И была ночь: полнолунная, серебряная. Бурый угольный дым котельной утекал к самым звёздам, а звёзд в этот час высыпало множество и все голубым инеем припушённые. Под звёздами студёно, тихо, даже псов брехливых не слыхать. И спит, плотно укрытый снегом, особняк. За чёрными окнами – ни огонька.

С недоведомых времён вокруг всего особенного, чудного и просто приметного повелось на Руси слагать предания. Причиной тому любопытство. Едва что-то где-то случится – шустрая молва уж тут! Подхватит быль-правду, и ну таскать по ветровым просторам! Измусолит, изгваздает, извратит донельзя, коли не пожалеет несчастную какой-нибудь краснобай-молодец. Отобьёт он потрёпанную быль, отскоблит, отпарит. Изукрасит, что девку на выданье. Одёжку разошьёт бисером, оборочьем, в косу русую вплетёт бирюзовую ленту атласную. Повенчает венцом из ларя заветного прародителева, да и выведет на свет Божий. Пройдись-ка пред очами, невестушка, согрей красотой душу суженого. По рождению ты хоть и скромница, зато по любви молодеческой – Царевна-Лебедь! Та любовь сбережёт от воронья-молвы и тебя, и твои ризы чистые: добрым людям на утешение, молодцу в усладу, тебе самой – к жизни во вся веки.

Некое предание успело сложиться и про особняк. Правда, краснобаев-молодцов из округи начальство давно повывело: кого - на Колыму, кого - на тот свет, - чтобы простаков не смущали. А прочие оставшиеся всё малограмотны и сказывают смутно. Будто-де за двумя горами на третьей, далеко отсюда далече, проживала миллионщица. Жила во дворце одиноко, семьи-деток не завела. Фабрики её производили исправно, банки проценты накручивали изрядные, а слуги воровали терпимо. И народ не роптал. Смолоду-то суетилась она, дня заботам не хватало, а под старость затосковала. Сиднем сидит у окна и под гору свою альпийскую глядит. Чего человеку не хватает?

Старшие братцы её, тоже с миллионами, позвали было за горы. Там, в смутьянской стороне, междувластие, и заимелась возможность по дешёвке скупить управляющих и чужие богатства к себе перекачивать. Но сестрица о ту пору обленилась донельзя.

Так бы и досидела жизнь тихо и ненакладно. Да упали раз прибыли, и пришлось с фабрик половину увольнять. И случись тут – мальчишка фабричный под воротами дворца её то ли побираться удумал, то ли с голоду помирать искал. Само собой, мальчонку турнули, чтоб пейзаж не портил, но миллионщица закручинилась. И потянуло вдруг её на доброе дело. Призвала она подчинённых на совет, а те напели, что за горами народ живёт худо, страждет и мрёт без покаяния. И коли хочется ей имя своё на скрижалях оставить, пусть выстроит у туземцев приют детский. Тем и мальчонку того помянёт, и добро умножит в свете, и товарам своим откроет ход, связи новые наладит. А заодно, туда можно будет своих голодранцев и заведомых будущих смутьянов ссылать. Так и появился этот чудной дом без князька.

На открытие препожаловала сама благодетельница. Встретили её важно, величали по-всякому и нарекли лучшим загорьевским другом. Правда, вышла неувязочка, едва праздника не испортила. Здешние власти про памятник забыли управляющему бывшему страны, одному из тех, кого братцы нанять хотели. Ему тогда, в разгар перестройки хозяйства в пользу братцев, недостало капиталу. Пришлось подручных высылать на все распутия за податями. Те же ободрали работный люд, все закрома подъели и растащили и в несытой злобе кинулись на атамана своего и вогнали его в гроб. А чтоб никто не догадался, завопили горестно, возвеличили мертвеца, а сами верными учениками нареклись. И принялись за горами капитальцу на прожитьё клянчить. И с тем капитальцем наплодили в стране ворья. А потом сами смертным боем передрались.

Миллионщица того не знала, доверилась. Смахнула с белого плеча шубу соболью, чтоб образ достойный вождя на неё приобресть, а в банках своих велела кредиты открыть долгосрочные.

Случилось то поздним вечером, вроде минувшего: к утру с памятником никак не поспеть. Но не успел трижды кочет проорать, а важные люди на мероприятие торжественное съехаться – водружают посередь зала на тумбочку бронзовую голову-бюст. Как успели обернуться в захолустье этом, то враг один ведает! Даже сдачу с покупщиков забыли стребовать!

С той поры и завелся – хоть поверьем его назови, хоть суеверьем – обычай, словом. Кто перед головой той до третьих петухов на коленках всю ночь выстоит и ни о чём, кроме сытости пуза, обилии барахла и прочих услад не помыслит, тот привременно, в телесах сих, восхищен будет в земной рай. Но видать – не рождалось покуда на Руси такого удальца, хотя пытались многие…

В крайней оконнице нижнего этажа затеплилось маслянисто-жёлтое пятно. Померцало-померцало и медленно поплыло.

Оно плыло по стене коридора, поочерёдно выхватывая из темени портреты пламенных революционеров разных времён и народов. Целая галерея! В скудном освещении суровая графика угнетала: мерещились оживающие лица этих обитателей казематов и подполий. Ночь – их время, время сговора и действия. В ночь их обычно уводят, в ночи они возвращаются. В бытии народов им отведены часы самые беспросветные. И не имей мир свойства время от времени опускаться во мрак, не было бы их тоже. И потому они являются, и будут являться впредь. А знамена этих мятущихся романтиков, огнём личности возмечтавших победить ночь, попадать в руки разномастного сброда, ищущего во власти корысть.

Заслышалось тонкое посвистывание. Пятно замерло – у радиатора на топчане спал дед Захар. Под наброшенным тулупчиком он выглядел беззаботным, благостным. Мятежные души с портретов, что вытянулись против него шеренгой, будто осуждали старика, но втайне тосковали по занятой им платформе. А и взаправду, уже негде почти в мире этом главы человеку преклонить.

Отворилась белая, высветленная керосиновой лампой дверь в палату – это крадётся заночевавший по приказу стригаль с ножницами в руках. За дверью скупо синеет ночник. На койках, распустив губки, спят дети. Спят глубоко, как и дед Захар. Некогда о таких выражались - почивают.

Койка Энрике у окна. Он, усталый от дороги и волнений, прижался щекой к своей голубенькой думке, а правой рукой обнимает стеклянную банку с трухой на донышке. И тереби его сейчас, тормоши – не очнётся. Ему снится, вспоминается дом.

Последняя под его родной крышей ночь. Он ещё не ложился, когда яркий тропический светлячок смаху ударился о лист бегонии и шлёпнулся под ноги.

- Ты кто? – поднял он его на ладони. – Какой красивый! – попробовал осветить им свой тощий живот, изорванные штанишки, босые ноги. – Давай играть? Я стану тобой, а ты – мной. Хочешь? Тебя как зовут? Меня – Энрике.

Их домишко, каких множество разбросано по пригородам, неказист, сколочен из фанеры от американских ящиков. Стёкол в окнах нет, и никогда не было, а вместо двери – старая тряпка-завеса. На полу на кошмах спят братья и сёстры. Сосчитать их можно по составленным в рядок чанклетам, дешёвым сандалиям на деревянной подошве.

Освещается хижина керосиновой лампой на столе. Под лампой – гаванская газета, где крупным шрифтом набрано: «Сержантское движение угрожает правительству». И выделено ещё жирнее: «БАТИСТА!».

Энрике бережно несёт светляка к двери, приговаривает:

- Меня, наверно, увезут. Далеко-далеко. Поедешь со мной? Я тебя кормить буду, а ты мне – светить.

Со двора слышна беседа:

- Но как я без мужа могу отпускать? Надо ещё ждать, - упорствует женщина.

- Придётся решать самой, Кари, - настаивает мужчина. - Сесару появляться нельзя. Случись опять переворот, станет совсем плохо. А так, хоть немного вам легче. Думай о будущем, Кари, о детях. Случая уже не представится. Это так сложно! Энрике должен ехать под чужим именем. Пока ещё есть время сработать документы, - самого мужчины мальчику не видно. Тот скрывается за углом в тени.

- Мама, мама! – поднёс Энрике светлячка. – Знаешь, кто это?

- Кокуйё, - мать отвечала устало, раздумчиво.

- А вот и нет! Мы с ним поменялись! Теперь он – это я, а я – он! Здорово, правда? Мы вместе поедем.

Женщина печально улыбнулась, прижала сына, затеребила его жёсткие волосы…

Во сне Энрике вспомнил её запах, тепло и заплакал. А стригаль меж тем спокойно довершал своё дело.