Сайт писателя Андрея Можаева
Библиотека
| Главная » Статьи » Драматургия » Разное |
Театральный характер. Часть 2.
Гостиная, она же – столовая, среднезажиточного мещанского особнячка.
Меблировка конца 30-х г.г. 19 века. Перед высоким, в рост, зеркалом в
резной раме представлялась девочка лет двенадцати. С восторгом
всматривалась в своё отражение. Вела с ним беседу, меняя голос:
- Ответьте, не томите нас: откуда, кто вы? Как ваше имя? - О, моё имя.., - она скромно тупит взгляд. – Такого нет ни у кого во всей-всей земле. Мое имя – Пиама. - В самом деле. Мы никогда не слыхали. И откуда вы взялись, прекрасная Пиама? - Я прибыла из далёкой-далёкой земли. Из-за края света. Я прислана поведать печальную чудесную историю. А потом должна оставить вас и никогда больше к вам не вернусь. - Ах, как жаль! Но что это за история? Мы живём и ничего такого чудесного не слыхали. - О, это печальная история о прекрасной королевне! – девочка распрямила спину, вытянула гибкую шею и гордо вскинула головку. – Она послана в мир дарить радость и счастье. Но мачеха и злые люди хотели сгубить её. Пиама распустила по плечам свои густые длинные волосы. Взяла с кожаного дивана полушалок, укутала плечи, будто иззябла. Глянула вверх, где над зеркалом висела картинка, изображавшая простоволосую девушку в венце и богатом платье посреди дикого леса. И повела рассказ с пугающим подвыванием: - Однажды, глухою бурною ночью прекрасную принцессу схватили в опочивальне, связали белые руки, бросили поперек коня… - Пиама, уйди к себе, - оборвала представление вошедшая мать, женщина невысокая, но крепкая. Следом за нею старая кухарка внесла супницу. Поставила на стол, где уже были прибор и хлебница. Тут же удалилась. От властного тона матери дочь погасла. Стянула полушалок и ушла в отгороженный с одного бока тёсом дальний угол, превращённый в клетушку. Задёрнула ситцевую занавесь. Только скрылась - из прихожей послышались тяжёлые шаги. Пиама проводила его взглядом:
- Полинька, почему ты его «сиятельством» величала? - Как? Ты не знаешь, с кем приехала? - Он не величался. А мне расспрашивать неприлично. - Его весь Орел знает. Князем «Пострелом» зовут. Будь с ним осторожна. И давай, всё-таки, расцелуемся, - чуть улыбнулась Полина. И они поцеловались: - Здравствуй, голубушка. - Здравствуй, родная. - Так что случилось с тобой? Почему ты здесь? Так неожиданно. - Совершенно ничего особенного. Потом расскажу, - Пиама закашлялась в ладонь. – Не пугайся. Дай-ка мне его, - взяла она младенца. – Вот ты каков! – приподняла, рассматривая. – А что это за варежки такие? - Я тебе не хотела писать. У него суставчики недоразвиты, - мать говорила ровно, как говорят смирившиеся с несчастьем люди. Пиама долго смотрела на Полину. Прижала малыша. - Пиама, пожалуйста, не гляди больше так. Разве ты в чём-то виновата?.. Из-за окна донеслось тихое поскрипывание рессор. Женщины засмотрелись. В глубь тёмной улицы медленно укатывал чёрный экипаж с поднятым верхом. Солнечным днём на крыльцо их домика всходил под жадными взглядами местных обывателей благородной внешности седой старик с тростью. Тихо постучал. - Пиама. Сам Болотов к нам, - ввела Полина старика в гостиную. В голосе её – нескрываемое почтение. Пиама поднялась – она играла на полу с мальчиком. Приветствовала старика. Молча, с напряжённым ожиданием, глядела. Тот мягко улыбнулся. С сочувствием посмотрел на мальчика, на актрису. - Прошу меня извинить за неожиданное посещение, - голос его звучал искренне. – Наш князь уже занёс новость. И я решил поклониться вашему таланту. Память о нём жива в городе. Я, к сожалению, не был тогда в Орле. Но хорошо знаю о том наслаждении, которое доставила ваша игра. Теперь вы возмужали, окрепли и, конечно, ваш дар вырос. Вы должны доставить нам радость снова видеть вас и слышать. Скоро у меня званый вечер. Будет проездом в северную столицу один драгоценный не только для меня гость, - он приподнял пухлый палец и загадочно улыбнулся. - Позвольте прислать за вами экипаж. Во всю речь маститый старик ласково всматривался в девушку, и она под его взглядом и улыбкой оживилась, хотя была достаточно измождённой. - Спасибо за память и высокие слова. Постараюсь оправдать их. Я подготовлю самое любимое. Ночь. Пиама устроилась на диване с книгой. Вчитывалась. Полина у лампы готовила костюм. Расшивала белый хитон золотыми нитями – эллинский узор в виде волны по краям выреза, рукавов. Полка в посудном шкафу, где всегда стоял дорогой сервиз, опустела. - Пиама, голубушка, - Полина была воодушевлена. – Я жду многого. Жизнь явно улыбнулась. Это – лучшие люди. Они много могут помочь. Встань. Примерим. Они подошли к зеркалу. Задумчивая, сосредоточенная Пиама приложила к себе хитон: - Будущее мало от нас зависит. Я это поняла, - тон Пиамы безучастен. – Что ж, случай поможет вознестись. Да удержишься ли? - Что с тобой, Пиамушка? - Не знаю. - Ты расстроена сплетнями? - Какими? - Ты разве не знаешь: о тебе с князем? - Пускай себе сплетают, - подёрнула та плечом. – Это от безделья. - Может быть, ты не уверена в себе? - Нет. В себе я уверена. Что-то другое тревожит. Не пойму. Той чистой радости нет. Пиама вглядывалась мимо своего отражения в сумрачную глубину зазеркалья, туда, где в странной пустоте дрожал огонёк свечи и ломались тени. - Пиама, не надумывай, - приобняла её за плечи Полина. – Выйдешь опять к публике, и всё вернётся. - Нет. Я теперь уж для себя одной играть хочу. Князь с приятелем, чернокудрявым гусарским офицером – тот будто с картинки сошёл – спешили к особняку. Приятель выговаривал: - Предупреждал - не садись за другую партию. Теперь хотя бы к шампанскому поспеть. - Откуда было знать, что она так затянется, - беспечно отвечал князь. - Похоже, ты остыл к своей таинственной пассии? А мы горим нетерпением оценить её расхваленные стати. - Я – тоже. - Но ты же сам расписывал, - удивился приятель. - Ну и что? – в тон ему ответил князь. Они переглянулись и расхохотались. Двери им отворил лакей. За порогом офицеры остановились, прислушиваясь: сверху доносились отзвуки декламации. И они пустились вверх по лестнице. В зале была устроен невысокий помост, накрытый ковром. Посередине - козетка. У помоста полукругом расположилось в креслах небольшое общество. Впереди в центре – Болотов и мужчина лет сорока. Взгляд внимательный, вдумчивый и в то же время несколько мечтательный. Волосы слегка волнистые, жидковатые. Пиама, в хитоне и с лёгким венчиком царицы на распущенных, длинных и тяжёлых волосах, читала монолог Федры. Читала просто, безо всякой аффектации. Но голос при этом звучал особо возвышенно, лирично и горько. Это была необычная для тех времён декламация - это была действительная живая мольба. Гусары пристроились в глубине залы. Встали за крайними стульями. Время от времени обменивались о чем-то короткими фразами, усмехались. Но чем дальше, тем меньше отвлекался князь, тем серьёзней всматривался в девушку. А под конец уже не слышал совсем обращений приятеля. «Как я унижена! Каким стыдом покрыта! Что ж, празднуй надо мной победу, Афродита. Попали стрелы в цель – они в моей груди. Так сжалься надо мной! Довольно! Пощади! Иль новых жаждешь ты триумфов, Афродита?». Пиама опустила руки, склонила голову. В зале зааплодировали. - И в заключение осмелюсь предложить вашему вниманию отрывок финального монолога Татьяны из романа Александра Сергеевича Пушкина «Евгений Онегин». Этим я хочу воздать посильную дань уважения нашей отечественной музе, - эти её слова были обращены к Болотову. Тот переглянулся с гостем. Оба чуть улыбнулись. В зале сначала приняли несколько удивлённый и растерянный вид. Затем вновь слегка поаплодировали. Уже в адрес этого самого гостя. Пиама присмотрелась к нему, села на козетку, сняла венчик и охватила себя за плечи, будто иззябла. Осанка её несколько надломилась. Она превратилась вдруг из гордой царицы в простую деву. Приподняв голову, неспешно обвела глазами зал, Увидела князя. Начала читать, смотря в точку вдаль, несколько вбок от него. Ему же казалось - она смотрит именно на него, обращается прямо к нему. И казалось, она действительно плачет. Этому впечатлению способствовала ещё не изжитая после тяжелой дороги и болезни усталость в её лице. И глаза его постепенно наполнялись восторгом. За стихами ему коротко вспоминался первый взгляд на станции. И то, как предлагал ей бокал. И бледное лицо девушки, когда он вез её, укутанную в полость, в своем экипаже. И то, как по-мужски оценивающе, не стесняясь, смотрел на неё с превосходством, а она уводила глаза, стеснительно тупилась, хмурилась… «Тогда – не правда ли? – в пустыне, Вдали от суетной молвы, Я вам не нравилась… Что ж ныне Меня преследуете вы? Зачем у вас я на примете? Не потому ль, что в высшем свете Теперь являться я должна; Что я богата и знатна, Что муж в сраженьях изувечен, Что нас за то ласкает двор? Не потому ль, что мой позор Теперь бы всеми был замечен И мог бы в обществе принесть Вам соблазнительную честь?». Она склонила голову, выдержала паузу. Потупился и князь. Он глубоко вдруг задумался. Зала замерла тоже - Пиама будто совсем не читала, а говорила своими словами очень просто, от сердца, с глубиной переживаемой боли. Наконец, актриса подняла голову и продолжила тихо. А поручик жадно ждал её взгляда. И выходила как бы действительная их беседа один на один. «Я плачу… если вашей Тани Вы не забыли до сих пор. То знайте: колкость вашей брани, Холодный, строгий разговор, Когда б в моей лишь было власти, Я предпочла б обидной страсти И этим письмам и слезам. К моим младенческим мечтам Тогда имели вы хоть жалость, Хоть уважение к летам… А нынче! – что к моим ногам Вас привело? какая малость! Как с вашим сердцем и умом Быть чувства мелкого рабом?». И дальше Пиама повысила тон, прибавив горечи. Обвела взглядом, неторопливо и как бы с вызовом, помещение. По зале прошёл недовольный шепоток. Болотов с гостем переглянулись, улыбнувшись. «А мне, Онегин, пышность эта, Постылой жизни мишура, Мои успехи в вихре света, Мой модный дом и вечера, Что в них? Сейчас отдать я рада Всю эту ветошь маскарада, Весь этот блеск, и шум, и чад За полку книг, за дикий сад, За наше бедное жилище, За те места, где в первый раз, Онегин, видела я вас»… Пиама поднялась с козетки, поклонилась. Зал замер, молчал. И тогда встали Болотов с гостем. Они тоже не аплодировали. - Действительный талант. Совершенно неожиданный, - шепнул Болотов. - И чисто наш, - ответил тот. - Огромный соблазн увидеть в нем хотя бы лёгкие очертания будущего нашей сцены. Болотов подошел к помосту, помог Пиаме спуститься и приложился к руке. Только теперь начались аплодисменты. Под них Болотов подвел Пиаму к улыбающемуся гостю: - Позвольте вас представить Фёдору Ивановичу Тютчеву. А со стороны жадно следил за каждым движением Пиамы поручик. В помещении полкового собрания - людно, шумно и накурено. Многие из офицеров – без мундиров, в белых сорочках. В одном конце сосредоточенно играли в карты, в другом бражничала молодежь. Здесь же – и князь. Он всё задумчив. - Послушай, князь-душа. Брось хмуриться! – пытался развеять его чернокудрый приятель. – Отхватил девчонку на зависть, и знаться не желаешь? О, господа! Если б вы видали эти… - Прошу тебя взвешивать выражения, - прервал ровным тоном князь. - Что с тобой? Что ты услышал вдруг такого, чего бы не слыхал вчера? – приятель его искренне удивлен. - Князь, устройте для нас театральный вечер, - высказал кто-то из-за столов. – Мы околеваем со скуки и нетерпенья! Дружный смех. Задиристые взгляды. Поручик омрачился, поставил опорожненный бокал: - Господа. Настоятельно прошу оставить в покое этот предмет. - Ба! Да ты в самом деле не в духе, чересчур серьёзен, - вгляделся, наконец, приятель. Поручик встал. Скрывая волнение, пошёл вдоль стены, будто разминаясь. Остановился около играющих. - Князь. Сделайте одолжение, посидите со мной, - окликнул вдруг сидящий в кресле у стены старший офицер лет тридцати пяти - лицо спокойное, с выражением печали, вошедшей в привычку. Он курил трубку на длинном чубуке. Тот расположился рядом в пустующем кресле. - Признаюсь – интересно бывает наблюдать за людьми, когда те о том не подозревают, - повел бесстрастно беседу офицер. Расстегнул верхние пуговицы мундира: - Иногда это приносит пищу уму, ежели придёт охота думать. Позвольте на правах старшего поделиться наблюдениями. - Польщён, что вы определяете меня личностью мыслящей. - Князь, вы огорчены и раздражены. Советую не выказывать этого. Кто мы? Шумим, взбиваем себе цену. А на деле – перекати-поле. Куда зашвырнут завтра? Случится ли новый бунт в Польше, кампания с турком? Какой из дней встанет над землёй без нас? Назавтра наши места в строю займут такие же, готовые прожечь молодость и сложить головы за вселюбимейшего Царя-батюшку и на благо Отечества. Согласитесь, мы смирились, живём одним настроением. Да, человеческая натура весьма несовершенна. Попробуйте вытащить кого-либо из нас на откровенности души. Вас спросят: к чему? Нам уходящий день, минута заменяют всё. Стоит ли погружаться в тонкие материи? Они убьют впечатления дня. Поверьте мне, князь. Глубже прячьте на сонмищах всё лучшее в вас. Ваша показная особливость задела многих. Тут речь покрыл новый взрыв смеха. Многие из-за столов поглядывали в сторону поручика. И в лице его проступил гнев. - Пожалуй, вы правы, когда это касается одного меня. Но затрагивается ещё некто.., - и он порывисто поднялся. - Тем более. Прислушайтесь, хотя бы ради этого «некто»… Князь, стараясь выглядеть спокойным, подошел к компании: - Прошу ответить: здесь несомненно говорили обо мне. - Не только, - приятель был уже изрядно подвыпившим. - Повторите сказанное за глаза. - Князь, душа! – поднялся с бокалом чернокудрый. – Налейте ему шампанского! Шампанское – самый подходящий сейчас ему напиток. Тому подали полный бокал. - Я жду ответа, - князь произнёс сухо. - Да что с тобой? – приятель чуть пошатывался. – Помилуй! Три часа тому ты говорил с нами о том же самом в тех же выражениях! А теперь требуешь объяснений! На что это похоже?! Ты выдаёшь себя с головой! – и все вновь рассмеялись. - В чём вы имеете повод меня уличать? Повисла тяжелая пауза. - Хорошо, ваше сиятельство. Я укажу вам вашу заносчивость. Мы все тоже увлекались актрисками. И даже обещали вечные чувства! Это так естественно! Но вы в глазах всех переступаете известную черту увлечения, - говоря, он слегка пошатывался. – А подобное допустимо разве нищим студентам с галёрки, но никак не гусарскому офицеру. Вы рискуете унизить мундир. Вы открыто выказываете недружелюбие нам, вашим друзьям, ради какой-то… - Ни слова больше, - попытался оборвать князь. - Вы эпатируете! – возвысил тон приятель. – Вы подаёте пример «нон комильфо»! Князь выпил шампанское, поставил бокал: - Предлагаю вам через час быть на квартире и приготовиться. Я пришлю своего секунданта. Раннее утро. Пиама спала на диване. За окном послышался лёгкий скрип рессор, глухой размеренный топот коня. Она открыла глаза. Скрип и топот смолкли. Их заменил мерный ход настенных часов. Стрелки показывали ровно шесть. Пиама приподнялась, глянула в окно. Даль заволокло туманом. Назойливо отстукивал механизм часов. В глубине тумана, тенью – какая-то фигура, прямо против её окна. Фигура стронулась и растаяла всё под тот же мерный звук часов. Над окном старая береза свесила ветку. На её конце колыхался полужёлтый лист. Пиама легла. Засмотрелась на старую картинку над зеркалом, где принцесса заблудилась в дремучем лесу. Чуть улыбнулась, вновь закрыла глаза. Часы отстукивали убаюкивающе. Гладь зеркала выглядела матовой, без глубины, отсвечивала как бы волной и ничего не отражала. Под тот же мерный ход часов среди леса на поляне в густом тумане сходились тенями две мужские фигуры. Вытянули руки с пистолетами. Выстрел. Один упал. Пиама спала. Часы показывали одну минуту седьмого. С улицы вошла Полина с сыном на руках. Подошла к иконной полке, положила огарок свечи. В лице – тревога. Этот шум разбудил Пиаму. Она села, прикрываясь одеялом. Полина отдала ей ребёнка и та принялась снимать с него верхнее. - Полинька, ты настоящей богомолкой стала, - улыбнулась. - Нет, в настоящие мне не выйти. Силы их нет, - Полина отвечала скованно, старалась на девушку не глядеть. Та почувствовала неладное: - Ты что-то скрываешь? – попыталась заглянуть в лицо. – Опять слухи? Полина опустилась к ней на диван: - В этот раз, видимо, правда. Князь стрелялся. С час как привезли. - Как, стрелялся? - На дуэли. Утверждают – из-за тебя, - и Полина пытливо всмотрелась в девушку. – Пиама, ты с ним не встречалась ли где? Или у Болотовых он тебя не отводил? Вас не могли видеть «тет-а-тет»? Пиама сидела с широко распахнутыми глазами: - Из-за меня… Зачем, из-за меня? Это невозможно. Он меня из беды спас. Он по душе добрый. Полинька, почему? С того дня я даже словечком с ним не перемолвилась. - Слава Богу! Но всё равно нам станет здесь ещё тяжелей. Как это некстати! - Полина обняла девушку, прижалась к ней. – Ну что за жизнь у нас! Даже недолго порадоваться не дают! - Но он, ведь, жив? – та едва не плакала. - Ранен. - Ранен… Полинька, но при чём опять я? Та тяжело посмотрела: - Избавь предполагать худшее. Ночь. За окном шелестел дождь. Пиама лежала с открытыми глазами, неподвижно и как-то удивлённо смотрела в потолок. Из соседней комнаты вышла Полина: со свечой и в длинной ночной сорочке. Села к девушке, опустила подсвечник на стол. Пламя свечи колыхалось, бросало резкие тени. - Я должна его навестить, - шепнула девушка. - Это нехорошо. - Потом. Пусть в городе утихнет. Прежде записку пошли. А я тебе хочу что-то рассказать. Я тогда у барыни жила. Часто лежу в своем чуланчике, гляжу, вот как ты сейчас, в потолок и думаю. Пиама, посмотри же на меня, - она ладонью коснулась щеки девушки. – Вот так, хорошо… Думаю, отчего я живу? Сирота. Всем не нужная. И Бог не пожалеет, не заберет меня. А вдруг припасено мне чудо? Заедет в один весенний день в гости благородный молодой человек. Я выйду к столу, сяду на своем месте с краешку. А он увидит мои печальные глаза и сразу поймет. И станет приезжать ещё. И однажды позовет меня гулять в парк. Возьмёт мою руку и скажет: « Вот, Полинька. Я нарочно зазвал вас сюда. Знайте – вы рождены для другой участи. Я имею всё, чтобы сделать вас счастливой, если ваше сердце склонно ко мне. Пока вы живете так, вы не узнаете себя. Но со мной вы увидите сами, какая вы чудесная!.. Так я лежу и воображаю. И горько, что никто не узнает обо мне никогда той скрытой правды. И заплачу. И тесно мне в чулане ровно в гробу… Понимаешь, родная, это наши мечты. Пока мечтается – сладко. А очнёшься – горечь нестерпимая. Не дай нам Бог жизнь промечтать. Дай нам Бог силы жизнь вытерпеть, - она склонилась и поцеловала Пиаму в лоб. Пиама торопилась. Подойдя к каменному особнячку с добавленным боковым входом в одно из крыльев, на миг остановилась. Напряжённо осмотрелась. Поблизости никого не было, и она юркнула в сени бокового входа. Князь, бледный, полулежал на узкой походной кровати прямо в сапогах. Печально смотрел в низкий потолок. Под сорочкой грудь была перебинтована, и край повязки проглядывал сквозь разрез ворота. На пороге неслышно возникла Пиама. Она несколько запыхалась. Держалась скованно, неуверенно, нервно. Они встретились взглядами. В лице офицера – вспыхнувшая радость и нежность, и тоска страсти. Он, опершись на руку, начал подниматься. - Не вставайте. Я сяду рядом, - Пиама порывом вошла, села на стул против него. – Я должна была навестить раньше, - она то ищуще всматривалась в него, то смущенно тупилась и хмурилась. – Но вы понимаете… Слава Богу, вы поправляетесь. Это – главное. - Главное – вы здесь. - Не смотрите так. Я без того слов не подберу… - Пиаме, действительно, было трудно говорить. - Мне сказали…это, это вышло как-то связано со мною? - Была затронута ваша честь, - спокойно и просто ответил он. - Но вот этого я и не возьму никак в голову. Моя честь.., - девушка заговорила быстро, взволнованно и обиженно. – Я – изгнанная актриса. Мое имя треплют который год по всему городу. Вроде дурочки и распутницы. Ставить себя под пулю.., - на глаза её навернулись слёзы. – Я не принадлежу к кругу дам… - Да. Не принадлежите. Вы этого выше, - князь трепетно взял её ладонь, прижался губами. Пиама сидела не шелохнувшись, чуть наклонив голову. Удивлённо смотрела на него. И вот глаз её коснулись нежность и радость. Она возвращалась задумчивая, всё с той же тихой радостью. Здоровалась с редкими безучастными прохожими. У дома крёстной встретила её самою. От души заулыбавшись, обняла, прижалась к щеке. - Постой-ка, - чуть отстранилась та и строго вгляделась. Пиама не увела счастливых глаз. Та качнула головой, как бы про себя. Поджатые губы тронула невольная улыбка: - Выросла, дочка. Дай, перекрещу, - и она широко наложила на неё знамение. – Помогай тебе Бог. И сама гляди… На звук шагов Пиамы из соседней комнаты вышла Полина. Приложила палец к губам и осторожно закрыла дверь. Всмотрелась испытующе: - Ты как из рая возвращаешься. - Представь: он влюблён. Это не мечты - это настоящее! - Я подразумевала. Ради чего бы стоило драться? И вижу – это чувство взаимно. Как это вдруг, оказывается, может случаться, - Полина нервно заходила по комнате. На глаза вдруг навернулись слёзы. Она сцепила руки, нахмурилась: - Что с нами происходит?! – вырвалось у неё стоном. – Даже редкостный дар бедой обрушивается! - Зачем так страшно говорить? Это не может быть бедой. Разве, ты не понимаешь? – нахмурилась Пиама. - Я очень понимаю. Ты благодарная девочка. Оттого так боюсь. Представь: мне очень хочется позавидовать тебе. Но я не могу этого позволить. Пойми: тот мир не примет тебя. - Он мне и не нужен. - Пойми же! Он погубит ваше чувство. - Как можно погубить то, что скрыто только в двоих? - Как ты ещё наивна! Пойми: с тобой он попадет в парии! Ты желаешь ему такого будущего? - Мне никаких жертв не нужно, - потухла Пиама. – Так любить я не умею. - Родная, смирись. Федор Иванович уже выехал с письмом Болотова. Тебя обязательно примут на Императорскую сцену. Готовься. Ты не сможешь без театра. - Полинька, не пугайся, - Пиама взяла себя в руки, старалась выглядеть уверенной. Но в глазах – тоска: - Я буду на сцене. И вас перевезу. Но любовь моя – не помеха. Пусть всё выйдет по-твоему. Даже так – я не могу не любить. Просто, любовь останется в одном сердце. Я буду счастлива и этим. Но до отъезда я должна помочь ему поправиться. Иначе будет нечестно. Полина обняла её, прижала голову к своему плечу, поцеловала в пробор: - Ты достойна самого высокого чувства. Но ехать необходимо по теплу. Стоял солнечный тёплый день бабьего лета. Золото уже тронуло листву. В квартире князя отворилось с дребезжаньем окно, и офицер загляделся в небесную синь с пышными грудами облаков. - В деревню хочется, - он повернулся с улыбкой, сел рядом с Пиамой на заправленную кровать. Взял её руку в свои: - Спой мне, как девушки в селах поют. - Эти песни грустные, - улыбнулась девушка. Она старалась скрывать свою печаль, но та все-таки жила во взгляде: – Не загорюешь? Опустила голову ему на плечо. Подумала и повела: «То не ветер ветку клонит, Не дубравушка шумит. То моё, моё сердечко стонет, Как осенний лист дрожит»… А под это пение вкатывал пыльным проселком на городскую окраину чёрный экипаж с поднятым верхом. - Я приеду следом за тобой в Петербург, - князь любовно вёл пальцами по волосам Пиамы. Поцеловал в висок. Она прижалась, пристроила голову на его плече. Закрыла глаза. - Поселимся где-нибудь на Пряжке или в Коломне. Нас никто не потревожит. Поступлю в службу. Заживём тихо. Только ты и я. Я так хочу тебя любить вечно! - молодой человек мечтательно, восторженно уставился в потолок. С улицы заслышались приближающиеся звуки экипажа. Вошла высокая дама. Ей было немногим за сорок. Выглядела моложаво, была ещё очень хороша собой. Взгляд светлых глаз холодный, волевой: - Здравствуй, сын, - тон её несколько укоряющий, но выдержанный, немного сухой. – Слава Богу, ты выглядишь вполне сносно. Она сбросила дорожную пелерину на руки молодого рыжекудрого и весёлого кучера. Кинула на него короткий задорный взгляд. Он ответил тем же. Князь – они с Пиамой уже стояли несколько поодаль друг от друга, напряжённые и немного потупленные – шагнул навстречу, приложился к руке: - Здравствуйте, маменька. Княгиня держалась так, словно была наедине с сыном. На Пиаму только раз покосилась, но успела при том оглядеть с ног до головы. - Что твой рапорт? - Отставлен вчистую. Без последствий. - Благодари генерал-губернатора. Грозило разжалование, но расценили как нечаянную нелепость, - вот тут она и покосилась на Пиаму. – Что твоя рана? Ты способен к переезду? - За мной прекрасный уход, - князь виновато посмотрел на девушку. При матери он растерял всю свою самостоятельность: - Затягивается успешно. - Шарман. Через два-три дня тронемся. Я рада видеть в тебе по-прежнему послушного сына, - во всё время разговора княгиня держала подбородок вздёрнутым, а спину напряжённо выпрямленной. – А это, мон шер, будет уроком. В обществе не следует выказывать себя. Взгляд Пиамы погас, но голос оставался ровным: - Позвольте оставить вас, - и она вышла. Пиама, как-то безжизненно сложив руки в подоле, сидела на своём диване и глядела в пол. С улицы вошла с сыном Полина. Положила перед девушкой просфору: - Мы молились о тебе. Слава Богу, что так заканчивается. Он не мог вступиться. Скоро сама поймешь. Прости, родная, но я только рада. Теперь надо без обид уехать из этого города, вернуться к своему дару. Дожидайся решения в Петербурге. Я уверена – всё сложится в твою пользу. - Ты права. Я согласна, - резко поднялась Пиама. Она изменилась вдруг: проступила решимость, за которой она скрывала отчаянье. Лишь выражение глаз выдавало его: - Закажи молебен. Колокол церкви благовестил к службе. Пиама с крестной матерью и Полина с сыном на руках неспешно шли к храму. Крёстная выговаривала в сердцах: - Нет, негодное дело удумали. Всё неймётся вам. Нешто ещё жизнь не выучила? Потерпите маленько. Помру – всё мое вам отойдёт. Ну и живитя себе полегоньку, сами себе госпожи. Их обгоняли немногие прихожане. С любопытством поглядывали на девушку. Старые сурово поджимали губы. Те, кто помоложе – перешёптывались. Мужчины из чиновников косились да ухмылялись. Пиама, не дойдя до паперти, остановилась: - Я не пойду. - Пиама, к Богу идёшь - не к людям, - строго наставила крестная. - С этими не дойду, - девушка гордо развернулась и быстро зашагала прочь. Полина с крёстной глядели вслед. Последняя перекрестила в спину: - Господи, не вмени ей, неразумной, в наказание. Переложи на меня, - на глазах её навернулись слезы. – Веди меня, мать, к образам, - оперлась тяжело на руку Полины. – Дам обет и крест целовать стану. Все остатнии понедельники говеть буду. И ты сугубо молись, чтоб не погибнуть душеньке её. Наша в том вина – не умели от страстей уберечь. На этих словах в лице Полины, действительно, проступили вина и боль. И она спрятала глаза. Вечером при свете лампы Пиама собирала свой баулец, сворачивала хитон с золотым узором. Из соседней комнаты вышла Полина с пачкой ассигнаций. - Твой сбор. Болотов прямо отдать тебе поскромничал. Это на дорогу и на первое время до поступления на сцену. И пиши, родная, с дороги. Не давай по тебе скучать. И ещё, прости меня, глупую. Я должна быть очень виновата, - она порывисто обняла девушку. - О чем ты, не пойму? – удивилась та. Вдруг в двери негромко постучали. Полина прошла в прихожую, отомкнула. На пороге – княгиня. Они вошли в гостиную. Полина скрылась в своей комнате, а княгиня долго всматривалась в Пиаму. Та глаз не увела. - Ему значительно хуже. Это от тоски, - в голосе матери – боль. – Я за вами. Исцелите больного. Она подошла вплотную, выложила на столешницу тугой кошелёк, а на руку девушки нацепила золотой браслет с бриллиантами. Пиама схватилась свободной рукой за этот браслет, потянула сбросить его, но замерла. Задумалась. - Я буду ждать в карете. Когда княгиня вышла, в гостиную вернулась Полина: - Пиама, неужель, ты решишься? – она была на грани отчаяния. - Эта дама зря не приедет. - Пиама, голубушка! Если ты уедешь туда, ты погибнешь! Нас сживут со свету! И твои ходатаи уже ничем не смогут помочь. Огласка пойдет всюду. - И правда. Я нарушаю чинопоследование. Сперва полагается поступить на сцену. И лишь потом – в содержанки, - Пиама мрачно усмехнулась. – Чего ты ждёшь от меня? Спрятаться? Уехать играть? А он без меня умрёт? Или он не из-за меня страдает? Прости, - и она стиснула в пальцах, взяла кошелёк. Опушка леса в ярком осеннем уборе. Долиной скачут верхами двое. Звонкий девичий смех. Они на рысях подъехали к опрятному деревянному домику поместья. Князь соскочил с коня, помог сойти Пиаме. Передал поводья подоспевшему конюху: тому самому - кудрявому и весёлому. На высоком крыльце князь остановился: - Ах, как красиво! – от дома открывался широкий вид: дальний лес - волнами, просторный луг. – Тебе хорошо здесь? – приобнял за талию Пиаму. - Зачем ты спрашиваешь? Как мне может быть нехорошо с тобою? - Ну, так скоро ты станешь хозяйкой здешних красот. Я добьюсь выделения за мной этого поместья. Пускай мы будем жить скромно и уединенно. Зато… Как пишут в романах? Они прожили долго, душа в душу, и скончались в один день. Он взял её ладони и сделался очень серьёзным. С жаром смотрел в глаза: - Мы должны поклясться навеки принадлежать только друг другу. - Я согласна. - Нет. Мы должны скрепить это поцелуем и никогда не забывать о нём, - в этой их обоюдной наивной серьёзности видно было, сколько в них ещё детского. Они долго поцеловались. Пиама, тихо улыбаясь, вошла в свою чистую светлую комнатку с простой мебелью и опрятно застеленной кроватью. На столике лежал вдвое сложенный листок. Она взяла его, раскрыла. Это была записка: «На всякий случай о том, что может быть, не беспокойтесь. Я буду завтра и должна говорить с вами наедине». Пиама нахмурилась. Повторила горько-насмешливо: - О том, что может быть, не беспокойтесь, - губы её брезгливо дрогнули. И она порвала записку на мелкие кусочки. На другой день Пиама и князь сидели на скамье с книгой на коленях и целовались. Он приметил тень печали в её глазах: - Отчего ты грустна? - Я не грустна. Просто… Ответь, ты не будешь оставлять меня одну? Он счастливо рассмеялся: - Как радостно слышать от тебя это! Она ответить не успела - в аллее появилась фигура матери. Молодые поднялись. Втроём они подходили к дому. Позади, чуть поодаль, за княгиней неотлучно держался молодой кучер. А она распорядительно выговаривала сыну: - Ты всех забыл. В Ильинском тебя заждались. Надеюсь, ты помнишь – завтра у дяди тезоименитство. Будь любезен, отправляйся сейчас верхом. Я последую в карете. Мне ещё необходимо выслушать управителя. - Хорошо, маменька. И мне так будет удобней, - князь поцеловал её руку, покосился на кучера. Кивнул Пиаме: - Надеюсь, ты не успеешь соскучиться, - он высказал это открыто, ласково. И ушёл, сопровождаемый взглядами двух женщин. Наконец, княгиня вкрадчиво спросила: - Вам успели доставить мою записку? - Да, я прочла. Повисла выжидательная пауза. Пиама поняла, что от неё ждут ответа - поняла по взгляду княгини. - Вам не о чем беспокоиться. Та задумалась. - Тогда пройдёмте в дом. Пиама открыла перед хозяйкой дверь в комнатку. Та вошла, огляделась: - Так вот вы…где помещаетесь. Вы всегда жили в этой комнате? – спросила с тайным женским интересом. - Да. - Я могу сесть и говорить с вами? - Это ваш дом. Вы можете делать всё, что угодно. - Благодарю, - села княгиня у столика. Чувствовалось, как за этим обменом фразами возрастает напряжение. - Вы помните: это я сама желала, чтобы вы погостили здесь. - Конечно. - Я вам много благодарна. Я хочу доказать это не одними словами. Ваша дружба помогла мне воскресить моего сына. Я не хочу быть у вас в долгу. - Вы хотите мне заплатить за мою дружбу? - Не берите так резко. Наши дела нехороши. Имения расстроены. Мой сын должен жениться. Сегодня он будет представлен заведомой невесте. Затем он должен проводить их, отдать ответный визит. - Он знает об этом? - Безусловно, - княгиня растянула это слово, поддержала взглядом. - Ваш сын волен делать всё, что ему угодно. - Но…он ещё недавно на коленях просил у меня позволения жениться на вас. - Я это ценю, - как уронила Пиама тихо. – Я благодарю его. И счастлива уже одним этим. - Да, но я не могу, не могу на это согласиться. Наш род, наше положение, его будущая карьера… - Не пересчитывайте всего, княгиня. - Вы понимаете? - Всё понимаю. Но захочет ли он подчиниться? - Уверяю, меня он послушает. Но помогите ему решиться. Спасите нас, спасите его. Не давайте ему вашего согласия. Не губите его. И он смирится. Я заложу, продам, отдам вам всё, что вы захотите. Я готова на коленях просить вас! – и она ещё более выпрямила, выгнула спину. Гордость ломала её. Пиама резко, будто защищаясь, вскинула руку: - Бога ради! Ничего не нужно. Я спасу, - теперь и её повела женская гордость. - Напишите ему два слова. Пиама подошла к широкому подоконнику, где была чернильница, листы бумаги. Обмакнула перо. Её рука дрожала. Написав, подала княгине листок. - Могу я знать, что здесь? - Конечно. «Благодарю за честь. Теперь мы квиты. Более между нами ничего быть не может». - Это слишком кратко. Вы могли бы для его уверенности что-нибудь прибавить? – княгиню отпустило напряжение, и проявилась даже некая деловитость. Пиама взяла обратно листок. Быстро дописала и вернула: - Прочтите. Та зачитала вслух: - «Более между нами ничего быть не может даже в том случае, если бы ваша мать на коленях просила меня быть вашей женою». При последнем слове девушка положила на стол перед княгиней нетронутый кошелек и золотой браслет. Пиама, со своим баульцем и в лёгкой дорожной накидке, уходила широкой аллеей в сторону въездных столбов поместья. В своей гостиной она, строго сосредоточенная, собирала в баулец скудный багаж. Свернула и положила сверху тот сценический хитон. Полина молча, страдающе, наблюдала за этими сборами. - Прощай, маленький, - взяла братца на руки Пиама. – Как ты жить станешь? – всмотрелась ему в глазки. – Мир тебя за чужие грехи не принимает. А вдруг из тебя молитвенник выйдет за всех нас? Постарайся, пожалуйста, – поцеловала в темечко. - Пиама, на дорожку святителю Николаю помолимся? – как-то робко спросила Полина. Она будто постарела на вид, а голос звучал безвольно, устало. Они встали перед божницей, где теплилась лампада. Покрестились молча. Затем так же молча посидели. Поднялись. Пиама усадила на диван ребенка: - Я из Тулы напишу. Труппы какой-нибудь дождусь и напишу сразу. Они крепко обнялись. Полина проводила девушку на крыльцо и долго смотрела ей вслед. У ног её неловко ползал ребёнок. По аллее усадьбы, под мрачным, обложенным низкими тучами небом, потерянно брёл князь. Ему чудился её смех и вспоминались их слова: - Отчего ты грустна? - Я не грустна. Просто… Ответь, ты не будешь оставлять меня одну? Он подошел к окну бывшей комнатки Пиамы, прижался лбом к стеклу. Засмотрелся внутрь. На столике лежала раскрытая книга стихов, та, что была недавно с ними на скамейке. Князь сжал кулак, ударил по стеклу. Оно со звоном разбилось, осыпалось. Пиама шла обочиной тракта, огибая лужи. Сеял дождь, и она продрогла под своей лёгкой одежонкой. Сзади заслышался топот коня. Она обернулась, замерла. Её настигал чёрный экипаж. - Слава Богу, нагнал я вас! – соскочил с козел кудрявый конюх. – Едем скорей! Беда! Сжавшаяся Пиама подняла на него печальные глаза. - Выстрелил в себя. Очень опасно. И конюх помог Пиаме взобраться, развернул экипаж, хлестнул коня. Она сидела, стиснув зубами край платка. Глаза были сухие и будто ничего не видящие. Она застала его живым. Он лежал на спине с открытыми неподвижными глазами. Пиама опустилась рядом на колени. Князь смог поднести её руку к губам. - Ты меня…обманула, - прошептал. Она отрицательно покачала головой. - Ты обещала…быть моею. - Да. - Ничьею больше. - Да. Я это сдержу. Он легонько сжал её руку, слабо улыбнулся и закрыл глаза: - Спать хочется… Не уходи. Вечер. У изголовья князя горела большая свеча. Он был мёртв. Черты лица заострились. Пиама сидела на стуле, охватившись руками. Где-то вдали, в парке послышался неясный говор. Девушка прислушалась. Вдруг мимо окна прошла фигура. И странное отражение проплыло в зеркале на стене – княгиня, облитая голубовато-холодным светом луны. Пиама заметила это. И лицо её будто окаменело в том самом выражении, с которым она играла когда-то страдание Федры. Девушка встала, подошла к булю. Открыла и достала ящичек с дуэльными пистолетами. Осмотрела один. Стала неспешно заряжать: мерка пороха, пыж, пуля, капсюль. Прижала оружие к груди стволом вверх. Поцеловав лоб любимого, шагнула на порог. Она уходила аллеей в темноту, к той скамейке, на которой они ещё недавно целовались. И чем ближе становилась скамья, тем медленней шла Пиама. Со спины не видно было, как она выстрелила. Только звук широко разнёсся. Портрет Пиамы в потоке солнечного света. Она – в своем хитоне с золотой волной и в венце Федры на распущенных волосах. Её любящий, ясный и полный жизни взгляд. Свет меркнет до полной темноты. Молодой санитар в сером халате закрывал двери в сумрачную покойницкую, где на столах лежали накрытые простынями тела. Стал навешивать замок. Анатом, также молодой, длинноволосый, ополаскивал под умывальником руки. Рядом на крючке висели халат и кожаный фартук. - Да-с. Эта театральная девчонка умела заставить гусара поберечь её. Никогда бы не подумал! Ни одну герцогиню так бы не поберегли, - высказал он с легким налётом цинизма, свойственного медикам. - Это актрисочку? – удивлённо переспросил другой. – Не может быть. - Значит, может. - А что теперь толку? – замкнул санитар дверь на ключ. – Поберегли, да не пожалели. Так хоть пожили бы, - подошёл к товарищу, снял халат. - Значит, натура её такая, - утёр тот руки. Надел старый сюртук, натянул картуз. - Натура! Князя-то откупят и положат в родовом склепе «со святыми упокой». А её зароют где-то за кладбищенской оградой с опившимися и безродными. Вот и вся тебе натура, - санитар выговаривал с раздражением. Они вышли на улицу. Стоял солнечный день. Медик подставил солнцу лицо, прищурился: - Да нет-с. Натура залегает гораздо глубже, чем мы себе мыслить привыкли, - они оба пошли со двора, свернули в улицу. – Помню, нас, олухов, ещё в семинарии старик иерей наставлял. За всех, говорил, молитесь. Особенно – за таких. А единожды в году сама Церковь в Великую родительскую молитву сугубую возносит о всех, тяготы жизненной не вынесших. А это что-нибудь, да значит. Откуда мы знать можем, какую бурю, какую бездну человек в себе пережил. Они шли рядом. Один, длинноволосый, в разговоре смотрел чуть вверх, к небу. Его спутник – под ноги, насупленно. Вышли к парку. Вдруг в глубине улицы показался театральный шарабан с нарисованными на стенке античными масками: смеющейся и страдающей. Остановился у решетчатого забора. На мостовую сошли несколько молоденьких актрис и пожилых актеров. Стали оглядываться. Оба товарища остановились. С интересом засмотрелись на них. Санитар, качнув головой, протянул раздумчиво и даже уважительно: - Да-а, вишь ты… Актриса. | |
| Просмотров: 632 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |