Сайт писателя Андрея Можаева
Библиотека
| Главная » Статьи » Драматургия » Три товарища |
Три товарища. Серия 2.
Солнечный день. Робби передвинул кровать и взялся выметать из-под неё мусор. В дверном проёме – грозная хозяйка. - Я не намерена ждать, пока вы всю грязь соберёте! Жилец с досадой бросил веник, достал из кармана пачку денег. Отсчитал положенное: - На три месяца вперёд. Я бы сам сейчас занёс, без шума. А вы меня каким-то мальчишкой перед всеми выставляете, - Роберт был бодр и напорист. - Что-то здесь не так, - по-женски проницательно глянула хозяйка. – То не платят, не платят, а то гонор какой-то… - Да кадиллак мы продали только что… Да! Не дадите воспользоваться вашими парчовыми креслами? Только на вечерок. Фрау Залевски, пряча деньги, спросила хитровато: - Что? Вам больше не нравится комната? - Нравится. Но ваши кресла – больше, - Робби попытался вывернуться. – Видите ли, кузина обещала заглянуть. Не хотелось бы позориться. Хозяйка густо расхохоталась. - Правда, не уверен пока, доберётся ли? – смягчил тот. – Но обещала к ужину. Отсмеявшись, женщина взяла его за руку. Участливо высказала: - Конечно, можете взять кресла. И ещё что-нибудь, что понравится, - и таинственно улыбаясь, пошла из комнаты. За окном – темнота. Робби стоял, как пристывший к окну, и печально смотрел вглубь улицы. От соседей слышна сладостно-выразительная песня о любви. Женский голос пробивает до слёз. На стене – тень от согнутой спины человека. Это Георг жадно поедал тушёные овощи с колбасой. Стол с богатой едой в фарфоровых блюдах смотрелся внушительно. - Представляешь? – проглотил Георг очередной кусок. – У нас один парень ухитрился девчонку свою в забой провести. - Зачем? – Робби спрашивал безразлично, не оборачиваясь. - А они любили придумывать, благородней чтобы. Для них это было чудесной пещерой. Странные ребята… И тут скрипнула дверь. Роберт резко обернулся. В глазах – готовая вспыхнуть радость. В комнату вошла нарумяненная, пышно причёсанная фрау Залевски. И разодетая! От вида двух постояльцев с её губ сползла жеманная улыбочка. Она небрежно швырнула газеты к приготовленному патефону. И дала выход язвительности: - Ага! Так и знала! Получили отставку! - Так точно! – вытянулся вдруг по-солдатски Роберт. – В отставке с восемнадцатого года! Коридор был тёмен и пуст. Двери заперты. Но вот из комнаты Роберта вышла странная, «крылатая» фигура и тут же обратилась в сумраке в тень. Это Робби, в наброшенном одеяле, крался босиком к телефону. У аппарата окинул взглядом безжизненный коридор. Набрал номер. И, укрываясь с головой одеялом, опустился на корточки. Зашептал в трубку: - Это я. Как ты? - Давно в постели. Извини, - голос её суховат. - Снова, значит, - Роберт не скрывал страдания. – Температура есть? - Скачет. - Когда ж она кончится, эта простуда! - Терпи. Расскажи лучше, чем занимался? - Беседовал с хозяйкой о международном положении. Без тебя другого ничего не остаётся, - под одеялом лицо его покрылось потом. В ответ она довольно рассмеялась. - Слушай-ка, Пат? – повеселел и он. – Среди твоих знакомых нет, случайно, никого с именем Роберт? - Боюсь, не припомню, - пошутила она, играя лёгким вызовом. - Жаль, - вздохнул он. – Так хотел услышать, как ты произносишь это имя. В трубке – короткое молчание, нежный выдох: - Робби-детёныш. Робби-пьяница. Мне скучно без тебя. А теперь вешай трубку. Я приняла снотворное. Он медленно встал: - Да, да, миленькая. Спокойного тебе сна. Постарайся выздороветь к гонкам. Ладно? Низкая трибуна стадиона заполнена. Широкое гаревое покрытие трека. Несущиеся автомобили то взбирались повыше к опалубке, из-за которой с трибуны их встречала криками публика, то на обгоне устремлялись вниз, где у поля суетились у ящиков, стопок шин техники. Чуть в глубине, за обочиной, на открытом пространстве расположилась компания. Всклокоченный нервный Ленц раскладывал на траве инструменты, отбегал к судьям с грифельными досками и пожарным с рукавами наизготовку. Там он даже потолкался, едва не перейдя на кулаки, с одним из механиков экипажа-конкурента. На ящиках сутуловато восседал грузный лохматый художник в блузе-балахоне. У ног его – карандашный портретный набросок Патриции, что стояла неподалеку с Робби. Альфонс в модных штанах начищал запасные фары. Рядом – две корзины с провизией и торчащими горлышками бутылок. - Эй, романтик! – рявкнул он Ленцу. – Прекрати метаться! - Братья! – подскочил вдруг на ящиках живописец и указал на табло. – Отто уже четвертый! Гул моторов нарастал. Робби, в отутюженной рубашке, приодетый, склонился к Патриции: - Скоро увидишь, на что способен наш «Карл». Гляди, - и замкнул её уши ладонями. Ленц и Альфонс бросились к треку, подхватив покрышки и домкраты. Приближался бирюзовый «Бьюик». Ленц присел и принялся выслеживать появление «Карла». Табло вновь с двух сторон выставило Кестера в четвёртой строчке. Патриция сосредоточенно ждала машины. Вся отдалась азарту. Вытянула шею. Под воротом кремовой блузки открылась напряжённая ямка над ключицами. - Всё равно наш «Карл» всех обойдёт! – вырвалось у неё. И тут – резкий хлопок. - Покрышка! – вытянулся в струну Робби. Вот-вот готов броситься к треку. - У пятого, - успокоил вернувшийся вместе с Альфонсом Ленц. Достал из корзины бутылку: - Хотите шипучки? – предложил Патриции. - Предпочитаю из стакана. Из горлышка пока не научилась. Альфонс расхохотался: - Эй, романтик?! Совсем ум потерял? Таким девушкам подносят только в хрустале, - вынул из другой корзины бокал, отёр салфеткой и подал. И вновь из-за дальнего поворота цепочкой показались машины. В мареве они будто трепетали, подобные сытым шмелям. Бирюзовый «Бьюик» сполз к внутренней кромке и обошёл одну за другой три машины. Ленц держал над головой грифельную доску. Альфонс орал: - «Карл» настиг второго! Патриция замерла, стоя на ящике и крепко вцепившись в плечи друга. Ленц подхватил инструмент, швырнул Альфонсу ключ, Робби – большую отвёртку. На поле суетились механики. Художник принялся собирать имущество в тележку. С трибуны – гул, крики восторга. На табло волнообразно перемещались имена участников. «Карл» всё был вторым. И вот с резким рокотом накатили две машины – «Карл» на хвосте у «Бьюика». Скрылись за поворотом. И тут на табло после перетасовки вышел в первую строку «Карл». Напряжённая до предела компания заорала. Перецеловались. Робби обхватил и больно сжал Патрицию. Победу отмечали на лужайке. «Карл» с прицепом – у опушки городского парка. Под ногами – провизия на бумаге. В пузатом серебряном кубке – бутыль шампанского. - За шестой и не последний приз человека, умеющего добиваться побед! – поднял бокал художник. Голос его звучал возвышенно: - Да будет он для всех нас примером! Усталый Кестер шепнул Патриции: - Если бы не война, он побывал бы на стажировке в Италии. И… как знать, что мы ещё потеряли? Все выпили. Внимательный Робби заметил, как начала зябнуть девушка. Накинул ей на плечи свою куртку. Оба с досадой поглядели на небо. - Ну, ребятки! – потёр ладони Альфонс. – Наступает чудный вечерок! - Ты хочешь нас принять? - Почитаю за честь! И все принялись собирать пожитки. А Робби взял Пат за ладонь, отвёл в сторону и жадно стал наглядываться её лицом. Помолчали сосредоточенно. Затем углы губ её дрогнули улыбкой: - Что ты делаешь? Ты съешь меня всю. Оставь и мне что-то. Я хочу пожить ещё, - она говорила шутливо, но в глазах проступила печаль. Он крепче сжал её ладонь, поднёс к губам: - Мы так долго не были вдвоём. - Да, целую неделю. Но это легко нагнать. Просто, взять и сбежать, - и они мало-помалу, будто прогуливаясь, стали удаляться. В сиренево-сером лёгком тумане вечернего кладбища Робби вёл Патрицию, обняв за плечи. Вёл широкой аллеей мимо старинных памятников. Тихонько разговаривали: - Знаешь, я смотрела сегодня на вас, больших мальчишек, и вдруг поняла: гонки, это кто опередит время. - Да? Похоже. Ты очень умная, Пат. Я даже боюсь. - Что ты, Робби? Я совсем не приучена рассуждать. Живу просто так. Вдруг за ближним монументом послышалась возня, женский и мужской шёпот, и на дорожку вывернул юноша. По виду – студент. - Ой, простите! – смутился и юркнул обратно. А вдали, между стволами корявых деревьев изредка мелькали фигуры оборванцев. - Даже здесь у людей крадут последнее, - расстроилась Пат, теснее прижалась к другу плечом. Они сели на скамью, облитую стылым серебром луны. Всмотрелись друг в друга. Но её взгляд утекал как бы мимо него. Она глубоко задумалась. - Сядь ближе. Туман крадёт тебя, - он обнял её, прижался щекой к щеке. Она была необычно покорна. Прикрыла глаза. И он шепнул: - Я боюсь, Пат. Ты опять мёрзнешь. Как мне отогреть тебя? – стал исцеловывать щёку, висок. Вдруг из глубины кладбища донеслось тихое самозабвенное пение: «Страшный огонь и пламень ада, Вот за грех тебе награда»… Робби тревожно заозирался. Девушка открыла глаза. Смотрела непонимающе: - Где мы? В мире ином? А пение нарастало, звучало уже грозно: «Грешник, грешник, подымайся! Приходи в исповедальню»… По всем аллеям приближались люди в униформе Армии спасения. А по закоулкам кладбища заметались парочки. - Ах, это вон какая «а-капелла»! – хрупкие плечи Пат задрожали от беззвучного смеха. – В самом деле, придётся подыматься, - и она потянула Робби за руку. А гром нарастал: «Тебя дьявол соблазняет! Но Иисус зовёт: «Молись»! О, заблудший сын, покайся!»… Они уходили узкой аллеей. Обменялись почтительными кивками с пожилой парой, спокойно отдыхающей на скамье. - Сиренью пахнет, - осмотрелась девушка. Поблизости, действительно, темнела цветущая чаща. Робби с готовностью врезался в кусты. И напоролся на крик: - Хоть здесь дайте обласкать любимого человека, изверги! «Тебя дьявол соблазняет! Гони супостата от себя! Грешна земная любовь»… И тут проповедникам дружно ответили военной песней: «В Гамбурге я побывал – Мир цветущий повидал!»... Робби подхватил подругу под талию: - Бежим! Этот солдатский фольклор я знаю! Чем дальше, тем красноречивей! – и они со смехом побежали. Робби бесшумно отомкнул замок, ввёл Пат в тёмный коридор. Взял на руки, пронёс до своей двери. Ввёл в комнату и приказал шёпотом: - Закрой глаза. - Зачем? - Это зрелище для закалённых, - включил свет. Патриция скинула туфли. Как зачарованная, пошла по комнате. Гарнитур хозяйки был ещё здесь. Среди выцветших вещей хрупкая девушка в песочно-кремовом одеянии казалась то ли испуганной птицей, то ли вовсе ночным мотыльком. - И совсем не жутко, - она, наконец, развернулась к нему. – Правда, Робби. Вовсе не дурно! И главное – удивительно тепло. Тот посмотрел смущённо, уверяясь – не лукавит ли. Затем открыл комод: - Мы столько просидели в тумане. Боюсь за тебя. Выпьешь? Та качнула головой: - Хочу быть сегодня совершенно трезвой, - уселась в кресло, подобрав ноги и прикрыв их подолом. Со шкафа на неё глядел потрёпанный чемодан в экзотических наклейках. - Рио, - прочитала она. – Манаос, Сантьяго, Буэнос… Неужели, ты везде успел побывать? Робби потупился. Налил в стакан рому. Засмотрелся на колышущийся напиток: - Так… Шум, суета, репетиции, починка кукол, - улыбнулся про себя. – Красивые края. На его словах колышущийся янтарный напиток в стакане сменяется мощной океанской зыбью. Бесконечные жёлтые пески пляжей пусты. Нити пальм. Белый парящий дворец колониального стиля. У самой кромки воды – созерцающий человек. Он медленно оборачивается. Это – Ленц с тем самым чемоданом в руке. Она – её ждущие глаза… Он гладит её руку, прижимается губами к ладони. Она обнимает его, целует, запрокидывает лицо. Они лежали в постели. Он бережно прикрыл одеялом её плечи.По карнизу мерно дробил дождь. Тонкие занавески рассеивали прямой свет фонарей с улицы. И только розовый световой потёк от рекламы сочился по стене на её плечи и уходил ниже, на грудь. - Ах, как ты красиво всё это придумал, Робби, - она мечтательно обвела взглядом комнату. - Нет, Пат. Просто, я часто представляю, какими мы могли, должны были быть… На стуле, рядом с ним лежало её бельё. Он взял за краешек, погладил в пальцах тонкую шелковистую материю. Подержал невесомо. Ткань соскользнула, точно вода стекла. - Но мы вернулись с войны, ещё молодые и лишённые веры. Как шахтёры из обвалившейся штольни. Мы решились воевать против всего, что определило наше прошлое. Против лжи и себялюбия, корысти, бессердечия. Мы ожесточились. Не доверяли никому, кроме ближайшего товарища. Не верили ничему. Одним только никогда не обманывавшим нас силам: небу, табаку, деревьям, хлебу, земле. И что из этого получилось? Всё рушилось, извращалось, забывалось. А тем, кто не умел забывать, приспосабливаться, оставались бессилие, отчаянье, безразличие и водка. Прошло время великих человеческих и мужественных мечтаний. Торжествуют дельцы. Продажность. Нищета. Она села повыше. Крепко поцеловала глаза Робби. - Как прекрасна твоя комната! – подставила горстью ладонь розовому лучу. - Потому, что в ней – ты. Она склонила голову набок, чтобы лучше видеть его лицо: - Я теперь часто буду бывать здесь. Он провёл кончиками пальцев по её шее, плечу, руке. - Как ты хороша, Пат. Она поймала его ладонь. Прижалась к ней щекой. И вдруг как-то простонала: - Боюсь. Нужно, чтобы кто-то меня крепко держал. Иначе я упаду. - Пат, я буду держать тебя очень, очень крепко, - и он привлёк её к себе. – Изо всех сил. А издалека, с площадей, тихо-тихо неслись звуки, похожие на военный марш духового оркестра. Серебристым утром «Карл» неспешно катил по мостовой. Навстречу – рассыльный на велосипеде с корзиной хлеба, подскакивающие к авто продавцы газет. На тротуаре сидел старик и спал, отвалясь к стене. Подбородок его мелко дрожал. Бодро прошагала группа юнцов в военизированной униформе. Вышагивали, высоко подняв головы, хозяевами. - Кто такие? – проводил их взглядом из салона Робби. Они были вдвоем с Кестером. Отто пожал плечом: - Когда-нибудь узнаем. Вечно что-то готовится в этом мире. Они свернули во двор с вывеской на флигеле: «Аукцион». В глубине двора – старое такси. Вдоль стены – вещи: кровати, шаткие столы, клетка с большим попугаем, скрипуче произнёсшим в сторону друзей: «Привет, миленький». А ещё – шкаф с книгами, поношенный фрак и даже кухонные табуретки. Народ пока не собрался, и друзья внимательно осмотрели всю эту ветошь. Робби пролистнул несколько книг: Гораций, Анакреонт. Страницы – в карандашных пометках. Поставил их на место. Оба друга вздохнули. - Какая должна быть жизнь, если несут сюда такое? – Робби как-то наивно посмотрел на друга. – Ведь, кому-то эта рухлядь особенно дорога. - Память о разбитой жизни. Вон, - кивнул Кестер на коренастого большерукого мужчину, что стоял у такси и тупо глядел на друзей. Они подошли к машине. Та была старая, с облупившейся местами лакировкой. Но выглядела ухоженной и была совсем недавно помыта. - Проверял? – тихо спросил Робби. - Довольно изношена, но была в прекрасных руках. Послужит, - и оба покосились на хозяина. Тот же ничего будто вокруг себя не видел и не слышал, лишь полнее понурился. Во двор развязной походкой вошёл молодец в щегольском пальто с поясом. Направился прямо к такси. - Вот он, драндулет, - постучал тростью по капоту. Хозяин вздрогнул. - Ничего! – великодушно бросил ему тот. – Всё равно уже не стоит ни гроша, - ухмыльнулся. Весело обратился к друзьям: - В музей бы его, а? Те шуточек не поддержали. Тогда он снова повернулся к владельцу: - Сколько хотите за дедушку? У того дёрнулся кадык. Но всё же смолчал и на этот раз. - Ясно – по цене лома. Вы тоже интересуетесь? – делец подступил, понижая голос, к друзьям. Принял за своих – те одеты были прилично. На Робби - даже добротный костюм с галстуком. - Обделаем вместе дельце? – подмигнул. – Чего ради отдавать ему лишние деньги? – и провернул в воздухе бамбуковой тросточкой. – Разрешите представиться. Гвидо Тисс, акционерное общество «Аугека». - Не звучит, - лениво ответил Робби. - Что не звучит? - Тисс – не звучит. Нет, вы не Тисс. Вы просто сопляк. Тот отскочил, возмущённый. И тут вышел аукционист. Распродажа началась с самых мелких вещей. Товарищи ждали у такси. Тихо переговаривались. - Отто, мы не должны покупать, - Робби нервничал, косился на помрачневшего до нервной дрожи владельца. - Тогда скупит ублюдок, и мы ничего не подкинем трудяге. - Я понимаю. Неужели, нельзя как-то иначе? Стыдно. Мне это не нравится. - А что может нравиться в наше время? – тон Кестера хоть и сочувствующий, но всё же суховатый. Наконец, аукционист выкрикнул: - Выставляется такси. Называйте цену! - Триста марок, - небрежно высказал Тисс. Хозяин такси зашевелил беззвучно губами. Глаза округлились. Он вскинул руку, но она тут же безвольно опустилась. - Четыреста, - подал голос кто-то. - Четыреста пятьдесят, - без паузы повысил Тисс. - Так. Кто больше? Четыреста пятьдесят – раз, четыреста пятьдесят – два… - Тысяча, - спокойно объявил Кестер и шепнул Робби. – Она стоит всех трёх. - Тысяча сто, - как-то блеюще вскрикнул Тисс. Стал подавать знаки друзьям: подмаргивал то левым, то правым глазом, а то и обоими сразу. - Тысяча пятьсот, - ещё уверенней произнёс Отто. - Тысяча пятьсот десять, - петушком прокричал соперник. - Тысяча восемьсот. Тисс постучал себя пальцем по лбу и ушёл с торгов. А Робби вдруг неожиданно объявил: - Тысяча восемьсот пятьдесят. Кестер удивлённо глянул. Робби пожал плечами. - А-а.., - хитро улыбнулся тот. – Бьюсь об заклад – о Пат думаешь. - Полсотни добавляю от себя. - И хорошо, Роберт. Мы все можем очутиться когда-нибудь в таком положении, - и они подошли к бывшему владельцу. Рядом с ним теперь стояла бледная женщина. Хозяин неожиданно, и как бы извиняясь, зачастил: - Машина хороша, стоит этих денег. Не продешевили. И вообще, дело не в машине. А потому, потому что… - Мы и не увидим этих денег, - устало высказала жена. – Уйдут за долги. - Ничего, мать. Теперь-то всё опять будет хорошо. Я встану на ноги. Робби умоляюще посмотрел на Кестера. Отвернулся. Провел ладонью по крыше машины. - Вот, что. Дайте ваш адрес, - Кестер пытался говорить солидно. – Иной раз нам необходим бывает шофер. Тяжёлой трудовой рукой человек взялся выводить на бумажке адрес. А друзья рассаживались по машинам. Отто – в «Карла», Робби – в такси. В салоне он погладил пальцами баранку, щиток. Заговорил с машиной: - Три тысячи… Ты понимаешь? Его спасёт только чудо. Но время чудес прошло. Что же мы можем сделать? – и включил зажигание. Они въехали во двор своего гаража. Их уже ждали: Ленц и толстенький господин с золотой цепочкой часов у кармана. Рядом – отремонтированный «Форд». - Ну, нравится вам цвет? – подошёл Отто. - Да, пожалуй, - владелец отвечал как-то нерешительно. - А верх получился какой красивый! – поддержал друга Робби. - Разумеется, - и господин странно затоптался. Уставился в асфальт. - У вас к нам ещё какие-то претензии? – Отто держался предупредительно. - Нет, - засопел тот. А потом вдруг жалобно посмотрел на Робби выцветшими глазами и часто замигал. – Нет, это другое. Вы понимаете? Ведь она совсем недавно сидела на этом самом месте, - ткнул рукой на переднее сиденье. – Здоровая, бодрая… А теперь, теперь и машина уже не такая. Чужая какая-то. И её… Вон, одно бурое пятнышко осталось на сидении. Вы не заметили, - на его глазах навернулись слёзы. – Хорошая была женщина. Пальто десять лет носила. Ничего не требовала. - А вы закажите красивый портрет, - посочувствовал Робби. – Фотографии выцветают. А это – память навсегда. Есть тут один художник. Отвести? - Сделайте милость, - господин обеими руками сентиментально взял Робби за ладонь. Фердинанд Грау встречал их в сюртуке: вид почтенный, едва не торжественный. На стенах мастерской – внушительные портреты маслом в золотых рамах. Под ними – фотоизображения оригиналов. Все трое молча прошлись вдоль экспозиции. - Ну, так! Выбирайте, какая манера по душе. Господин указал на самый большой портрет. - У вас хороший вкус. Это принцесса Боргезе. Восемьсот марок. С рамой. - А без рамы? - Семьсот двадцать. - Могу предложить только четыреста. Фердинанд тряхнул своей львиной гривой: - Это цена головки в профиль. А в анфас и до колен – вдвое больше работы. - Выбираю первое, - господин вынул из пухлого бумажника и протянул фотокарточку. Роберт же, привалясь спиной к стене, удивлённо следил за этим необычным торгом и превращениями людей. Фердинанд, держа фото на отлёте, вгляделся: - Но это же – анфас! В профиль его даже Тициан не переведёт! - Да, я понимаю. Вдвое больше работы. Справедливо. Но.., - на лбу заказчика выступил пот. - Зато – память на всю жизнь, и в потомстве. Что может быть важнее? – подал голос Робби. - Скажите: у вас есть недоброжелатели? – внушительно сложил руки на груди Грау. – Представьте, как они будут завидовать такому портрету! Господин кинул оживший взгляд: - Ладно. Согласен. Но при оплате наличными – десять процентов скидки. - Договорились. При свидетеле. Задаток – триста марок на холст и краски. - Справедливо, - тот отсчитал деньги. – Когда будет готово? - Через шесть недель. Господин откланялся и вышел. Фердинанд и Робби сидели в мастерской за кофе. - Ты что, действительно по шесть недель работаешь? - Робби! Ты на самом деле еще малыш! Пять дней – не больше. Но ему сказать не могу. Начнёт высчитывать, сколько выходит в час и решит, что его обманули. Такова человеческая природа. Скажи ему, что эта принцесса – простая модистка, и портрет собственной жены потеряет для него половину своей прелести. Да, этот портрет доброй, но никому неведомой Луизы – просто возбуждающая реклама. Робби грустно обвёл взглядом портреты на стенах: - А ведь эти люди все когда-то надеялись, плакали и смеялись, любили. Печально всё это. Скажи? Ты не станешь тут меланхоликом? Тот пожал плечами: - Разве, что – циником. Меланхоликом становишься, когда рассуждаешь о жизни. А циником – когда видишь, что делает из неё большинство людей. - Да, но ведь не все же. Кто-то страдает по-настоящему. - Такие не заказывают портретов, - Грау встал. – Это неплохо, когда многие мелочи ещё привязывают людей к жизни. Или…защищают от неё? А вот одиночество – настоящее, без иллюзий – приходит перед безумием или самоубийством. И он распахнул окно в надвигающиеся сумерки. Втянул воздух мощной грудью: - Видишь? Воздух загустел и сразу сиренью запахло, - засмотрелся поверх крыш в меркнущее небо, на подкрашенные снизу розовым ватные облачка. – Пока, малыш… Робби, всё в тех же лёгких сумерках, спешил мимо городского сада. Буйно цвела сирень. Он остановился, пригляделся и вдруг перескочил через решётку. Стал обрывать куст с белыми гроздьями. - Что вы здесь делаете?! – раздался громкий голос. Он обернулся. Невдалеке – пожилой мужчина с седыми, по-кайзеровски закрученными, усами и с офицерской выправкой. - Нетрудно установить, - нарочито вежливо поклонился нарушитель. – Обламываю цветы. - Известно ли вам – это городской парк?! – гневно выкрикнул тот. - Конечно. Не принял же я его за Канарские острова. - Вон отсюда! – посинев лицом, заорал служака казарменным басом. – Расхититель городской собственности! Задержать! Тем временем в руках у Робби уже собрался достаточный букет. - Для этого надо сначала поймать, - Робби всё держался приторно-вежливого тона. – Догони-ка, дедушка! – и вновь перемахнул через решётку. На высоком крыльце перед дверью добротного особняка Пат он придирчиво осмотрел костюм, отряхнул с него сор. За дверью к лифту вела красная дорожка. Он ступил на неё нерешительно. В кабине нажал кнопку с цифрой «4». На двери квартиры красовалась латунная табличка: «Подполковник Эгберт фон Гаке». Робби с прищуром всмотрелся в неё. Прежде, чем позвонить, поправил галстук. Дверь открыла девушка в белоснежной наколке и кокетливом передничке. - Господин Локамп? Робби неловко кивнул. И она повела его через переднюю, всю увешанную портретами грозных генералов со множеством наград. Он всё потерянно озирался на них, пока девушка не открыла ещё одну дверь. На пороге встала Пат. Ввела его к себе. Она была как особенно стройна, легка. И комната будто наполнялась её теплотой, её изяществом. Он несмело обнял, вручил сирень: - Вот. С приветом от городского управления. Она не поняла, чуть подумала, но не переспросила. Поставила цветы в большую светлую вазу на полу у окна. Здесь, у себя дома, в Патриции появилось что-то новое: она выглядела и держалась мягче, сдержанней. Подстать - и комната: мягкие приглушённые тона, бледно-голубой ковёр, точно пастелью расписанные шторы, старинная красивая мебель, маленькие удобные кресла, обитые поблёкшим бархатом. - Господи! Как ты ухитрилась найти такое?! Ведь когда сдают комнаты, ставят всякую рухлядь! Когда он спрашивал, Пат, опустившись на колени, бережно передвигала вазу. Гибко поднялась, улыбнулась: - Это мои собственные вещи, Робби. Это квартира матери. Когда она умерла, мы отдали её, а себе оставили две комнаты, - она прижалась к его груди. Посмотрела ожидающе-вопросительно. Он коснулся губами её волос. - Значит, подполковник у тебя на правах съёмщика? – к нему возвращалась весёлость. - Нет. Я не смогла её сохранить. Пришлось отказаться, а лишнюю мебель продать. Теперь я здесь квартирантка. А что тебе этот Гаке? - Ничего. Так, воспитанный страх перед старшими офицерами. Она засмеялась: - Ведь мой отец тоже был майором! - Майор? Ну, это куда ни шло. - Погоди, - она отстранилась и озорно взглянула. – А хочешь – познакомлю со стариком Гаке? Не бойся. Он очень мил. - Упаси Боже! Моё место – в мастерской Кестера, в комнатёнке пансиона. В дверь постучали. Они быстро опустились в кресла, приняли вид простых собеседников. Горничная вкатила низкий столик: тонкий фарфор, серебряное блюдо с пирожными. Другое – с малюсенькими бутербродами. Салфетки, сигареты. Робби смотрел ошеломлённо. - Сжалься, Пат, - высказал, когда горничная ушла. – Я уже с самой красной дорожки мучаюсь. Да, мы на разных ступенях. Я привык сидеть у подоконника со спиртовкой, есть с бумаги. Я уже без того смущён. Ещё опрокину чашку, - он старался шутить, но горечь проступала против воли. Она вновь рассмеялась - приход Робби воодушевил, окрылил. - Опрокидывать нельзя. Честь автомобилиста не позволит тебе, - и она приподняла чайник. – Чаю, кофе? - Как?! Есть и то, и другое?! Роскошно! Как в лучших ресторанах! Музыки только не хватает! Она нагнулась и включила портативный приёмник. Полилась тихая мелодия. - Так чай или кофе? - Кофе, Пат. Ведь я крестьянин. - Пожалуй, и я выпью кофе. - Ясно. А вообще-то, пьёшь чай? Тогда зачем кофе? - Начну привыкать, - мягко улыбнулась она. – Тебе пирожные или бутерброды? - И то, и другое. А потом буду пить чай! И буду всё пробовать, что у тебя есть! – какая-то буйная весёлость напала на него. Она с улыбкой стала накладывать полную тарелку. - Хватит! Что ты! За стенкой – подполковник! А они ценят умеренность в нижних чинах! - Только при выпивке, Робби. - Нет. В комфорте – тоже, - и он взялся с любопытством покатывать взад-вперёд столик. – В своё время нас основательно отучали от него, - и он вновь осмотрел комнату. – Да, Пат. Так вот, значит, как жили наши предки! - Ну что ты выдумываешь? – она отняла у него столик. - Ничего. Говорю, как было. - Как было? – она стала серьёзной. – Эти несколько вещей я сохранила случайно. - Не случайно, Пат. И не в вещах дело, а в том, что за ними. Уверенность и благополучие. Ты пока не поймешь. Ведь ты ещё не лишилась всего, как я. - Но ты бы мог заиметь, если б действительно хотел. Он взял её руку. Засмотрелся на узкое запястье с синими ниточками вен. - Но я не хочу, Пат. Вот в чём всё дело. Нашему брату проще жить на полный износ. Время такое. И привыкаешь. Но иногда я перестаю так жить. Знаешь, когда? Она, не отнимая руки, внимательно всмотрелась. - Да, когда я с тобой, - и он поцеловал её запястье. А потом они закурили у окна. Музыка кончилась, началось вещание. И она выключила приёмник. Они курили, глядя на рдевший над крышами закат. - Как хорошо у тебя, Пат. Хочется сидеть вечно и забыть обо всём, что творится вокруг. Она грустно улыбнулась – одними углами губ: - Было время – я не надеялась выбраться отсюда. Робби с тревогой посмотрел. - Болела. - Чем? - Ничего страшного. Просто, пришлось полежать. Видно, слишком быстро росла, а еды не хватало. В войну, да и после, было голодновато. Он кивнул несколько раз. Вернее, просто покачал согласно головой. - И сколько ты лежала? - Около года. - Так долго?! – он вновь встревожился. - Не пугайся за меня. Всё это давным-давно прошло. Но тогда казалось вечностью… С тех пор я легко радуюсь всему. По-моему, я просто поверхностный человек. - Поверхностны те, кто считают себя глубокомысленными. - Нет, я определённо поверхностна. Не хочу разбираться в больших вопросах жизни. Люблю одно прекрасное. Вот ты принёс сирень – и я уже счастлива. - Да это же высшая философия! - Может быть. Но не для меня. Я ведь, к тому же, легкомысленна, - речь Пат могла бы казаться кокетством, если бы не была простой, искренней. - Как и я, - Робби заразился её интонацией. - Нет, не так. Я, вдобавок, ещё авантюристка, - и она легко рассмеялась. – Чудесный портрет твоей возлюбленной, не правда ли?! Ведь мне бы, Робби, давно переменить квартиру, заиметь профессию, зарабатывать деньги. А я откладываю. Всё хочется пожить, как нравится, для себя. - Пат, почему у тебя стало такое упрямое выражение? – ему смешно было сейчас глядеть на неё. Упрямая обиженная девчонка! - А какое же ещё?! Все говорили мне: это бесконечно легкомысленно! – в тоне её появился лёгкий сарказм. – Надо экономить жалкие гроши, оставшиеся у меня! Подыскать место. Работать, работать. А мне мечталось жить легко и радостно, ничем не связывать себя. Это пришло тоже после болезни. Жизнь так тонка, мгновенна. - Я считаю - ты вела себя мужественно. - При чём тут мужество? Бывает так страшно! Будто села в театре на чужое место и всё-таки не уходишь. Робби с улыбкой залюбовался ею: - Да, ты мужественна. Мужества без страха не бывает. И ещё, ты вела себя разумно. Могла без толку растратить свои деньги. А так хоть что-то получила взамен. Ту же самую красоту, - кивнул он на закат. – Думаешь, многие способны видеть, любоваться? Она горько усмехнулась: - Увы, и это заканчивается. Я всё же начинаю работать. - Где? Это связано с твоим Биндингом? – Робби спрашивал ревниво. - Да. Буду продавщицей патефонов с музыкальным образованием. - Это Биндингу пришло в голову?! – вскочил Робби. – Я бы ему не советовал! – нервно прошёл по комнате. – Когда тебя нанимают? - С первого августа. - Значит, время пока есть, - поуспокоился тот. – Успеем подыскать что-нибудь лучше. - Робби, несмышлёныш, - голос её зазвучал отчаянной лаской. – Что ты подыщешь? Посмотри хорошенько за окно. Сотни и сотни тысяч безработных. А я ничего путного делать не умею. Иногда представляю себя лесной птахой, неведомо как залетевшей сюда и забывшей обратный путь… Но с тех пор, как ты со мной, всё стало гораздо проще. Впрочем, не стоило рассказывать тебе об этом, - она тоже поднялась, отошла к шкафчику. - Нет. Теперь ты должна говорить мне всё. - Хорошо, Робби, - Пат повернулась и поставила на столик рюмку. В руке – бутылка рома. Налила: - Попробуй. Для тебя купила. - Зачем? Не траться хоть на это. Давай попробуем оттянуть это дело с патефонами. Будь пока бережливей. - Не хочу. - Тоже, в общем, правильно. - Ну, пей же. Он выпил. Внизу зажглись фонари. - Пожалуй, надо идти, Пат? Они обнялись, долго поцеловались. - Покажи мне свою спальню? Она открыла дверь и включила свет. Робби занёс было на порог ногу, но ступить не посмел. Так и остался у двери, привалясь плечом к косяку. Вид – умилённый и мечтательный: - Сон продолжается… Значит, это твоя кровать, Пат? Она улыбнулась как ребёнку: - А чья же, Робби? - А-а… Вот и телефон. Буду знать теперь. Теперь можно уходить. Было очень хорошо. Ты даже себе не представляешь.., - он растрогался едва не до слёз. - И этот ром. Ты обо всём позаботилась, Пат. - Робби, это же так просто, - она будто уговаривала его. - Не для меня. Я к этому не привык. Он охватил ладонями её головку, поцеловал крепко, но коротко в висок и медленно двинулся из комнаты. Она не провожала. Как-то бессильно прижалась к тому самому косяку. Глаза – грустные-грустные, влажные и уставшие. А за спиной – звук его удаляющихся шагов. Три товарища возились во дворе со старым такси. Капот был поднят и они что-то проверяли, подтягивали. Робби теперь прочно оставался в своём мечтательном настроении. Рассуждал между делом: - Странная всё-таки жизнь. Тянется, тянется эта серость. Не придумаешь, как вырваться. И вдруг случится мелочь. Ничего большого в мире не изменит. Но для тебя вся это тоска вдруг отодвинется. Позабудешь всё. Один свет вокруг. И не должно уже, думаешь, прежнее вернуться. Кестер улыбнулся: - Неужели, наш Роберт опять становится малышом? - Но уже – сентиментальным, - подхватил шутливо Ленц. – Это весна в нём перебродила. Лето наступает. Не пойти ли ему, действительно, писать письма? Созрел. Вдруг во двор вкатил знакомый «Форд». Толстенький господин вышел, откланялся и уставился на Робби мутным нестойким взглядом. - У меня к вам дело, господин Локамп. Точнее, завершение дела. Съездите со мной? - Куда? – удивился Роберт. - Как же. Сегодня – срок. Портрет. Вы в свидетелях. Так, едем? Робби переглянулся с товарищами. Кестер кивнул. Тогда тот отёр тряпкой руки и двинулся к «Форду». На этот раз Фердинанд выглядел плохо. Лицо – серо-зелёное, мятое и обрюзгшее. Господин сразу спросил: - Где портрет? – он был явно возбуждён. Грау повёл рукой в сторону окна, на мольберт. Тот быстро прошёл. Застыл перед портретом. Лишь погодя снял шляпу. А хозяин и Робби оставались в дверях. - Что-нибудь случилось? - Что могло случиться? – Фердинанд неопределённо махнул рукой. - Ты плохо выглядишь. - И только? – он опустил на плечо друга свою тяжёлую руку. Улыбнулся. И вдруг напомнил видом старого сенбернара. Они подошли к мольберту. Портрет жены вышел удивительным. На фотооригинале та выглядела удручённой, блёклой. А здесь – довольно молодая, притягательная, с серьёзными и несколько беспомощными глазами, женщина. - Да. Это она. Вы поняли её, - высказал господин и вдруг тихо зарыдал. Друзья отошли подальше. - Вот уж чего никогда не ожидал, - шепнул удивлённо Грау. – Скидка, что ли, так подействовала? - Не надо, Фердинанд. Это всякого может задеть за живое. Правда, бывает слишком поздно. - Слишком поздно, - эхом отозвался Грау. – Всегда всё у нас слишком поздно. Почему так повелось? - Ты сегодня отчего-то меланхоличен. - Отчего-то? Не отчего-то, а просто так. Оттого, что скоро стемнеет. Порядочный человек в такой час становится невольно меланхоличным. И других особых причин не требуется. Уже близок час теней. Час одиночества. Час коньяка. И он снял с полки бутылку, две рюмки. Разлил. Протянул Робби: - За твоё здоровье. За то, что мы все когда-нибудь подохнем. - За то, что мы ещё землю топчем, Фердинанд, - не согласился друг. – Сколько уже раз наши жизни должны были оборваться. Но мы уцелели. И в этом спрятан какой-то смысл. - Ладно, - проворчал Грау. – Пусть будет так, если тебе нравится. Они выпили и отправились к господину. А тот выглядел горестным, потерянным в большом голом помещении. - Упаковать? – громко спросил из-за спины Грау. Тот вздрогнул: - Н-нет… - Тогда пришлю завтра на дом. Господин вздрогнул сильнее, напрягся: - А-а…не мог бы он побыть здесь? – едва выдавил. - Вам не нравится? – Грау на глазах вдруг стал превращаться в себя привычного: задиристого, насмешливого. - Нравится. Но я хотел бы подержать его ещё здесь, - и тот просяще посмотрел на Робби. - Послушай, Фердинанд? Может, это такой особый страх, совесть? – посочувствовал Роберт. – Если он будет оплачен, почему бы ему не повисеть? - Разумеется, - иронично глянул Грау на друга. - Я должен четыреста марок? – засуетился заказчик. - Четыреста двадцать. Расписку? - Да. Для порядка, - и оба склонились над столом, над листом бумаги. А Робби встал у окна. Разглядывал комнату. В полусвете мерцали с портретов лица. И все они, казалось, глядели на новый портрет на мольберте, который мягко высвечивало клонящееся солнце. Двое у стола распрямились. - Можно изменить кое-что в портрете? Фердинанд подошёл к мольберту. Заказчик указал на брошь: - Можно вот это убрать? - Конечно. Портрет только выиграет. Она мешает восприятию лица. - А сколько это будет стоить? - Нисколько, - усмехнулся художник. – Это мне бы следовало вернуть часть денег. Ведь будет меньше нарисовано. Господин задумался, повертел расписку. - Нет, оставьте. Вы должны были её нарисовать. И он, откланявшись, покинул мастерскую. Фердинанд раздражённо мерил крупными шагами пространство. - Странно, - Робби был озадачен. – Что бы это значило? У тебя часто такие вещи здесь происходят? Грау косо и зло ухмыльнулся: - Странно? Нет, малыш. Банально! Ты что, ничего не понял? Полез копаться в тонкостях психологии! Страх перед покойным! Совесть! Какая совесть?! У господинчика завелась новая хозяйка. У солидных, как правило, это ревнивая стерва! И уже нацепила её украшения! Да-да! Не удивляйся! Это ещё один способ вытеснять отслуживших, вроде нас, из памяти! Погляди на них! – он широким жестом обвёл портреты. И Робби всё увидел по-новому, и в лице выступило сострадание. - А я храню! Поневоле! – Грау распалялся пуще. – Приказ тебе, малыш! Чтоб не сойти с ума до срока, беги и собирай всех. Грау зовёт! Вырвемся на природу! Хоть на один сегодняшний вечер! И он резко толкнул, распахнул дребезжащие створки окна прямо навстречу солнцу. Компания устроилась в садике пригородного трактира. На обочине – такси и «Карл». Низко над лесом, красным факелом – влажная луна. Над головами мерцали бледные канделябры цветов на каштанах, сирени. На середине стола – стеклянная чаша с крюшоном. В свете раннего вечера она казалась опаловой от синевато-перламутровых отблесков догоравшей зари. Во главе стола восседал Грау. Рядом – Пат с приколотой к платью бледно-розовой орхидеей. Фердинанд выудил из своего стакана мотылька. Осторожно положил на стол. - Взгляните, какое крылышко! Наша лучшая парча – просто грубая тряпка! И такая тварь живёт только день. И всё! – он обвёл по очереди глазами каждого. – Знаете ли, братья, что страшней всего на свете? - Пустой стакан! – выпалил Ленц. Грау презрительно поморщился: - Готфрид, нет ничего более позорного для мужчины, чем шутовство. А самое страшное, братья, это – время. Время. Мгновение, которое мы переживаем, но которым всё же не владеем. Он достал из кармана часы и поднёс их к глазам Ленца: - Вот она, мой бумажный романтик! Адская машина! Тикает, тикает навстречу небытию. Ты можешь остановить всё, но не эту штуку. - И не собираюсь, - заявил тот. – Хочу мирно стариться. И люблю разнообразие жизни. - Вот-вот! Разнообразие отвлекает. А напрямую человек вынести этого не в состоянии. А ещё придумал себе мечту. Древнюю, трогательную. Безнадёжную мечту о вечности. Готфрид рассмеялся: - Перестань, Фердинанд. Не впадай в неизлечимую болезнь мира – мышление. - Будь она единственной, ты был бы бессмертен. Братья! Жизнь – это болезнь. И смерть начинается с рождения. Каждый удар сердца приближает нас к ней. - И каждый глоток – тоже, - подхватил Ленц. – Твоё здоровье, Фердинанд. Видишь, иногда умирать необычайно легко, - отпил из бокала. Грау в ответ поднял свой. По его крупному лицу, как беззвучная гроза, пробежала улыбка: - Будь здоров, Готфрид! Ты – блоха, резво скачущая по шуршащей гальке времени. - Фердинанд, тебе не стоит пренебрежительно рассуждать об этом. Будь мы вечны, ты бы остался без работы, старый прихлебатель смерти. Плечи Грау затряслись от хохота. Затем он повернулся к Пат: - Ну, а что скажете о нас, болтунах, вы, маленький цветок на пляшущей воде? Вы, звёздная чешуйка, неведомо как спавшая к нам оттуда, - он поднял к звездному небу палец. - Я? – Пат была спокойна, хотя беседа ей явно не нравилась. И в глазах – холод. Она только с Робби иногда серьёзно переглядывалась: - Я скажу, что хочу прогуляться, - легко поднялась. Среди чёрных деревьев Пат брела под руку с Робби к озеру. Держалась чуть на расстоянии. Шли молча. И в этом молчании – какая-то подавленность. Сбоку у дорожки – густая сирень. В кустах сидел на складном стуле Готфрид с чашей крюшона на коленях. - Вот так местечко! – оживилась она. - Здесь недурно, - Ленц встал. – Ведь я помешан на сирени. В ней для меня – вечная тоска по родине. Однажды весной двадцать четвёртого как шальной снялся из Рио – вспомнил, что она у нас зацветает. Но опоздал. - Из Рио? Вы были там вместе? – переспросила она и глянула на Робби. Но тот нашёлся: - Пат, не выпить ли нам по глоточку крюшона? Напоследок. - О, нет. Больше не надо. Я не могу столько пить. И тут от машин всех позвал Фердинанд: - Детки! Пора возвращаться! Ночью подобным нам людям незачем общаться с природой. Ночью она желает быть одна. Ночь – её протест против язв цивилизации. Крестьянин, рыбак – другое дело. Но мы… Мы уже выпали из молчаливого круга бессознательной жизни. Когда-то мы были хвощами, ящерицами. Но до чего же мы опустились с тех пор! Да, слышать такое – неприятно… И будто в подтверждение его речи, над лесом прокатились волной вспышки. Громыхнул гром. - Видите?! Она гонит нас! Они возвращались в город. Пат и Робби устроились на заднем сиденье «Карла». Шины посвистывали. Снопы света фар выхватывали вереницы берёз вдоль шоссе. Он укрыл Пат пальто. Вид у неё был отрешённый, холодный. И он спросил: - Ты любишь меня? Она отрицательно повела головой. - А ты меня? - Нет. Вот счастье, правда? – Робби, думая подыграть, был тем не менее обескуражен и неспокоен. - Большое счастье, - высказала она равнодушно. - Тогда с нами уже ничего не может случиться, не так ли? – тот явно впал в уныние. - Решительно ничего. А знаешь, отчего так случилось? – она взяла его руку, посмотрела в глаза с обидой и упрямством. – Оттого, что ты повёз меня на эту любимую беседу холостяков о какой-то философии смерти. Терпеть этого не могу! Я уже объясняла, почему. - Но если бы я знал, Пат! Она умилилась его тоскующим, побитым видом, чуть улыбнулась и склонилась головой ему на грудь: - Впрочем, всё это уже прошло. Правда? Кестер притормозил недалеко от кладбища, на перепутье дорог между его домом и её. Робби с Пат вышли. А Отто с Ленцем помчались дальше, даже не оглянувшись. Роберт стоял, молча смотрел вслед укатившей машине. Она взяла его под руку, пытливо засмотрелась в глаза. - Пойдем, - встряхнулся он. - Куда? - Ко мне. - Нет. - Почему? - Тебе лучше поехать за ними. - Но почему? Они специально оставили нас побыть вдвоём. - Но тебе хочется поехать с ними. - Мне хочется быть с тобой! - И с ними. Нет, мне лучше уйти домой, - ревность впервые мучила Пат, хотя она пыталась её глушить. - Но почему?! - Не хочу, чтоб ты из-за меня от чего-то отказывался. - Да от чего же я отказываюсь, Пат?! – он почти до отчаянья дошёл. - От своих товарищей. - Почему я отказываюсь? Утром я снова увижу их как всегда. - Ты знаешь, о чём я говорю. Ты отдавал им раньше гораздо больше времени и внимания. Они подошли к его дому. Он открыл дверь. Стали подниматься по лестнице. - Потому что, раньше не было тебя. Она покачала головой: - Это совсем другое. - Конечно. И слава Богу! – он поднял её на руки, понёс по коридору. - Но тебе нужны товарищи, - её губы почти касались его лица. - Ты мне тоже нужна. - Но не так, - и она прижалась тесней. - Пат, милая. Пожалуйста, не изводи, - он открыл свою дверь, и она соскользнула на пол, не выпуская его. - Просто, я, Робби, очень неважный товарищ. - Надеюсь. Мне и не нужна женщина-товарищ. Мне нужна возлюбленная. - Я и не возлюбленная, - тоскливо вдруг шепнула она. Но глаза жарко горели страстью. - Погоди. Ничего не понимаю, - шепнул он тоже и всмотрелся. – А кто же ты? Она пожала плечами: - Не знаю. Так. Не половинка и не целое… Какой-то фрагмент. - Фрагмент? – страсть забрала и его. – Да это лучше всего! Таких любишь вечно. Законченные женщины надоедают. Совершенные – наверное, тоже. А «фрагмент» – никогда. И они сошлись в долгом поцелуе, в нежных оглаживаниях рук. И так и не включив света, опустились на кровать. Ранним зеленоватым утром он стоял у открытого окна и глядел, как уходила по улице Пат. Она торопилась, шла не оглядываясь, и фигурка её быстро отдалялась. Заслышался слабый гул. Робби поднял глаза. Высоко в небе пролетал серебристый самолёт. | |
| Просмотров: 764 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |