее…

Старая слушала-слушала, поджав тонкие губы, такая похожая лицом на внучку. Потом вспыхнула злостью, и велела мне, дураку, замолчать. Но я вошёл в раж. И тут она ударила словом: коли не заткнусь, так Наташки мне боле не видать. На порог не пустят!.. Этого было достаточно. Страх обжёг. Да никогда ни на что, даже на самое пресветлое будущее, не променяю я драгоценную свою Наташеньку! Где оно ещё, то будущее, хоть и явится в свой срок как обещано. А у меня уже сейчас есть светлое золотокосое настоящее! Как можно терять его!? Бог уж с ними – со светлым будущим и борьбой с темнотой ради его приближенья.

Так отвадили меня от зуда агитации и пропаганды. И сейчас думаю – на пользу. Хотя страх мой тогда оказался преувеличенным. Наташа, выслушав от меня о событии, отмахнулась: «Не приставай к ней. Старая, тёмная»… Но урок я вынес. До сих пор стыжусь оскорблять людей в их убеждениях. Да, страх воистину бывает благодетельным…

Целых четыре года радовался я соседству Наташи. Все дни были как один – солнечный, тёплый и ароматный! А потом подруга моя уехала на новую квартиру. Ещё год-полтора наведывалась она в гости к нашему старому дому и к нам. Все рассказы велись о новом: о замечательном новом доме, новой школе, новых друзьях. Мне же становилось грустно. Я не хотел слушать, бочком-бочком ускользал из детской компании и уходил к зарослям чернобыльника на горе. Садился на самом краю и смотрел на будто акварельную отсюда Москву, пока горечь не отпускала ребячье сердце.

Поцелуевы

Квартира Наташи пустовала недолго. Там поселилась семья Поцелуевых.  Никогда больше не встречал я такого совпадения смысла фамилии и отношений супругов.

Дядя Толя работал наладчиком станков на ЗИЛе («завод измученных людей», по метким остротам того времени). Кареглазый и черноволосый, с блёстками-жилками ранней седины, он сделался для мальчишек авторитетом. Ведь он был мастером спорта по боксу, что подтверждали его сплюснутый поломанным нос, развитая мускулатура и сутулость. Но, к нашему сожалению, этот авторитет оказался на редкость тихим, добродушным и молчаливым человеком. Он лишь скромно улыбался в ответ на наши расспросы о бойцовском прошлом, да трепал нас по затылкам.

Уставал дядя Толя на заводе изрядно. Работал в три смены по неделям. С ним часто сталкивались в коридоре в самые неожиданные часы, когда бы лучше никого не встречать. Во всём остальном он был почти идеальным соседом и семьянином: в компаниях времени не гробил, в домино на дворе не играл, на троих не пил. А выпивал только дома. Так постановила жена, тётя Тамара. Водка была в его полном распоряжении по выходным и праздникам. Остальные дни отдавались трезвости и помощи по хозяйству. Никогда не роптал он в будни из-за этих ограничений. Зато в выходные не трогали его. Он садился за богато уставленный стол и с удовольствием напивался из своей гранёной стопки толстого стекла. Напившись-наевшись, делался ещё тише и добродушней и покорно отправлялся спать, сопровождаемый под локоть женой. По пути к постели целовал тётю Тому в щеку, обнимал-оглаживал, но та укладывала его, как укладывают младенца в люльку. И он тут же засыпал с мирной улыбкой. Спать он любил. Здорово это у него получалось – мог проспать запросто сутки. И никакой шум его не будил.

Семейный мир Поцелуевых целиком держался на тёте Тамаре, которая быстро подружилась с моей мамой и стала для нас своей, а в отлучках родителей заменяла мне их. Она служила кем-то в заводоуправлении. Но мне вечно казалось, что работает она в детском саду воспитательницей или уж нянечкой. Именно в этом выражалось все её существо. Вечно она хлопотала-заботилась о муже, о малой дочке Танечке, кареглазой и смугленькой в отца. Но и командовала ими строго. И никто ей противиться не мог. Знаю по себе, отчего было так. Часто она меня усовещала за мои хулиганства и я мигом покорялся. Было в ней столько доброты, сочувствия, что всякое сопротивление отпадало само собой. А на вид – совсем простая женщина: тучноватая, ходит утицей, глаз немного косит, белёсо-рыжеватые волосы завиты кудряшками. На людях где-нибудь и внимания на такую не обратишь… 

Минуло десять лет. Я служил в армии. Получил от матери печальное письмо. Это случилось перед сносом дома, когда последние немногие жильцы уже приготовили чемоданы. Наш злобный сосед через стенку слева, Алик, упился до белой горячки, безумствовал. Дядя Толя попробовал утихомирить его. Так он угоманивал соседа с первого этажа, имевшего привычку бить жену после застолий. Обхватит ручищами, сожмёт как в  тисках, и держит, скупыми словами образумливая. Потом ему же благодарены были за то, что без милиции обошлось.

Но Алик тогда затаил злость. Подкараулил в сумрачном коридоре и ударил по голове топором. Лезвие скользнуло – рука была нетверда – и удар пришёлся больше плашмя. Дядю Толю увезли в больницу, подержали и вроде бы вылечили. А по выписке он скончался от внезапного кровоизлияния мозга.

Так погубили тихую тёплую жизнь семьи Поцелуевых, этих если уж не «старосветских помещиков» по Гоголю, то «старосветских тружеников» - точно.

Через десять лет тётя Тамара найдёт в адресной книге наш номер телефона и созвонится с моей мамой. Увидеться они не смогут, но мать отправит меня к ней с подарочком: разными соленьями-вареньями. Добирался я в Бирюлёво изматывающе долго: автобус, метро, электричка, снова автобус…

А потом сидели с тётей Томой на кухне, пили чай, рассматривали фотографии, рассказывали каждый своё. Изменилась она мало: немного потучнела ещё, слегка поседела. Вернее, не поседела даже, а как-то обесцветилась. И хоть была она оживлена и улыбчива и гордилась дочкой Таней, преподавателем английского языка, радовалась внуку, а всё ж по глазам читалось – она до сих пор тоскует по мужу.

Алик

Совсем иная семья, прямая противоположность Поцелуевым, жила за стеной слева от нас, семья того Алика, что погубил счастье тёти Томы.

Этот парень возрастом годился мне в старшие братья. Был рослый, полноватый, в очках и с вьющимися светлыми волосами. На круглом лице – вечное выражение самодовольства.

Отец Алика занимал какой-то партийно-профессиональный пост в ведомстве по энергетике. Таких определяли тогда словечком «выездной». Он часто ездил в командировки заграницу и закупал там обстановку своих двух комнат, весь гардероб семьи и прочее. Алик внешностью и замашками  точно повторял отца. Забавно было видеть, как они на пару проплывают по коридору с пресыщенными физиономиями, никогда ни с кем не здороваясь, да и не глядя ни на кого. Точно так вела себя и мать Алика, дама в шёлковом аляповатом халате с вечными термобигудями под косынкой. Она старалась появляться в коридоре, на кухне в самое безлюдное время, что и удавалось – она не работала.

Каким чудом оказалась эта семья в нашем доме, не понимал никто. Хотя поговаривали, что вселились те намеренно, для скорейшего получения ведомственной квартиры улучшенных качеств из-за тяжёлых бытовых условий ценного специалиста.

Огороженная ото всех благополучием и высокомерностью семья эта была довольно типической семьёй советского спеца в первом поколении. И особенно ярко оттенял это дед Алика, живший при них, сухой старичок-рабочий. В начале коридора около крана и уборной он оборудовал себе клетушку-мастерскую. Каких инструментов там только не было! Даже моторчик стоял с наждачным кругом! Старик дни проводил в этом чулане. Я повадился туда, и мы мастерили скворечники. Особо нравилось вдыхать вкусный запах сосновых стружек. Старый основательно учил меня обращению с инструментом. Научил работать рубанком, напильником, сверлом, плашкой, ножовкой по металлу и даже обращению с наждачным кругом и определению свойств металла по вылетающим снопам искр.

Старик охотно помогал соседям. Выпиливал новые ключи взамен потерянных, чинил посуду, точил ножи. Я часто слышал сквозь нашу дощатую стену, как зять и дочь выговаривали ему за эту помощь и жизнь на людях, требовали не якшаться, а сидеть дома. Или уж запираться в мастерской, в крайнем случае. Старый соглашался, обещал, а поступал по своему. Более того, он стал зазывать меня в квартиру, когда оставался один. Тогда я и рассмотрел  всю ту обстановку. Особо нравился мне телевизор – совсем необычный своей внушительностью, добротностью. Корпус его был массивный, с панелями из красного дерева и напоминал большую тумбочку. Рукоятки были эбонитовые, блестящие, а экран затягивала радужная плёнка. Включаешь - и изображение кажется цветным, весёлым.

Но больше всего меня интересовали рассказы старика. Я ждал от них многого. Но говорил он не о себе, а о той общей жизни на заводе, о замечательных мастерах-друзьях, о взаимопомощи и труде как самом главном в жизни. Конечно, он пытался внушить, передать мне очень важное  и хотел только добра. А я..я искал услышать несколько иное.

Дело в том, что окружающий глупый и скудный  быт со всё нарастающим пьянством и общим раздражением людей не покрывался никакой, даже самой искренней радостью от частых эпохальных побед в космосе или Антарктике. Да, все ликовали, отмечали события застольями, а после опять увязали в повседневьи. Для меня выходом из этого станут книги, фильмы и необузданное воображение. Старина окружала мой дом, о старине часто и увлекательно повествовалось в книжках. И всё больше увлекала эстетика и героика этой старины. А нам постоянно и в школе, и в газетах, и с телеэкранов объявляли о негодности и ужасах всего, что было тогда, при царях. Октябрь семнадцатого года был рубежом, разделившим отвратительное прошлое и светлое настоящее, стремящееся к ещё более светлому будущему, до которого мы все очень скоро доживём – меньше двадцати лет остаётся. Мы, дети, даже и не думали сомневаться в обещанном. Но меня стало интересовать, отчего за тем рубежом было всё плохо, если из книг выходит несколько иначе? Да, было плохое крепостное право, была фабричная эксплуатация. Но и многое красиво-притягательное имелось. Припоминались редкие воспоминания о том «зарубежном» прошлом бабушки и любимого дальневосточного деда. Как они оживали и веселели, рассказывая о ярмарках, гуляньях, рыбных ловлях! И вставал перед моим воображением другой: осёдлый и основательный, - быт. И семьи представали совсем иными. И отношения в этих больших семьях тоже выходили другими. И моя мысль раздваивалась. Отчего же то плохо и мрачно, а вот это полусиротское и полукочевое настоящее – хорошее,  прогрессивное? Зачем отрекаются от всего старого мира? И почему тогда на уроке истории славят героев Куликовской битвы Пересвета и Ослябю, а на их могилах поставили агрегаты, и к ним даже подойти нельзя посмотреть?

Вот отчего мне были остро интересны рассказы стариков, которые родились и успели пожить там, за революционным рубежом. И я ждал таких воспоминаний и даже иногда робко задавал вопросы. Но старики не любили вспоминать о том времени и отмалчивались. И это молчаливое прошлое становилось для меня тайной, которую непременно хотелось разгадать. А старые люди представлялись хранителями тайны.

Но пора возвратиться к семье Алика. Родители скоро и впрямь получили просторную квартиру, уехали. Алик остался. Его решили не выписывать в видах скорого сноса дома и получения второго, уже его личного, жилья. Парень поступил в институт учиться на энергетика. И жизнь его резко изменилась. Теперь за стенкой у нас сутки напролёт гуляли компании друзей и подруг. Иногда появлялась его мать с уговорами и внушениями, но пьянки-гулянки после этого разворачивались пуще. Алика выгнали из института. До поры он скрывал это, сам же устроился на работу. Его секрет открылся неожиданно. Раз мы увидели Алика и его напарника, входящими в наш коридор с ящичками в руках и в зелёных комбинезонах. Мы ждали электриков чинить проводку. Вот они и явились. Алика перебросили в тот раз на наш участок взамен заболевшего монтёра. Долго потом насмехались и злоязычили домохозяйки…

Шло время. Алик спивался. Обрюзг. От былого модного гардероба остались обноски. А ведь он одним из первых в Москве носил джинсы, когда в народе ещё и представления не имели, что эти штаны из заокеанской «чёртовой кожи» - культовые.

Затем его выгнали уже из монтёров по тридцать третьей статье: злостное нарушение трудовой дисциплины, прогулы, пьянство. Родители, казалось, забыли о нём. И Алик привольно плыл по волнам своего порока. И случилось то, что случилось. Чудом не уложил он топором дядю Толю на месте. Тот умер немного погодя. Тётя Тома вынуждена была принять судьбу вдовы. Алик же, ускользнув от зоны, получил условный срок, попал на принудительное лечение и где-то сгинул.

_______________

В нашем доме жили ещё и другие семьи, другие люди. Так, против кухни располагалась узенькая тесная комната бабы Маруси. От работы в шахтах, на проходке метро по колена в воде ей остались больные, страшно распухшие ноги. Она с трудом передвигалась, держала дверь распахнутой. Часто окликала меня, проходящего, и я приносил ей то воды в стакане, то что-нибудь из еды с кухни. Была она родом из украинского села и произносила имя моё как «Андруша». Вообще, говорила баба Маруся на языке, смешанном из русских и украинских слов и выражений. В её комнатке стояли на полке простенькие фотоиконки и всегда горела лампада.  Именно здесь я впервые почувствовал серьёзность этого для верующих людей. Старая всё время молилась шепотом о своей дочери, о внуках, жизнь которых шла вперекос. У одной муж пил, гулял и подолгу жил настороне. Другой не хотел работать и вращался в воровской компашке, третью таскало по стране от семейной неустроенности. Молитвы бабы Маруси не пропали даром. Лет через тридцать внучка выправит свою жизнь, уравновесится, сама  придёт к вере, а пра-пра-правнуки будут жить, расти уже в полной и настоящей семье. Как это удивительно! – я дожил до пра-пра-правнуков бабы Маруси! И что после этого время, как не единый всего лишь день?!

А на первом этаже квартировала старушка совсем особенная. Она жила как-то неприметно, и я, может, не узнал бы о ней вовсе. Но мама однажды упросила её заниматься со мной английским языком. И я стал ходить к ней. Комната её отличалась особой аккуратностью и затаённым изяществом совсем простых вещей, предметов. Тумбочка, этажерка, складненький радиоприёмник покрывали белоснежные кружевные салфетки. И были ряды книг! Во всём доме столько книг имелось только у неё, да у нас. У остальных в лучшем случае валялась пара-тройка затёртых томиков да несколько номеров аляписто-жизнерадостного журнала «Огонёк».

Одевалась старая женщина также просто, но строго со вкусом. Волосы всегда тщательно причёсаны и гладко собраны. И ещё, она очень ценила классическую музыку и порой усаживала меня слушать концерты. Особенной любовью её был Рахманинов. В то время я мало, что понимал, покорно слушал, а сам раздумывал. И точно знал, что вот у этой старушки есть притягательная для меня тайна прошлого. Была в ней, в её комнатке некая общая интонация с тем, что успел вычитать в полюбившихся книгах. И в её комнате я делался несвойственно себе послушным. Мне было здесь тепло и спокойно.

Вот, кажется, в этих людях, семьях и сосредоточилось самое характерное для нашего дома.

_______________

На месте моего дома давно стоит металлический склад-ангар. Тугой ветер от Москва-реки бьёт в его поржавевшие стены, и тогда слышен глубокий гул. А мне за этим гулом чудятся живые голоса. И порой представляется, что прошлое сгинуло без следа, что среди всех людей, когда-то встреченных, лишь немногие оставляют след. А все прочие навсегда проваливаются в подпамять своими именами, портретами или просто ощущениями от них. Но иногда…иногда я думаю наоборот. Не бывают пустыми даже самые мимолётные встречи. В каждом – содержание личное и содержание, опыт других жизней настоящего и прошлого. И мы бесконечно, явно и неприметно, вольно или невольно, влияем друг на друга, тянем этот опыт, часто тяжёлый, в будущее. Тянем тем, что живём. И хорошо бы при этом время от времени его осмыслять, просеивать.