Прежде мне часто снился наш старый дом. Он всегда снился в трудные времена. Мой дом напоминал о себе, о той нашей жизни, чтобы утешить и вернуть уверенность.  Да, конечно, я понимаю – это защитная работа памяти о чём-нибудь хорошем. Но куда задушевней представлять себе дом живым и переселившимся в иной тонкий мир.

Сон был всегда одним и тем же. В темноте иду пустым длинным коридором, открываю самую дальнюю дверь, вхожу. Меня встречают наши такие же пустые комнаты. Одна только старая красная тахта на месте. Я ложусь, укрываюсь пледом. За окнами – серебристое мерцающее небо. Этот небесный свет упруго нарастает. Уже ясно виден потолок в жёлтых потёках. Штукатурка  отслаивается, пузырится и вот-вот должна отвалиться. На стенах серые обои местами свисают клочьями. В угол откуда-то намело большущий сугроб пепельного снега. В доме должно быть очень холодно, а мне, напротив, становится тепло. Я делаюсь спокоен и знаю, что потолок надо мной надёжен вопреки виду, а стены прочно защищают со всех сторон. Ведь это мой дом, мой и ничей больше. Это мой мир, не доступный больше никому. Он знаем только мною. И дом знает меня. Я ему родной. И пусть он старый, больной и нищий, но никогда не предаст, не выдаст, не обидит… И я просыпаюсь бодрым.

Позднее, в первые сложные времена после женитьбы сон несколько изменился. Теперь мы приходили вдвоём, я вводил жену в мой дом, в мой сокровенный мир. И дом принимал нас тем же теплом, утихомиривал страсти, раздоры. И становился и её домом. Теперь невозможно отделить её от меня, от него и всех нас друг от друга. Он представлялся мне во сне идеальным домом.

Давно уже не снится мне старый дом. Я скучаю по нему, но догадываюсь, отчего он покинул меня. Я держусь в жизни прочно и помощь его не нужна. Но если случится, что я ослабею и позволю нависнуть беде, мой дом вновь придёт. Обязательно придёт и выручит! Правда, не очень бы хотелось его посещения на таких условиях.

_______________

Взрослые не любили наш дом. Он являл собой житейский тупик. За что его любить: выкрашенный грязно-жёлтой клеёвкой, двухэтажный, сложенный из бруса. Толстая штукатурка местами отваливалась, и тогда открывалась под нею набитая косым крестом дранка. Выстроен он буквой «г», о двух крыльцах, одно из которых высокое, в несколько дощатых ступеней.

В доме, конечно же, коммунальных удобств не имелось. О горячей воде мечтали пылко и безнадёжно. А холодная проистекала из единственного крана, да и то не на общей кухне, а в сенях в начале длинного коридора, где умывальный закут у коллективной, для пары десятков жильцов, уборной. Здесь же брали воду на готовку.

Коридор был классический, со множеством дверей по обеим сторонам. В центре справа находилось главное место жизни взрослых – кухня. Её содержимое – ряд двухконфорочных газовых плит вдоль стены и такой же ряд самодельных столов и полок напротив.

Отапливался дом углём в котельной, что прямо под окнами кухни. Там жил выводок одичалых злобных кошек с вечными котятами. Все они отчего-то чёрной масти, шерсть грязная, сбитая, тусклая. Казалось, кошки нарочно вываливаются в кучах угля и шлака из каких-то своих недобрых целей.

Так за что же было любить взрослым этот дом? Да и не дом он вовсе. На правильном языке это называлось строением барачного типа. То есть – временная постройка. И квартиранты её тоже являлись временными. Вернее, они попадали сюда как временные, а потом часто превращались в постоянных и нередко переходили отсюда в селения вечные. Поэтому взрослые боялись до ненависти своего жилья-строения, этого всего лишь привала, как им клятвенно обещали, на пути к совсем уже близкому светлому будущему.

Но мы, дети, любили свой несчастный дом. Недосуг нам печалиться о тающем, что мираж, будущем. Нужно ещё многое узнать! Это возможно и без удобств. Мыться же интересней в бане. Ну, а когда у взрослых не хватало  времени на это вождение нас, баню устраивали прямо в кухне. Занавешивали от сквозняков окно, затворяли дверь, включали все конфорки и кипятили в баках воду. Кухня превращалась в парную. И намывались мы в оцинкованных ваннах да корытах сколько хотелось. А как приятно ходить босиком по тёплым дощатым полам, выкрашенным толстым слоем сурика! И разве можно сравнивать эту домашнюю баню с помывкой в сидячих ваннах пятиэтажек тех же Черёмушек?!

А ещё мы любили дом за его место. Он стоял на самом краю симоновской горы. Всё, что располагалось вверху, называлось у нас «симоновкой», а всё, что внизу – «подсимоновкой». А располагалось внизу много замечательного. У подножия горы грудились кирпичные останки взорванных и сброшенных когда-то бульдозерами стен и зданий монастыря. Нашим «столом» там был огромный жернов мельницы. Дальше, метрах в двухстах плавно изгибалась Москва-река. На другом берегу тянулась тихая узкая Дербенёвская набережная. Слева в пойме по нашему берегу пряталась за деревьями нефтеналивная база. К ней вели две железнодорожные колеи. Под колёса маневрового тепловоза, тянущего цистерны, хорошо класть большие гвозди. Ножики из них получались куда лучше, чем под колёсами трамваев. Сама же база нас не привлекала. Там вонько и грязно, да ещё строгая охрана.

А вот справа под горой было куда интересней! Там вечно зеленело футбольное поле стадиона «Торпедо» и аспидно чернели его гаревые площадки, окаймлённые болотистыми старицами-озерками. Болотца и стадион занимали почти всё наше время. Там катались на плотах, ловили тритонов, там гоняли до упаду мяч, учились играть в городки. Знаменитые же матчи едва не самой в то время сильной футбольной команды смотрели прямо из окон, включив притом на полную мощь радиотрансляцию. Чёрная тарелка, дожившая до нас каким-то чудом из времён дальних, тряслась на стене, содрогалась и готова была в любой миг сорваться с гвоздя. Но поржавевший гвоздь вбивали когда-то на совесть.

Вдалеке за стадионом вдоль излучины реки открывалась московская панорама: тёмно-бордовые стены Алёшинских казарм над Котельнической набережной; чуть сбоку от высотного дома, в глубине – купола собора и колокольни Ново-Спасского монастыря. Следом у стрелки Яузы – бело-жёлтая церковь Петра и Павла, что на Солянке. Дальше по набережной проглядывал сквозь кудри яблонь сада фасад академии, старинного классицистского дворца. А ещё далее и левее воздымалась Спасская башня и золотая голова Ивана Великого. Они перекликались через реку с «замоскворецкой свечой», шатром краснокирпичного Воскресенского храма в Кадашах. Наискось от него и гораздо ближе к моим окнам – серая стена изуродованного о ту пору Данилова монастыря. И уж совсем слева и рядышком на краю горы тянулась стена, похожая на кремлёвскую, и подымалась к небу мощная башня «Дуло» нашего монастыря – Симонова. А над всем этим, над Москвой – пока ещё чистое, прозрачное и нежно-голубое небо, напитанное золотым солнечным огнём. Дважды в году по нашему небу над моим домом пролетали косяки, клинья уток, гусей и высоких журавлей. Их дальние клики достигали нашего тихого угла в получасе ходьбы от Кремля, и как увлекательно под них воображалось о тех краях и странах, куда правили птицы свой путь! Многие из детей забывали тогда о своём каком-то общем полусиротстве в образе жизни той эпохи и сиротстве самого времени, о природнившейся ко всему неприкаянности, неустройстве.

Наш дом и двор буквально сошёл с картин Поленова. С двух сторон его теснили сады и парки. Меж ними – коробка церкви, монастырских тёмно-красных зданий, двух стен и трёх башен. И узкая, белая от пыли, уводящая под деревья дорожка… Издалека слышно погромыхивание московского трамвая-«колбасы». А вокруг дома даже пятака асфальта нет. Единственная дорога вдоль горы  -  и та грунтовая. В сухие дни подушка пыли закрывает ноги по щиколотки. До чего чудесно ходить по этой прокалённой пыли босиком! Лучшего лекарства против самого злого насморка не найти. Так как же не любить после всего этого наш дом?!

Но главное, что подарил он мне и за что люблю его особой любовью, это соединённость с историей, чувством времени. Своим местоположением он буквально втолкнул в её распахнутую дверь. Здесь впервые прикоснулся предметно к реликвиям, сочетался с именами её, почувствовал реальность судьбы. Само место это явлено из далёких веков и предназначено было для жительства Сергием Радонежским. А за стеной завода «Динамо» метрах в трёхстах от дома лежали в склепе упразднённой и приспособленной под компрессоры церкви останки богатырей Пересвета и Осляби. Здесь часто живал князь Дмитрий Донской. Об этом я впервые узнал из школьной стенгазеты, а дальше сам отыскивал в книжках ещё многое. Ну и наконец, под моими окнами на бывшем монастырском дворе несколько лет лежали рядком старинные медные пушки. Мы вдосталь успели наиграться с ними в разные исторические события. И здесь, в таком окружении, захлестнула меня страсть к чтению и жажда познания.

Да, именно отсюда с этими образами, с этой горы начинался путь из детства. И на этом пути образ дома совершенно для меня  не соответствует и его внешнему виду, и житейскому наполнению.