Сайт писателя Андрея Можаева
Библиотека
| Главная » Статьи » Драматургия » Три товарища |
Три товарища. Серия 4.
Он подходил к больнице, намеренно замедляя шаг. У дверей постоял.
Собираясь духом, рассматривал таблицу. Наконец, вошёл. Обратился к
привратнице: - Мне нужен профессор Жаффе. - Второй этаж. Спросите у сестры. Роберт медленно поднялся по широкой старинной лестнице. Открыл дверь отделения. За дежурным столом – сестра. - Мне нужен профессор Жаффе. - Вам назначено? - Да. - Идите за мной. Они двинулись длинным сводчатым коридором. Сестра в мягкой обуви ступала неслышно, будто плыла. На стены падал розоватый свет – начинался закат. Она ввела его в одну из комнат: - Ждите. Оставшись один, он сел на диван. Сидел неестественно прямо, сложив руки на коленях, как маленький. Осмотрелся: комната была приёмной. На столике разложены старые журналы в коричневых обложках. На подоконнике – вьющиеся цветы в горшках. Резко открылась дверь. Вошёл Жаффе в белоснежном халате. На рукаве – алое пятнышко крови. Оно сразу бросилось Роберту в глаза, и он долго не мог оторваться от него. Всё смотрел, как зачарованный. - Итак, вы просили рассказать о здоровье фрейлейн Хольман, - доктор говорил бодро, но ровно. Можно сказать – бесстрастно. Роберт кивнул. - Два года назад она провела шесть месяцев в санатории. Об этом вы знаете? - Нет, - его ответ прозвучал глухо. - Тогда ей стало лучше. Теперь я очень внимательно осмотрел её. Она обязательно должна снова поехать туда. Роберт мрачно свёл брови. Пятнышко перед глазами заплясало, поплыло. - Когда? - Не позднее конца октября. - Значит, это не было случайным кровотечением? - Нет. Он поднял глаза. Посмотрел прямо в лицо Жаффе. - Запомните. При этой болезни ничего нельзя предвидеть, - доктор заговорил строго. – Год назад казалось – процесс остановился. Наступила инкапсюляция. Очаг закрылся. И так же, как недавно процесс неожиданно возобновился, он может столь же неожиданно приостановиться. Я это говорю неспроста – болезнь действительно такова. Я был свидетелем удивительных исцелений. - И ухудшений? Жаффе посмотрел внимательно. Раскрыл портфель. Достал конверт и вынул рентгеновский снимок. - Подойдите. Роберт встал с доктором против окна. Тот принялся указывать на просвет на какие-то линии: - Видите? Оба лёгких поражены. Правое меньше. Левое сильнее. Вот эти затемнения… - Профессор, вы показали мне её скелет, - высказал убито Роберт. Доктор посмотрел испытующе: - Не предавайтесь бесполезным размышлениям. В них нет проку. - Да, вы правы. Но что за проклятый ужас! Миллионы - здоровых! Почему же она больна? Жаффе немного помолчал: - На это вам никто не даст исчерпывающего ответа. - Конечно! Я понимаю: причины, время! Никто не может и не хочет ответить за муку и смерть! Проклятье! И хоть бы что-нибудь можно было сделать!.. Простите, доктор. Я не могу обманывать себя. Вот в чём весь ужас. - Роберт, вы видели много смертей. Вспомните. Часто тот, кто должен вот-вот встать на ноги, внезапно умирает. А кого считают безнадёжным – выживает. Вы встречали такое? Тот подумал, сведя брови. Согласно кивнул. - Проводите меня, - уже мягко попросил Жаффе. Они шли коридором, какими-то переходами. Встречали больных. Двери в палаты часто были открыты. Жаффе двигался тяжёлым шагом. Кивнул на одну из палат: - Видите женщину? Отравление вероналом. Муж на заводе сломал позвоночник. Умер в муках на её глазах. В моей практике – пятый случай. Две после отравились повторно. Две другие вскоре опять вышли замуж. Доктор на ходу здоровался сухими кивками. - А вон – отец семейства. Двустороннее воспаление лёгких. Раньше времени вышел на работу. К сожалению, он умрёт. Роберт исподтишка присматривался к больным. В кресле провезли парализованного с восковой кожей и проваленными щеками. У окна в коридоре рыдала похожая на сову старушка в обносках. Все эти картины стали смешиваться в его глазах, наезжать одна на другую. Лишь один розовый, неземной нежности отсвет вечерней зари не исчезал, ровно напитывал собою всё. Они стояли у окна рядом с операционной. - Несовместимо, - смотрел Роберт в небо. – Такой закат – и весь этот страх. - Но они сосуществуют, - чуть развел руками Жаффе. – Вы поняли, почему я просил проводить меня? Вы говорили о миллионах здоровых, но в своём горе забыли о миллионах больных. Я напомнил. И многие страдают сильней Пат Хольман. Но знайте: большинство из тех, кого вы видели – выздоровеют. Думаю, и на ваши вечные вопросы можно бы найти частичный ответ. Но я не философ. Я – лекарь. Не знаю, правильно ли я поступил, показав вам это. Знаю только, что словами вас не переубедишь. - Вы поступили правильно. Доктор подал руку. Вдруг на лице его резко обозначились морщины, и он стал выглядеть очень усталым: - Девять лет назад умерла моя жена. Ей было двадцать пять лет. Никогда не болела. От гриппа… А теперь мне нужно туда, - указал глазами на матового стекла дверь операционной. – Не показывайте Пат своего беспокойства. Это важнее всего. Сможете? Тот кивнул. Он выглядел уже спокойней. Доктор ушёл. А мимо Роберта провезли в операционную каталку с женщиной. Он уловил взгляд. В глазах было столько мужества, собранности и спокойствия, что он потупился. Роберт возвращался домой во всё ещё розоватых сумерках. Шел тяжело и издали всматривался в дорогое окно. Тревога, неуверенность в себе всё же одолевали. Это выражалось в осанке, в напряжённом взгляде. Он не заметил даже, что прошёл рядом со стоящим у тротуара старым такси с Ленцем за рулём. И тогда тот вынужден был окликнуть: - Робби? Я тебя жду. Тот сел в машину: - Признайся. Вы знали? Жаффе сказал вам? Ленц кивнул: - В двух словах ввёл в курс Отто. А тот – меня. Ты в обиде? - Нет. Просто, я замкнулся в своём горе. Так казалось проще. Друг приобнял Роберта: - Поэтому я здесь. Подумал: тебе самому будет трудно вернуться домой, как ни в чём не бывало. Ну-ка, сгоняем на десять минут в одно местечко! – Ленц завёл мотор и тронул. Они подъехали к старому собору. Медленно обогнули его и остановились с обратной стороны, где в каменной стене ограды была дверца. Робби удивлённо посмотрел на друга: - Ты что, исповедоваться привёз? - Помалкивай, сын мой, и следуй за мной, - таинственно шепнул Готфрид и они вышли из машины. Потом тот потянул дверь в стене, и они вступили в крытую галерею, а через другую дверь попали в густой садик. Посередине его рассекала узкая аллея. В конце – большое мраморное Распятие. По бокам – кусты алых и белых роз. Готфрид вытащил из кармана ножницы: - Городской парк оскудел. А он был твоим единственным источником. Так? – хитро потянул носом. Робби кивнул: - Всё так, Готфрид. Но не скажут ли набожные люди, что мы оскверняем священные места? - Ты здесь видишь кого-нибудь? Дорогой мой, в какое время ты живешь? Не знаешь, что после войны люди стали ходить не в соборы, а на политические собрания? - Да. Но как же?.. – Роберт кивнул на Распятие. – Не нравится мне это. - Думаешь, Он осудит того, кто, может, единственный за последнее время понесёт эти цветы по прямому назначению – к утешению страждущего? – и Ленц стал нарезать букет красных роз. – Кроме того, ты вступил в период, когда проявляется разница между буржуа и кавалером. Буржуа чем дольше живёт с женщиной, тем менее внимателен. Кавалер – напротив. Не забывай этого. Роберт уже более спокойно огляделся. Стал смотреть на Распятие: - А хорошо здесь. Тихо как… - Да. И начинаешь понимать, что тебе не хватало только одного, чтобы стать хорошим человеком. Верно? - Да. Времени и покоя. Покоя тоже не хватало. - Но боюсь, для нас – уже поздно. Едем, малыш. После собора грусть и нежность наполнили Роберта. С тем он и вошёл к Пат. А она, принимая букет, чуть прищурилась, слегка улыбнулась: - Робби, Робби! Видимо, вы до немощной старости не оставите своих замашек. Узнаю руку учителя Ленца, - покачала головой, разглядывая розы. Роберт, насматриваясь её лицом, привалился плечом к косяку: - Пат, я опять вернулся поздно. А мне казалось, я так здорово придумал с твоим переездом. Всё-всё предусмотрел. Но главное упустил: ты скучаешь одна. - Не тревожься за меня, - она гибко присела на одно колено перед вазой, вставила цветы. – Я приучена читать. Когда нездоровится, я читаю книги и целиком улетаю в прекрасные миры. Порой возвращаться не хочется. Так что, тебе придется ещё потрудиться, выуживая меня оттуда. Неизвестно, кому больше следует тревожиться. Знаешь, мне даже обидно становится – давненько тебе не к кому меня ревновать. Так поревнуй хоть к бумажным героям, - и она от души рассмеялась. - Пат, милая! – подскочил он, легко поднял её, принялся целовать волосы, вдыхая их запах. – Обещаю! Мы теперь чаще будем вдвоём. Отто снимает нас на ремонт. Я даже обедать смогу приходить, - и он долгим поцелуем прижался к её губам. Нашарил выключатель, погасил лампу. Утром она провожала его взглядом из окна. Провожала, покуда он совсем не скрылся вдали. Потом вышла на балкон. Качнула шезлонг. Поглядела на солнце. Вернулась в комнату. Достала из шкафа костюм. Начала неспешно одеваться. Работа в мастерской спорилась. Ленц выправлял помятое крыло. Робби возился с радиатором. Кестер – в яме. Пат уходила. Она шла в те улицы, где гуляла когда-то с Робби. Вот та самая кондитерская. Грустная Пат, со своей скрытой лёгкой улыбкой, засмотрелась в стекла. А там, в глубине за столиком, где ждал ее впервые Роберт, сидела пара. И зазвучали для неё те их радостные, но сейчас далёкие голоса: - Так-так… - Здесь посидим? - Все кафе одинаковы. Но лучше те, которые пусты. Солнце отражалось в стёклах и ослепительно отблёскивало. Снова – мастерская. Роберт работал шлифовальным кругом. Сноп искр. Пат шла улицей, где их окликал точильщик. Голоса: - Привет, Робби! Что-то давненько не кажетесь. Не разорились, случайно? - Работа пока есть. Кестер своё сокровище просто так не сдаст, - и удаляющийся звонкий цокот её каблучков. Вот – и та мастерская. Дверь заколочена. Вывески над козырьком нет. Вновь – работа в мастерской. Друзья копаются в двигателе. Пат свернула в следующую улицу. Голоса памяти: - Вам, пожалуй, тоже приходится готовить? – место, где стоял парень-пекарь, сейчас пусто. - Нет. Учить некому. - Меня тоже мама ничему не успела научить. Помню лишь её голос, колыбельную.., - и всё утонуло в грохоте трамвая. Но сейчас улица была пуста совершенно. И Пат, глядя в землю, неспешно пересекала мостовую. А грохот всё нарастал. И вновь выплеснул её голос: - Бежим! Хватит тоску нагонять! Над головой собрались тучи. Стал накрапывать дождь. Она шла мимо витрин. Две продавщицы обряжали голые манекены в новые модели. Пат даже не посмотрела. Засунув руки в карманы пиджака, прошла мимо. Мастерская. Работа зримо подвинулась. Разложены выправленные детали кузова. Пат – на том месте, где они встретили проституток. Но сейчас тротуар пуст. Она осмотрелась, будто отыскивая кого-то. А шум от невнятных разговоров и смешков тех девиц нарастал. И всё покрыл ее строгий вопрос: - Вы здесь часто бываете? - Был. Таков мой мир, Пат. Я специально провёл. Вы должны это узнать, чтобы суметь правильно выбрать. - Я поняла. И выбираю. Дождь лил плотно. Она встала к стене под карниз, подняла воротничок. Придерживая его пальцами у шеи, загляделась под ноги. И все звуки покрыл шелестящий шум капель. За окном – уже не дождь, а целый ливень. Небо серое, низкое. Улица неуютная. Листва старых деревьев наполовину пожелтела. Пат лежала в постели. Часто кашляла. Выглядела усталой. Черты лица стали чуть острее. Под глазами – тени. Роберт сидел у подоконника и смотрел в серый ливень. - Робби, он уже десятый день идёт. Я как погребена под этим дождем. - Тебе необходимо поспать. Постарайся, милая. Закрывай глаза. После сна ты всегда новая. - Это день ещё сегодня такой. Вчера же я чувствовала себя здоровой? Как хорошо – успели на выставку сходить. - А вот не следовало. Сейчас это понял, - привстал он. - Куда ты? – она испугалась. - Ты же не любишь, чтобы на тебя смотрели, когда ты спишь, - вновь сел тот. - Это раньше было. А теперь я иногда боюсь оставаться одна. - И со мной так бывало, в госпитале. Это пройдёт. - Всё-таки страшно. Боишься, что не вернёшься. - Да. Но потом возвращаешься. Хотя, не обязательно на то же место. - В этом-то и дело, - она закрыла глаза. – Этого я тоже боюсь. Но ведь ты следишь за мной, правда? - Слежу, Пат. Она повернулась набок. Задышала глубже… Всё тонет в неестественном серовато-лимонном свете. Просторная зала дворца. На стене – богатые ковры. Выставка. Бродят вдоль стен посетители. Голоса Пат и Робби, хотя их самих не видно: - Видишь, это старинные ковры. Собраны из королевских дворцов, - объясняет она. – Меня радует, что людей ещё интересует это. - Да. Ведь сегодня день бесплатного посещения. Они смотрят, Пат, а думают только о хлебе. Посмотри на их вид. Бедняки. Вечно впроголодь. А когда голоден, на что бы ни смотрел – всегда думаешь о еде. Я знаю по себе, Пат. Вдруг слышится, нарастая, будто гул моря. - Что это, Робби? За окнами, в том же лимонном свете – далёкая темная толпа во всю ширину улицы. - Это рабочая демонстрация, Пат. Люди вышли требовать достойной оплаты. Так трудно даются деньги, а богатеют сегодня только на спекуляциях. Далёкое тёмное пятно наплывает, переходит в хронику конца двадцатых – и всё в том же нереально-лимонном колере. Демонстранты. Полиция. Сшибки. Голос Робби: - Где-то среди них – наш Готфрид. Он опять заболел политикой. Мечтает, что отпор безобразиям способен дать только сплочённый трудовой люд. - Но, Робби. В мире людей всё больше разобщённых. Всё дробится на состояния, взгляды, убеждения. Никто не желает понимать другого. Все стремятся подавлять. На улицах – группы молодых штурмовиков. Первые свастики. - Уйдем, Робби. Мне страшно. Сквозь проём виден другой зал, картинный. И ещё больше бедных людей. Выстроились и смотрят в одну сторону как на фотоаппарат. - Нет, Робби. Я всё-таки не верю, что люди не чувствуют прекрасного. Даже в таких условиях. Нет, они любуются искренне, от души. Посмотри на их лица. Разве ты не видишь? - И слава Богу, если это так, Пат. Хоть искусство что-то еще даёт человеку. А зимой их здесь станет ещё больше. Заодно можно будет погреться… Пат резко открыла глаза: - Робби?! - Я здесь, – вскинул тот голову. – Что такое? - Нет. Ничего. Так, сон неважный. - Не обращай внимания. Главное – мы здесь и вдвоём. Тебе лучше? - С тобой мне всегда чудесно, Робби. Чувствуешь себя прочней, - ласково улыбнулась она. - И мне, Пат, - расчувствовался он, увидав её посвежевшей. – Знаешь, ты спала, а я сидел и вспоминал, как жил до тебя. Господи! Никогда не думал, что мне будет так хорошо! - Как приятно, когда ты так говоришь. Я сразу всему верю. Говори так чаще. - А я разве не часто говорю так? - Нет. - Может быть. Ведь, я недостаточно нежен. Не знаю, почему. Просто, не умею быть по-настоящему нежным. А мне бы очень хотелось. Он шагнул к ней. Опустился на колени. Обнял, зарылся лицом в её волосах. - Говори же ещё, говори, - шепнула она. - Боюсь показаться глупым. - В любви не бывает глупостей. Скажи, что хочешь. - Ох, Пат! Как это всё можно высказать? Этого так много! Если б ты знала, кто ты в моей жизни! И кто я без тебя? Как знать? Без тебя бы мне давно проломили череп в кабаках или в драках таксистов. А ты, ты дала единственно настоящую жизнь. Что я без тебя, Пат? - И ты, милый… И ты дал мне счастье. Как прекрасно сказать себе: я прожила счастливой. Ты прав. Как можно передать фразами вот это всё наше? Выйдет неуклюжим и плоским. Нет, мне милей понятные только двоим глупости… Ах, как мне было у тебя хорошо, Робби! К концу их разговора слышно, как в коридоре зазвонил телефон. И вот теперь за их дверью раздался голос Фриды: - Господин Локамп? Если вы дома, пожалуйте к аппарату. Роберт нехотя поднялся: - Я коротко, - вышел. Пат села. Накинула халат. Включила свет – уже смеркалось. Взялась расчёсывать волосы. Видно было, как она напряжена, собрана. В глазах – тревога и обречённость. Он вернулся с потерянным видом. Жалобно посмотрел на Пат. А та будто ждала этого и была готова. Постаралась спросить спокойно: - Он? - Да. - Но до конца октября далеко. Неужели, так плохо? - Нет, Пат, - Роберт тоже старался открыто не волноваться. – Я прямо спросил. Он ответил: если бы так ухудшилось, ты бы никуда не смогла ехать. Просто, погода. Нужно скорей сменить климат. - Он говорил огорчённо? - Даже с раздражением. - Я понимаю. Я тоже надеялась никогда больше не возвращаться туда. - Надо собираться, Пат. Пересчитай пока, - он положил на стол нетолстую пачку денег. – Это пока всё. Негусто. - Куда ты, Робби? Уже вечер. - Хочу забрать письма. Договорюсь с Отто. - Но зачем так спешить? - Всё равно – ехать. Быстрей уедешь – быстрей вернёшься. Не изводи себя, Пат, - обнял её. – Просто, это надо пережить. Не тянуть. - Погаси лампу. До твоего прихода я света не включу. Когда он ушёл, Патриция, охватившись руками, немного посидела в плотных серых сумерках, а затем медленно легла. Укрылась с головой одеялом. Утром он вошёл к ней с саквояжем. В глазах – тоска. Но внешне старался держаться ровно. Пат неподвижно стояла на коленях у своего раскрытого чемодана. На откинутую крышку было наброшено серебристое парчовое платье. С его приходом она даже не шелохнулась. - Пат? Что ты? - Так. Думаю, брать? И тогда он разглядел из-за её плеч висящее платье. Поставил саквояж, подошёл, опустился рядом: - Где ты его прятала? Я с того дня не видал, - взял ткань в пальцы. Поднёс к губам. И сам бережно уложил. А сверху она положила карандашный набросок Фердинанда. Натура Пат в нём была схвачена глубоко. Нежное, отточенных линий лицо впечатляло врождённым благородством. А глаза одновременно и притягивали внутренним теплом, и уводили, звали куда-то в неведомую даль, за пределы освоенного житейского круга. Но что увидела там эта женщина, оставалось загадкой, которую можно раскрыть только вместе с нею. И это завораживало больше и не хотелось отводить глаз, терять. За окном заслышался нарастающий звук двигателя. - Кестер. Пора, - поднялся Роберт. Пат опустила крышку. Они ехали вчетвером: три товарища и она. - Как хорошо – вы провожаете меня на «Карле». Опять собрались как тогда, впервые, - Пат, говоря, глядела, не отрываясь в окно, всматривалась. – Передайте привет Альфонсу, Фердинанду и всем-всем. Всему нашему миру. Весной вернусь, и мы погуляем всюду. Я с такой радостью обниму вас! С этим буду ждать весны. И она всё напряжённей всматривалась в убегающие улицы. А дождь лил и лил, всё сильнее заливал окно. И вот заслышался дальний пересвист паровозов. А ровный гул мотора перешёл в перепляс вагонных колёс… Пат всё так же всматривалась в вагонное окно. За ним – снеговые горы. Далеко-далеко в ложбине показались корпуса зданий, лыжная трасса и чёрный посёлок под ней. - Ну, вот и он. Всё дальше и дальше от мира, - с самого отъезда в ней нарастала особая щемящая грусть. Но внешне Пат выглядела сдержанней. Та быстрая смена настроений, открытость переживания ушли внутрь. Она готовилась к разлуке. Роберт угрюмо молчал. А над горами светилось синее небо, смотрелось в сияющие снега. Санаторий походил на отель. В холле, куда они вошли, пылал камин. На нескольких столиках – чайная посуда. Служитель подхватил чемоданы, а пожилая дама за конторкой раскрыла толстый журнал: - Фрейлейн Патриция Хольман? Вам отведена комната номер семьдесят девять. - Скажите, пожалуйста? Можно мне здесь переночевать? – Роберт, согласуясь с обстановкой старался выглядеть вежливым, почтительным. - Только во флигеле. Тут рядом. - Спасибо. Тогда отведите мне комнату и пусть туда отнесут мой багаж. Дама кивнула. И они двинулись через холл к лестнице. На этаже их встретила сестра: - Фрейлейн Хольман? - Да. Комната семьдесят девять. Не так ли? – здесь, в этом дорогостоящем заведении, манеры и весь разговор Пат переменились, приобрели черты некоей лёгкой необязательности. Сестра кивнула – точно так же, как перед этим дама за конторкой. Повела коридором. Только здесь, на этаже, появились черты больницы: белый коридор, белые двери, блеск чистоты, стекло и никель. Сестра открыла дверь. Комната была светлая, просторная. В широком окне сияло заходящее солнце. На столе – ваза с желтыми и красными астрами. - Нравится? – простодушно спросил Роберт. Она посмотрела на него. Ответила не сразу: - Да, - её голос прозвучал бесцветно. Коридорный внёс чемодан. - Когда мне нужно показаться врачу? – спросила Пат у сестры. - Завтра утром. А сегодня вам лучше лечь пораньше и хорошенько отдохнуть. Пат сняла пальто, положила на белую постель. На спинке кровати висел чистый температурный график. - Я должна ещё что-нибудь сделать? – вновь обратилась Пат к сестре. - Сегодня – нет. Режим вам будет назначен завтра. К врачу – в десять утра. Я зайду за вами, - отчеканила вышколенная сестра. - Благодарю вас. Та ушла. Коридорный всё ждал в дверях. В комнате – полная тишина. Пат смотрела на закат. Выглядела темным силуэтом на фоне неба. - Ты устала? – тихо спросил Роберт. Она обернулась: - Нет. - У тебя вид утомленный. - Я по-другому устала, Робби, - она отвечала сдержанно. – Впрочем, для этого у меня ещё есть время. Он покосился на коридорного в дверях: - Выходит, до завтра? – выговорил убито. - Выходит, - она попробовала улыбнуться, но вышло горько. – Жди после десяти внизу, - и быстро отвернулась к этому огромному солнцу. Утром Роберт ждал за столиком. Пил янтарный, с дымком, чай. У ног – саквояж. Выглядел осунувшимся. За соседним столиком непринужденно беседовали, посмеивались несколько человек. Роберт исподтишка хмуро поглядывал. Наконец, она спустилась. На проходе её окликнула от столика пышная блондинка: - Салют, Пат! - Салют, Хельга, - шевельнула она пальцами в воздухе. Села рядом с Робертом. - Хорошо, что у тебя здесь знакомые. Всё не так одиноко. - За меня не тревожься. Теперь я ко всему приучена. А болтать тут найдётся с кем. Прошу: побереги себя. Мне без тебя трудновато будет выбираться, - и она долго любяще посмотрела. Странно: Пат внешне держалась свободно, и уже как бы отделяясь от него. Но взгляд и голос стали теплее и глубже. Остатки прежнего, юного, совсем покидали её. - Будь спокойна, Пат. Пока ты здесь, буду работать и экономить за двоих, - и он взял её ладонь, прижал к губам. - Поезжай, Робби. На поезд опоздаешь. Будем ждать. Я обязательно должна повидать наш мир ещё, - она встала. Роберт обречённо, с опущенными плечами, поднялся. Не выдержал, шагнул к ней. Пат вовремя чуть отступила, приподняв ладонь. Шепнула: - В следующий приезд. Тут не надо всё сразу. Потерпи немного. И он, давя накипающие слёзы, подался с саквояжем к двери. Пат, сомкнув плотно губы, проводила его глазами. Повернулась, двинулась к столику Хельги. И улыбнулась той, будто ничего не происходило. А затем, сидя уже, всё смотрела сквозь стёкла дверей на его удаляющуюся фигуру. Робби, со своим саквояжем в руке, шел к мастерской. Дождь в городе перестал, но асфальт был мокр, а влажный воздух загустел до лёгкой дымки. Ворота оказались заперты и опечатаны. Он поглядел непонимающе. Подёргал внушительных размеров висячий замок. И бросился через улицу наискось. В квартире Кестера спросил от порога, сквозь тяжёлое дыхание: - Что случилось? – рукавом утёр с лица испарину. - Как здоровье Пат? – Отто был спокоен. - Хорошо. Насколько это возможно. Но что произошло, Отто? Они прошли в комнату, и хозяин кивнул на диван: - Присядь… Всё дело в последнем ремонте. Мы проводили вас и отправились к владельцу за расчётом. А там – опись. Он обанкротился. Имущество конфисковали вместе с машиной. Вот почему он так торопился. - А страховая компания? - Машина не была застрахована. - Чёрт возьми!.. А мастерская? - Пришлось срочно расстаться, - Кестер рассказывал без волненья, методично, и так же методично прохаживался взад-вперед. Робби же на диване от его слов всё больше мрачнел: - С этим ремонтом вошли в долги. А налоговые чиновники давно зуб на нас имели. Возьмись мы спасать мастерскую, получили бы штрафы и долговые проценты. И никогда бы не расплатились. Я спас только «Карла». А знаешь, кто всё скупил? – тонко усмехнулся. – Акционерное общество «Аугека». Помнишь? - Еще бы! - Оказывается, они давно за нами приглядывали. - Что же делать, Отто? Скоро санаторий оплачивать. Опять – в тапёры? - Жизнь покажет, - Кестер открыл шкаф, достал нетолстую пачку денег и бутылку коньяка. – Твоя доля от распродажи, - протянул тому марки. Затем, выставил рюмки, разлил: - Спокойствие и выдержка, вот что украшает солдата. Робби крепко сжал пачку в ладони: - Да уж, с таким коньяком можно держаться геройски. Если не ошибаюсь – последняя такая бутылка? – невесело пошутил. - Так держать, Робби! – поднял Отто рюмку. – Как бы выразился сейчас Готфрид: героизм нужен для тяжёлых времён. А мы живём в эпоху отчаянья. Нам приличествует только чувство юмора. Правда, мрачноватого. И они выпили. - Отто? Отчего у нас в последнее время столько неудач? Как ты думаешь? - Я приучил себя думать не больше, чем это строго необходимо. А у тебя в противовес неудачам есть Пат. Как там в горах? - Если бы не туберкулёз, был бы сущий рай. Снег и солнце. - Снег и солнце, - врастяжку повторил Кестер. – Звучит довольно неправдоподобно, - всмотрелся в туманную серость за окном. – Что делаешь вечером? Робби пожал плечами: - Закажу разговор с Пат и буду ждать. - Значит, никуда не уйдешь. Я бы хотел заехать. Тот глянул вопросительно. - Видишь ли, есть ещё неприятность. Ленц совсем пропал на своих собраниях. Я знаю, на котором из них он будет вечером. И знаю, что полиция готовит облаву. Одному мне трудно вытащить его оттуда. - Да уж, обязательно полезет драться. - Спасибо, Роберт. - Спасибо, Отто, - Робби встал. Подхватив саквояж, двинулся под тёплым взглядом товарища. За окном – лёгкие сумерки. Робби лежал, одетый, на своей кровати, тоскливо глядел в потолок. Вдруг заслышались звуки духового оркестра. Вначале – едва слышные, потом – громче. Играли грозный воинский марш. Он прислушался. Поднялся, подошёл к окну. Хмуро стал всматриваться вдаль. Старые деревья сыпали отжившей листвой. В коридоре резко зазвонил телефон. Он бросился к нему… - Пат! Боже мой! Это, действительно, ты! – он прикрывал ладонью звук своего голоса. Она счастливо рассмеялась в трубке. - Как ты поживаешь, Пат? - Хорошо, милый. А ты? - И я – тоже. Много работы. А чем ты занята? - он сел на корточки, привалился спиной к стене, опустил веки. Лицо Пат: - Я? Сижу в купальном халате на подоконнике. За окном идёт снег. На самом деле она лежала, укрывшись до подбородка одеялом. На температурном графике кривая – несколько вверх, затем – ровно. - Господи, Пат! Проклятые деньги! Так бы, сел на самолёт и совсем скоро – у тебя. - О, дорогой мой, - она закрыла глаза и замолчала. - Пат, ты ещё слушаешь? – в трубке голос его звучал далеко. - Да, Робби. Но не надо говорить таких вещей. У меня закружилась голова. - И у меня здорово кружится, - в голосе его – нежность и близкая радость. – Скоро я обязательно приеду. Как хорошо говорить с тобой, Пат! - И я сегодня счастлива, - её ресницы дрогнули, она распахнула глаза. И в них – то же самое настроение, что и в его голосе: - Говори же, Робби, говори что-нибудь. Что ты будешь дальше делать? - Пойду к Отто, а потом передам от тебя привет Альфонсу. - Ты дразнишь меня? – к их радости прибавилась мягкая шутливость. – Тогда знай – и у нас сегодня маленький праздник. Вот поговорю с тобой и начну собираться. - И наденешь, конечно, серебряное платье. - Да, Робби, его. То, в котором ты нёс меня по коридору. Ведь ты сам уложил его мне. - А с кем ты пойдешь? - Ни с кем. Мы собираемся внизу, в холле. Тут все знакомы. - Тогда тебе будет ещё труднее не увлечь кого-нибудь в своём серебряном платье. Знаю, какое впечатление производит. В нём трудно сохранять мне верность, - в шутливом тоне проявилась новая, ревнивая красочка. - Нет. Только не в нём. С ним связаны кое-какие воспоминания… Ах, Робби, - она вдруг резко изменилась в лице и в голосе. Продолжила медленно и глухо: - Не могу я тебе изменить. Я слишком много думаю о тебе. И какая здесь жизнь? Сверкающая прекрасная тюрьма. Вспоминаю твою комнату и просто не знаю, что делать. Ты уехал, а я пошла на вокзал, - она вновь закрыла глаза. И начали проступать слезы: - Прибыл поезд. Я заходила в вагоны, делая вид, что встречаю кого-то. Так мне кажется – я ближе к тебе. Робби, крепко сжав губы, лежал на своей кровати лицом вверх. За окном заслышался нарастающий звук мотора. Но он лежал и будто не слышал. Потолок тёмной комнаты заиграл жёлтым отсветом фар. Резкий короткий сигнал. Только после этого он поднялся. Они ехали рабочей окраиной по тёмной улице. Стены домов заунывно тянулись грязно-бордовой кирпичной полосой. Мостовая всё гуще усеяна белыми прямоугольниками листовок. И – далёкие сирены полицейских машин. - Где это, как думаешь? – Робби смотрел сквозь ветровой щиток куда-то вдаль, в одну точку. - В залах «Боруссия». Два тяжелораненых, десятки раненых, сотни арестованных. Две перестрелки. Полицейский мёртв. Успеть бы. Когда эти митинги кончатся, тогда только всё начнётся. Впереди стоял грузовик с полицейскими. Ремешки фуражек у всех были опущены. Смутно поблёскивали стволы карабинов. У входа в одно из зданий – толпа совсем молодых парней в униформах. Далекие звуки «Интернационала». Кестер остановил «Карла» поодаль. Вдруг перед машиной пробежала белая кошка. Друзья проводили её взглядом. Они вошли в большой хорошо освещённый зал. На сцене – оратор. Резко жестикулируя, бросал фразы: - Нужда! Голод! Безработица! Так продолжаться не может! Это должно измениться! И мы знаем, как добиться перемен! Как обеспечить право на жизнь, право на свободный труд, справедливое распределение! Люди в зале поднялись, горячо захлопали. Много женщин, мелкие чиновники, ремесленники… И у всех странное, одинаковое выражение лиц: взгляды отсутствующие, уходящие куда-то поверх головы оратора. Ленца среди них не было. Робби шепнул: - Теперь я понял, чего они хотят. Вовсе им не нужна политика. Им нужно что-то вместо религии. - Конечно. Они хотят снова поверить. Всё равно, во что. Отсюда – фанатичность. Идём во двор. В соседнем корпусе рабочее собрание, - и Кестер двинулся к выходу. Они вышли в довольно многолюдный двор с проходами во дворы соседние. На стенах – вывески: булочная, приёмка тряпья, лома, пивная. Под стенами – нищая старуха, оборванец-шарманщик, тощий астролог в тюрбане за столиком с билетами. Над головой – плакат: «Астрология, графология, предсказание будущего». К нему тянулась очередь. И те же взгляды, что и в зале – с надеждой на чудо. Вдруг во двор сбоку вбежали парни в спортивных куртках. Бросились мимо пивной в зал собрания. Шум, грохот… - Ударная группа, - тихо отметил Кестер, и они отошли к пивным бочкам у стены. А из зала посыпал народ. И влетела вторая группа, вооружённая ножами и ножками от стульев. Зазвенели разбитые стёкла, началась драка. Многие отбивались пивными кружками. Огромный рабочий, заняв удобную позицию, ударял кругообразным движением длинной руки по головам противников и загонял их обратно в свалку. И тут товарищи заметили невдалеке кудлатую шевелюру Ленца. Готфрид попал в руки какого-то буйного усача. Кестер пригнулся и исчез в свалке. И вот усач отпустил Ленца. С выражением крайнего удивления поднял руки и рухнул. А Отто потащил упирающегося Готфрида за шиворот. Робби подскочил на помощь и они втроём устремились к тёмному парадному. А во двор уже врывалась полиция. Двор опустел. На асфальте – пятна крови, осколки, обрывки, другие следы побоища. Друзья вдоль стены выбирались на улицу. Путь им перебежала чёрная кошка. - Полагается поворачивать обратно, - остановился Ленц. - Чепуха, - Робби отмахнулся легкомысленно. – Раньше мы видели белую. Одна нейтрализует другую. Они приближались к «Карлу». По противоположному тротуару навстречу шли четыре парня. Один, в светло-жёлтых новых крагах и военных сапогах, остановился, присмотрелся. Крикнул: - Вот он! – и бросился к товарищам. Два выстрела – и четвёрка побежала. Кестер рванулся было за ними, но вдруг растерянно повернулся и дико, сдавленно вскрикнул. Выбросив вперёд руки, попытался схватить оседающего Готфрида. Но не сумел. Ленц лежал на асфальте. Под его телом растекалась кровь. Кестер распахнул ему пиджак, разорвал рубашку. Подал Роберту носовой платок. - Подержи, - и бросился к «Карлу». Робби прижал платок к ране: - Готфрид, ты слышишь меня? Но у того даже веки не шевельнулись. Глаза полузакрыты, лицо серое. Тогда Роберт прижался к груди друга ухом. Взревел мотор и подъехал Отто. Откинул спинку сиденья. Они уложили Готфрида и на полном газу помчались. Отто и Роберт сидели, потерянные, в коридорчике у операционной. Прислушивались к тихим звукам из-за двери – там позвякивали металлом о металл. Дверь открылась, вышел хмурый врач. Друзья поднялись. Кестер впился в него взглядом. - Ничего нельзя было сделать, - высказал тот глухо. - Но ведь пуля прошла сбоку. Это не может быть опасно, - Отто не хотел прощаться с надеждой. Но выглядел как всегда сдержанным. - Там две пули. Вторая – под сердцем. Он был на фронте? Много ранений. - Четыре, - кадык Роберта судорожно дёрнулся. - Какая подлость! – не сдержался врач. – Вшивые молокососы! Они тогда в пелёнках лежали! А сквозь раскрытую дверь был виден лежащий на каталке и укрытый простынёю до подбородка Готфрид. Его лицо: глаза всё так же оставались полузакрытыми. Он будто подсматривал за товарищами. Зазвучала, нарастая, печальная солдатская песня: «Аргонский лес, Аргонский лес, Ты как большой могильный крест…» Под это пение – старые фотографии парней в военной форме. Готфрид, Отто, Роберт, Альфонс, Фердинанд, другие молодые лица... Образ того поколения. Под эту песню опускают в могилу гроб. Сыплются комья земли. Впереди у ямы – пастор. За ним, с непокрытыми головами – те, кто был на фотографиях. Строгие лица, потупленные глаза. Над могилой ставят простой деревянный чёрный крест, вешают на него солдатскую каску. Под эту песню стоят бывшие солдаты вкруг стола в кабачке Альфонса с поднятыми рюмками. Не чокаясь, выпивают. В зале полутьма. А над столом – неподвижный фрегат. На затухающем пении ехали вечерней улицей Отто и Роберт. Кестер остро всматривался в прохожих. Лицо закаменевшее. - Я обязательно найду его, Робби. Я навёл справки. Он живёт в этом районе. В этом деле мы скоро поставим точку. Вдалеке замаячили на тротуаре мужские фигуры. - Гляди! Четверо? – Отто выпрямился. Роберт тоже подобрался. С потушенными фарами и на малом ходу «Карл» подкрался к прохожим. И тогда Отто включил полный свет, ударил по клаксону. Прохожие вздрогнули, обернулись. Кестер выглянул в окно. И рассмотрел пожилых полупьяных и напуганных людей. Машина взревела, рванулась прочь. Вскоре Отто притормозил. - Отправляйся домой. Роберт отрицательно повёл головой. - Отправляйся, - более напористо приказал Кестер. - Это из-за Пат. Я понимаю. Но не могу я тебя оставить. Ради Готфрида, Отто, - набычился Робби. Тогда Кестер протянул руку, открыл дверцу и резким толчком выпихнул друга из салона. И тут же «Карл» вновь сорвался с места. Утром Робби ещё спал, когда в дверь осторожно постучали. Он спал прямо в одежде под солдатским одеялом без простыни. На столе – пустая бутылка из-под рома и рюмка. При повторном стуке он сел. Отёр ладонями помятое лицо. Отомкнул дверь. Фрау Залевски с каким-то виноватым видом протянула сложенный листок. Роберт вскрыл его. Перед глазами – всего три слова: «Робби, приезжай скорее», - это была телеграмма. Он кинулся к телефону. - Да. Девушка! Междугородний разговор. Очень срочно, пожалуйста, - голос его напряжён. Ладонь стиснула трубку до белых костяшек. За окном – улица, старые деревья. Ветви голые. Безветрие, серое низкое небо. Тишина. И только микрофонный шум: лёгкое потрескивание, гул. Голос Роберта: - Санаторий? Сестра, почему не отвечает номер Пат Хольман? Как? Это опасно? Передайте ей прямо сейчас – я выезжаю, - и гудки. Роберт, ссутуленный, будто замёрзший, вбежал в кабачок «Под парусами». За стойкой – парень-работник. - Где Альфонс? Кестер не заглядывал? Тот пожал плечами. - А когда будет? - Сам жду. Роберт заказал коньяку. Сел за их стол, под неподвижный фрегат. Упершись подбородком в сложенные на столешнице руки, засмотрелся на рюмку. И зазвучал тихий голос Пат из прошлого: - Я это отлично понимаю. И ответ Альфонса: - Извините. Вы слишком молоды, чтобы это понять. - Это не то слово. Я нахожу, что нельзя быть слишком молодым. Тихо скрипнула дверь за стойкой. Бледный вспотевший Альфонс поманил Роберта пальцем. Хозяин достал из шкафа два старых санитарных пакета. Молча протянул Роберту и стал осторожно стягивать штаны. На бедре открылась рваная рана. - Похоже на касательное ранение, - взглянул вопросительно Робби. - Так и есть. Перевязывай, - буркнул Альфонс, выжимая из раны кровь. Тот взялся за дело. - Не знаешь, где Отто? – спросил через боль Альфонс. - Выслеживает где-то в районе. Сам жду. - Что? – насторожился Альфонс. – Теперь это ни к чему. Пусть убирается оттуда. - Он не уйдёт. - Беги, найди. Пусть скорей убирается. Я узнал раньше и поквитался. Роберт выпрямился, посмотрел тому в глаза. - Беги! Иначе алиби не будет, - вырвал бинт Альфонс и подтолкнул в грудь. Роберт увидел «Карла» издали. Машина стояла на углу улицы и переулка. Кестер цепко осматривал из кабины пространство. Заметив друга, загодя отворил дверцу. - Что это значит? - Тебе уже ни к чему стоять здесь, - Робби изрядно запыхался. – Я от Альфонса. Он его… Он его уже встретил. - И что? - Да. - Садись. Роберт сел и Отто включил зажигание. Тронулись. - Отто, я рад, что случилось именно так. - А я – нет. Помолчали. - Отто, у меня ещё нехорошая новость. - Пат? - Да. Надо срочно выезжать. Кестер прибавил газу. Они вошли в комнату Роберта. - Укладывайся, - Кестер высказывался всё так же сухо. – Одеяло оставь. У меня есть два лишних. Роберт снял со шкафа чемодан с наклейками. Отто, вглядываясь, повёл по крышке пальцами: - Готфрид… Берег океана, необозримый пляж. Шум волн. У кромки воды, спиною – Ленц. На голос Отто он оборачивается и долго смотрит. Ясной лунной ночью «Карл» катил по шоссе мимо голых полей. - Спасибо, Отто. В поезде бы измучился от безделья и нетерпения, - Роберт был печален. – Будем вести по очереди, ладно? - Ты бы поспал. Тот покачал головой. - Ну, хотя бы полежи. Через всю Германию ехать. - Я и так отдохну… Отто, почему с нами в последнее время это случается? Кестер покосился на унывающего друга. Резко затормозил: - Садись за руль. Они поменялись местами. Шоссе уводило в лес. Когда поравнялись с первыми деревьями, Отто скомандовал: - Больше газу. Роберт прибавил. - Ещё. В цилиндрах захлопали взрывы. Ревел мотор. Дорога выходила на повороты. - Ещё, - сухо командовал Отто. - Я врежусь. - Врезайся. Робби посмотрел на друга. Лицо того оставалось спокойным. Засвистели покрышки. Губы Роберта сжались. Взгляд сосредоточился. - У поворота включай третью. Скорости не сбавляй. Первый поворот прошли удачно. Второй – тоже. А на третьем задние колёса занесло на жухлой листве. Роберт несколько раз рванул руль. И вот колёса опять сцепились с полотном. - Хорошо. Тормози. Хочешь закурить? – достал Отто пачку. - Да, - Робби заглушил двигатель, и они прикурили. - Отдохнём, - Кестер открыл дверцу. Они стояли в серебристом холодном свете на ночном шоссе и глядели на луну. - Я, кажется, понял, отчего всё у нас так идёт, - задумчиво проговорил Робби. – Помнишь, Фердинанд напустился на меня у Альфонса? Я сказал: мне хочется, чтобы не всегда и не всё шло у нас прахом. Хоть бы разок узнать, что значит - добиться успеха. - Да. Он назвал тебя дезертиром, пожелавшим предать наше братство, - Кестер откинул окурок. Сел за руль. Вновь взревел мотор. Машина летит по заснеженному шоссе. Вдали – цепочка гор. Робби, смежив веки, лежит под одеялом на заднем сидении. У Кестера тонкие губы сжаты, взгляд нацелен на дорогу. И его сдержанный голос: - Мы, брат, причастны к одному ордену, ордену неудачников и неумельцев с их бесцельными желаниями, с их тоской, не приводящей ни к чему, с их любовью без будущего, с их бессмысленным отчаянием… «Карл», с цепями на баллонах, буксует на заснеженной горной дороге. Кестер за рулём, Робби толкает сзади. - Ты принадлежишь к тайному братству, члены которого скорее погибнут, чем сделают карьеру… Роберт и Отто очищают сапёрными лопатками колеи от глубокого снега. И вновь упрямо ползёт к перевалу «Карл». - Они скорее проиграют, распылят, потеряют свою жизнь, но не посмеют, предавшись суете, исказить или позабыть недосягаемый образ… Вечер. Машина у перевала. Два друга стоят у обрыва, смотрят вниз на дальние огни санатория и посёлка. - Этот образ, брат мой, они носят в своих сердцах. Он был навечно утверждён в часы, и дни, и ночи, когда не было ничего, кроме голой жизни и голой смерти. На полном ходу «Карл» нёсся к санаторию. Остановились у самого подъезда. Робби выскочил. Как сквозь пелену мелькали люди в холле, любопытные взгляды, лестница, белый коридор. Он рванул дверь. Навстречу шагнула Пат. Он обхватил её крепко. - Слава Богу! Ты не в постели? Она качнула головой. Волосы коснулись лица Робби. Потом Пат выпрямилась и ладонями сжала его лицо. - Ты приехал! – взволнованно шепнула. – Подумать только, ты приехал! – поцеловала его бережно, осторожно, словно боясь сломать. От этого поцелуя у него дрогнули губы. - Мы быстро ехали, - зашептал он тоже. Она посмотрела на него в упор. Казалось, вспоминает что-то очень важное. А он в ответ взял её за плечи и потупился. - Ты теперь останешься здесь? Роберт кивнул. - Скажи сразу. Скажи, уедешь ли ты?.. – она боялась поверить. – Чтобы я знала. - Да. Останусь здесь, - он старался выговаривать твёрже. – До тех пор, пока мы не сможем уехать вдвоём. Неподвижное до той поры лицо её просветлело. - О, я бы одна не вынесла. Роберт попробовал разглядеть через её плечо температурный лист. Она заметила, быстро сорвала его, скомкала и швырнула под кровать: - Теперь это уже ничего не значит. Всё уже прошло. - А что врач говорит? – он всматривался, изучал появившееся в ней без него новое. Перед ним была уже не та девушка, которую нужно особо оберегать. Перед ним стояла любящая женщина. Движения стали плавными, кожа теплее, а в глазах – глубокая, беспокоящая мысль. - Не спрашивай о врачах. Вообще ни о чём не спрашивай, - она тоже ищуще всматривалась в него. – Ты здесь, и этого достаточно. - Пат, внизу ждёт Кестер. - Кестер? – оживилась она. – А Ленц? - Ленц дома, - Роберт чуть отвёл взгляд. – Тебе разрешено спускаться? - Теперь мне разрешено всё, - улыбнулась она и подошла к шкафу за платьем. – Вы немного выпьете, а я буду смотреть на вас и завидовать. Пока она стояла спиной, Роберт неслышно выудил из-под кровати скомканный лист. - Пат, я буду ждать внизу. Вдвоём с Кестером они сидели за столиком и потягивали коньяк. Робби изучал лист. Кривая прыгала. Он подпёр лоб рукой. В глазах – печаль. - Само по себе это ни о чём не говорит, - Отто успокаивал как всегда бесстрастно. Тот скомкал лист и спрятал в карман: - Когда обратно? - Я – завтра. А ты остаёшься. - Но как, Отто?! – в голосе Робби прорвались боль и отчаянье. – Денег дней на десять. А через полмесяца – оплата. Я должен зарабатывать. - Я достану. Можешь спокойно оставаться. - Отто, у тебя у самого марок триста осталось. - Не о них речь. Не беспокойся. Деньги будут. Через неделю пришлю. И тут по лестнице спустилась Пат. Кестер издали увидел её. Поднялся и шагнул навстречу с растроганной улыбкой. Она поцеловала его в щёку. На следующий день они, грустные, прощались на ступенях парадного. Отто, потупившись, ткнулся губами в её ладонь. Никто не сказал ни слова. По их глазам и так можно было прочитать всё. Затем два друга спустились к «Карлу». Роберт погладил его по крылу. Мимо прошла группа румяных лыжниц. Они проводили их взглядом. - Плохо дело, Отто, - шепнул Роберт. – Я был у главного врача. - Есть надежда? - Врачи всегда надеются… Вдруг рядом появилась старуха в стоптанных калошах. Лицо синее, тощее, потухшие глаза графитного цвета казались слепыми. Шея обёрнута старым перьевым боа. Она подняла лорнетку, посмотрела на друзей и побрела дальше. Те нахмурились. - Она не должна ничего замечать, - шепнул Отто и открыл дверцу. - Разумеется, - Робби стоял, свесив руки и сжав кулаки. А с крыльца, кутаясь в наброшенное пальто, глядела на них не отрываясь печальная Пат. Взревел мотор и «Карл» сорвался с места. Двое долго смотрели вслед… И вдруг далёкая, карабкающаяся к перевалу, машина остановилась. Отто вышел и замахал рукой. Они лежали на кровати в её комнате. Ладонь Пат – на его груди у сердца, поверх рубашки. Сама укрыта пледом. В глазах открытая боль и слёзы. А за окном подвывал ветер и густо валил мокрый снег. В холле служащие сдвигали к стене столики. Спустившийся по лестнице Роберт подошёл, озираясь, к конторке. Пожилая дама протянула листок: - Пожалуйста, господин Локамп. - Генеральная уборка? - Разве вы не знаете? Русский устраивает вечер для своей испанки. Приглашены все. - Благодарю, - и он отошёл к окну. Развернул листок. Это был денежный перевод. Роберт сморщился, сжав крепко губы, засмотрелся в небо. А там солнце уже клонилось. Сияли под лучами зубцы гор. Далеко-далеко пролетал серебристый самолёт. На патефоне крутилась пластинка. Звучала медленная музыка. Все сидели у стены за сдвинутыми столами, а на середине холла осторожно кружила пара: пожилой загорелый мужчина и юная испанка: чёрные, с отблеском, волосы, тонкое лицо с удлинёнными чертами. На щеках – яркий румянец. Она была похожа на надломленный бутон розы. Пат и Робби сидели с краю. Он пил бордо, рюмку за рюмкой. В очередной раз взялся наливать, но она задержала его руку. Ласково посмотрела и спросила с лёгкой улыбкой: - Тебе здесь не нравится? - Никак не привыкну. - Бедняжка мой, миленький, - она погладила его руку. - С тобой я не бедняжка. Открылась входная дверь, вошёл крепкий мужчина. Пальцы – в перстнях с бриллиантами. Он скинул пальто на конторку и остался в полосатых брюках, смокинге и с пышным, как у художников, бантом. - Комичные особы попадаются здесь, - шепнул Робби. - Это важный человек. Сопроводитель трупов, - шёпотом же отвечала она. - Что? - Да-да. Ведь здесь больные со всего света. Родные хотят хоронить их на родине. И он доставляет их в цинковых гробах. Видишь, он стал настоящим денди на службе у смерти. Пойдём-ка, милый, потанцуем, - и она потянула его за руку. Вслед за ними вышли танцевать другие пары. Но Пат резко выделялась – была в своём серебряном платье. - Робби, да ты чудесно танцуешь! Где ты учился? - Сначала – Готфрид. Потом – кафе «Интернациональ». Оттачивал мастерство с Розой, Марион, Валли. Помнишь их? Я служил тогда тапёром, - горько усмехнулся он. Пат задумалась. - Кажется, припоминаю, - и уткнулась лбом в его плечо. – Ах, Робби, как бы мне хотелось родить от тебя ребёночка. А прежде я даже подумать об этом боялась. Он коснулся губами её темечка, повёл пальцами по волосам. И вновь за окном дул сильный ветер и валил густой мокрый снег. Пат, бледная, с заострившимися чертами, лежала под одеялом и кашляла. Робби, охватив ладонями голову, сидел рядом. - Ты бы прошелся на лыжах. - Снег плох. Тает. - Сходи поиграй в шахматы. - Нет, я хочу сидеть у тебя. - Бедный Робби! – она попыталась сделать какое-то движение, тяжело задышала. – Так достань себе, по крайней мере, выпить. - Это я могу, - он снял с полки бутылку коньяка и рюмку. Налил, протянул Пат: - Хочешь немножко? Тебе же можно. Она отпила чуть-чуть, улыбнулась: - Почти как в той нашей жизни, - пригубила ещё и отдала. Тот налил до краёв. Выпил залпом. - Ты не должен пить из одного бокала со мной. - Этого недоставало! – и он опять наполнил рюмку и выпил. Она покачала головой: - Ты не должен этого делать, Робби. И ты не должен больше меня целовать. И вообще, ты не должен долго бывать со мною. Ты не смеешь заболеть. - А я буду тебя целовать и мне плевать на всё. Она упрямо поджала губы: - Перестань, Робби. Ты должен жить очень долго. Я хочу, чтобы ты был здоров и чтобы у тебя были дети и жена. - Я не хочу никаких детей и никакой жены, кроме тебя. Ты мой ребёнок и моя жена. - Ах, если бы у нас был ребёнок! Хорошо бы хоть что-нибудь после себя оставить. Ты бы смотрел и вспоминал. И тогда я опять была бы с тобой. - У нас будет ребёнок, девочка. И мы назовём её Пат, - он взял её руку, прижался щекой к ладони. - А может быть, оно и лучше, что у нас нет ребёнка, милый. Пусть ничего от меня не останется. Ты должен меня забыть. А когда вспомнишь, вспоминай только о том, что нам хорошо было вместе. Того, что это уже кончилось, мы никогда не поймём. И ты не должен быть печальным. - Меня печалит, когда ты так говоришь. - Знаешь, когда лежишь вот так, о многом думаешь. И прежде вовсе незаметное кажется необычайным. И знаешь, чего я теперь просто не могу понять? Вот, двое любят друг друга как мы, и всё-таки один умирает. - Молчи. Всегда кто-то умирает первым. Но нам до этого далеко. - Нет, нужно, чтобы умирали только одинокие. Или когда ненавидят друг друга. Но не когда любят. - Да, Пат, - он заставил себя улыбнуться. – Если бы мы с тобой создавали этот мир, он выглядел бы лучше. Она кивнула: - Да, милый. Мы бы уже не допустили такого. Только бы знать, что потом. Ты веришь, что потом что-нибудь есть? – Пат загляделась в окно на снежную пелену. - Да. Жизнь так плоха, что не может на этом закончиться. Пат улыбнулась: - Что ж, и это довод. - Нет, отдельные детали чудесны. Но всё в целом – совершенно бессмысленно. Так, будто наш мир создавал сумасшедший. - Неправда, милый. С нами хорошо получилось. Ведь лучшего даже и не могло быть. Только недолго, слишком недолго. По коридору в жёлтом свете ламп везли мёртвую испанку. За каталкой шёл пожилой русский, ладонями тёр щёки и бормотал: - Куда вы ее везёте? Она жива. Это просто летаргический сон… Ночь. Снова за окном – снег. От ветра дребезжат стёкла. Пат мучилась удушьем. Головой металась по подушке. Волосы распущены. Он сжимал её бессильные увлажнённые руки. - Только бы пережить этот час, - хрипела она. – Только этот час перед рассветом. Именно в этот час умирают. - Погоди, Пат. Не думай. Я включу тебе музыку. И он включил приёмник. Тот зашипел, заквакал. Робби повернул ручку, и вдруг полилась нежная чистая мелодия – «Аве Мария». Пат прислушалась: - Откуда это, милый? - Кажется, Рим. И тут зазвучал глубокий металлический женский голос: - Радио Рома – Наполи – Фиренце… - Найди ещё что-нибудь. Мне действительно становится легче. Вот у меня будет ещё один день. Он повернул ручку. Заслышалось соло на рояле. - Вальдштейновская соната Бетховена. Когда-то и я умел её играть. Когда ещё верил, что смогу стать педагогом, профессором или композитором. Поищем другое. Это не очень приятные воспоминания. Затем пел про любовь тёплый альт. - Это Париж, Пат, - и он вновь повернул ручку настройки. Зазвучал квартет: - Прага. Струнный квартет Бетховена. И еще повёрнут регулятор. И вдруг в комнату ворвался голос чудесной скрипки. - Будапешт. Цыганская музыка. - Оставь. Хорошо. Как ветер. Будто куда-то уносит, - глаза Пат были широко открыты. Она плакала. Он обнял её худенькие плечи: - Что ты? - Ничего, Робби. Глупо, конечно. Но когда слышишь вот это: Париж, Рим, Будапешт… Боже мой! А я была бы так рада, если б могла хоть разок ещё спуститься в ближайшую деревушку. - Но, Пат… - Нет, я не тоскую, милый, - она не дала докончить фразу, тряхнула головой. Я не тоскую, когда плачу. Я слишком много думаю. О жизни и смерти. А когда становится очень тоскливо, и я ничего уже не понимаю, тогда я говорю себе: уж лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить до того, когда захочется умереть, - и она прижалась головой к его плечу. – Так труднее, но и легче. Умереть всё равно придется. Но теперь я благодарна, что у меня был ты. Ведь я могла быть и одинокой, и несчастной. Тогда я умирала бы охотно. Теперь мне труднее, но я полна любовью. И если бы пришлось выбирать одно из двух, я бы снова и снова выбрала, чтобы – так, как сейчас, - и она сосредоточенно посмотрела на него. А за окном уже сочился рассвет. И снова – ночь. У кровати – кислородные подушки. На спинке – новый график: кривая сильно упала. Рядом с Пат сидел, полусогнувшись на стуле, Роберт. Она открыла глаза. Посмотрела на него долго. Лицо её туго обтянуто кожей, скулы выступили и побелели, будто кость просвечивала. - Дай мне зеркало, - прошептала надломленным голосом. - Зачем тебе? Отдохни. Жар упал. Теперь пойдешь на поправку. - Нет. Дай мне зеркало. Он встал, снял его со стены и вдруг уронил. И оно разлетелось вдребезги. - Прости, пожалуйста, - пробормотал он. – Видишь, какой я неловкий. - Достань из сумочки. Он вынул маленькое хромированное зеркало из металла, мазнул по нему пальцами и подал. - Она едва оттёрла его. Посмотрелась. - Ты должен уехать, милый, - она всё шептала. - Почему? Разве, ты меня больше не любишь? – он старался говорить ровно, спокойно. - Ты не должен смотреть на меня. Это уже не я. Он отнял у неё зеркальце: - Этот металл никуда не годится. Видишь, я тоже в нём бледный и тощий. - Ты должен помнить меня другой. Ты не должен видеть меня некрасивой, - она отвернула лицо. – Уезжай, милый. Я сама справлюсь с этим. - Ты никогда не будешь некрасивой. Ты самая красивая женщина, которую я когда-либо видел, - и он осторожно просунул обе руки ей под голову. Она беспокойно задвигалась. - Что с тобой, Пат? - Слишком громко тикают. - Мои часы? - Да. Они так грохочут… Он снял их. Она с испугом посмотрела на секундную стрелку. И тогда Роберт швырнул их о стену. - Всё. Время остановилось. Мы его разорвали пополам. Теперь есть только ты и я. И больше никого. - Милый, - повернулась она к нему. Взгляд пронзительный и уходящий куда-то в неведомое. - Пат? – опустил он голову к ней на подушку. – Дружище! Любимый, храбрый, старый дружище! На этих словах – лицо Пат в момент их знакомства у дороги. Затем – первый поцелуй… Она, танцующая в дансинге в своём серебряном платье… Она, в нём же, на руках у Робби… Она, сидящая ночью на подоконнике в его комнате. Вспыхнул яркий свет. Пат судорожно сжала пальцами его запястье. За спиной – чей-то мужской голос: - Она умерла. - Нет. Уходите все. Она ещё крепко сжимает мою руку. Пат? Ответь. Ведь ты всегда отвечала мне. Раннее утро. Пустая кровать с гладко заправленной простыней. На стуле, охватив голову – Роберт. Его голос: - Так закончилось настоящее. Мелькнуло призраком… Наш мир, который мы с таким трудом пытались собрать из осколков, рассыпался. Кестер, командир и кормилец, разорён. Верный спаситель «Карл» продан гоночному спекулянту. Разбитый, будет выброшен в утиль. Готфрид Ленц, последний романтик, втайне о чём-то ещё мечтавший, убит. На столе – закрытая тетрадь Роберта. - И снова звучат на площадях старые речи о новом рейхе. Снова манят скорым благополучием и могуществом. Пахнет новой войной. Рядом с тетрадью – прислонённый к вазе с оранжевыми астрами карандашный портрет Пат. - И ушла моя Пат, растворилась в этом пространстве. Она впервые не отвечает мне. На спинке стула – наброшенное серебряное платье. - Может быть, отзовётся когда-то в ком-то чёрточкой, фрагментом. И этот кто-то сумеет увидеть и полюбить. Но я об этом не узнаю. Для меня моя единственная, неповторимая Пат уже не возникнет никогда. А за окном мерцали рассветным серебром снеговые горы и небо.
2004 г.
| |
| Просмотров: 950 | Комментарии: 2 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 2 | |||
| |||
