Будни и праздники "святого искусства" (1)

Прошло два дня. Я раздумывал: нести Наде рассказ или нет? Идти не хотелось. Обида ещё царапала память. Если бы Игорь не сбил тот разговор, я б уже тогда сказал, что в этот день занят. А без такой отговорки выходит, что обещал и не исполнил. Что ж делать?..

Выбрал маленький лирический рассказ: безобидный, настроенческий. Решил занести мимоходом и тут же уйти.

А она встретила открытой радостью. Выглядела отдохнувшей, и горечи во взгляде заметно убавилось:

- Спасибо, что пришли, - мягко улыбнулась. – А я сижу тут одна. Всё переделала, журнал какой-то нашла. Читаю непонятно, о чём, - ломко рассмеялась. – Заходите, располагайтесь. Накормить не обещаю, но чаем напою.

Не смог я отказать - пришлось остаться. Да и обида моя мигом растворилась от её искренности. И я подал рассказик:

- Иди, читай. С чаем сам разберусь. Игорь сегодня будет?

- Нет, - она как-то жадно ухватила распечатку, и, пробуя читать на ходу, побрела в комнату.

Я заварил чаю, расставил чашки, достал из шкафчика любимые засахаренные фрукты Игоря, какое-то печенье, успел насидеться и соскучиться. Надя отчего-то долго не выходила, и меня всё больше разжигал интерес, как она воспримет рассказ.

Наконец, дверь тихо отворилась и появилась она. В руках – исписанные от руки странички из тетрадей, выражение лица очень серьёзное. А в глазах – глубокая задумчивость. Я никак не ожидал такого действия, рассказ выбирал специально лёгкий.

Она, как и в первую встречу, устроилась за столом против меня:

- Спасибо, это мне близко. Я задержалась, потому что перечитывала. Можно оставить у себя?

- Конечно. А чем близко? – я был очень польщен.

- Я считаю, в искусстве необходим такой…улёт! – она лёгким жестом вскинула над головой руку. – Он у вас в настроении. Там всё в настроении. Это хорошо. Действия почти как бы нет. Действие растворено в настроении и на него не обращаешь внимания. Оно не давит, не гонит. Я не люблю читать действие, когда думать не о чем. А в искусстве мысли выходят из чувств. Это я понимаю. Это меня наполняет.

- Так ты же - балерина. А другим действие подавай.

- Нет, не потому, что балерина. У нас на сцене кобыл тоже достаточно. Это потому, что я так устроена. Вот, почитайте, пожалуйста, при мне. На лицо ваше хочу посмотреть, - она протянула мне два листка, заполненных крупным ясным почерком. Это были стихи.

Я начал читать, и мне становилась понятной та её серьёзность, сосредоточенность после моего рассказика. Эта девушка была очень одарена. Я видел, как она искала, подбирала каждое слово в стихах, как заботилась о предельности смысла. При этом стихи оставались легкими, благозвучными, а образы сами разворачивались в картины.

В первом стихотворении она прощалась со старым парком в родном городе. Этот парк превращался в живой, наполненный памятью о пережитом, образ детства - образ тёплый, солнечный, но очень притом грустный. Любой куст, клумба, неказистая скамейка тосковали от скорой разлуки. И всех, и всё было жаль.

В другом стихотворении вырастал такой же одушевлённый образ Москвы. Но образ уже зимний, замкнутый. Город полон своей жизнью, скрытой глубиной, а героиня отгорожена бесконечной лентой фасадов старых особняков. Сердце города пока закрыто ей. И всё стихотворение – тихая мольба принять её в память города, ответить на робкую любовь к нему.

Два стихотворения – два образа ровной объемлющей любви. И – путь жизни.

Я был впечатлён. Грусть, нежность к этой девочке нахлынули так полно, что сердце заныло. Вот когда я понял Игоря!     

Затем мы свели взгляды. Она смотрела уверенно и в то же время с добротой. Так смотрят люди, знающие цену своему таланту.

- Не вижу, каким советом помочь. Ты без меня знаешь – это замечательно. Тебе надо писать, - теперь и я, как она вначале, сделался очень серьёзным.

- У меня уже много скопилось. Эти написались в ночь, когда хозяйка выгоняла. Девчонки ругались с ней, а я ушла в туалет, села на пол спиной к стене. Накатило такое горькое, и я написала. Спасибо вам. Потом ещё что-нибудь почитаете, если захотите.

- Обязательно. За счастье почту! А вот, что поразило – образы очень зримые и пластичные.

- Конечно, - по-своему нежно улыбнулась она. – Ведь я ещё рисую.

- Да-а?.. Ты удивительная! Никого, похожего на тебя, не встречал! Я очень рад, Надя, что мы познакомились.

- И я… И не встретите никого. Я одна такая, - между нами вдруг установилась почти откровенная близость. Надя позволила себе играть, а мне – любоваться ею. Наш танец отношений разворачивался.

- Значит, ты и рисуешь, и стихи пишешь, и танцуешь…

- А ещё играю на фортепиано и умею сочинять музыку! У меня совершенный слух. Жаль, нет инструмента. Я бы для вас сыграла. Но нарисовать что-нибудь обещаю точно.

- Значит, не случайно ты в мастерской очутилась.

- Не знаю, - пожала плечами она и вдруг потупилась. – Может, неслучайно. Но всё равно пора определяться.           

- Что ты имеешь в виду?

- Не могу же я здесь вечно быть? – удивилась Надя моей непонятливости. – У Игоря какие-то неприятности. Из-за меня?

- Он тебе что-то говорил? – я встревожился. Не стоило бы моему другу делиться с ней этой историей – у девушки своих бед предостаточно.

- Нет. Я сама догадалась.

- Тогда прошу тебя не вникать в это. Они разберутся. Это их старое, и не в первый раз. Обещаешь?

- Конечно. Какие странные обещания вы требуете…

И наша вторая встреча на этом закончилась.

А потом состоялось ещё несколько похожих встреч. Мы исподволь привыкали друг к другу. Снежный ветреный январь перетёк в такой же февраль, но мы этого даже не заметили. Уютно просиживать вечерами в мастерской, пить обжигающий чай и беседовать тихо о чём-то необязательном!

Надя отогревалась душой, веселела. Но во всём, что касалось её личной жизни, прошлой и настоящей, оставалась строго замкнутой.

Игорь тоже стал приходить более спокойным – смирился с неизбежностью событий. Только вздыхал чаще и тяжелей, да уходил раньше. В семье велась обстоятельная делёжка нажитого имущества, и обсуждались бесконечные варианты разъезда.

Каждый раз после ухода Игоря мы оставались в какой-то разреженной пустоте, в молчании, будто чувствовали и свою вину. И всегда Надя спрашивала меня:

- Вы считаете, я обязана съехать? – и тут же отвечала. – Конечно! Я сама об этом знаю.

- Надя, ты мне не веришь? Я говорю одно и то же, потому что это правда. Я не убаюкиваю твою совесть. Всё это было бы и без тебя. Но сошлось так. Ты оказалась только косвенным поводом.

Она горько усмехалась:

- Материалом быть я привыкла. Но на косвенный повод не согласна. Я стараюсь найти местечко. Пока не нашла. Но найду обязательно. Я обещаю. Представьте, как ужасно жить с постоянным чувством вины!

При этом в её выразительных синих глазах разливалась боль. И тут же передавалась мне. И меня начинала мучить двойственность сознания. Я мог предложить ей свою квартиру. Но как она это воспримет? Мне даже подумать об этом страшно! Я ценю её как девушку особенную. А вдруг она решит, что я предлагаю пошлое содержанство?!

Но иногда – вдруг! – мне мерещилось, что она ждёт моего предложения. Наши искренние беседы, её глубокие грустные взгляды чудились неким подталкиванием к решению. И чем больше я раздумывал над всем этим, пытался понять скрытый мир девушки, тем сильнее запутывался, терял способность к поступкам вообще.

Мир двоился! Оба предположения казались мне равно истинными. Но и это было ещё не худшим. Самое худшее – корень противоречия сидел глубоко во мне. Если бы я был уверен, что люблю Надю полно, цельно и взаимно, то не задумываясь позвал замуж. Не помешало бы и моё стеснение из-за разницы в возрасте. Это только так считается, что подобная разность непреодолима и оттого часто уродлива. Да, когда люди сходятся на основе страстей или материальных интересов, редко, что кроме безобразия выходит. И его приходится гримировать. Но ведь есть интересы и высшие. Есть восхищение и уважение, есть переживание неповторимости любимого. Есть, наконец, редкостная гармония душ! А вот в последнем я как раз был совершенно неуверен с Надей. Слишком много пока зыбкого! Смогу ли я при всём её обаянии, при всём моём трепетном отношении стать надёжным мужчиной в жизни этой девушки? Ведь я просто не знаю, как вести себя с ней! Часто при ней бываю напряжён и раздражён от этого непонимания и от её переменчивого настроя. И даже подозреваю девушку в желании нарочно понравиться, чтобы устроить как-нибудь свою жизнь! А если эти подозрения хоть немного подтвердятся, я уже не смогу уважать человека. Это никакое не достоинство моё или недостаток – это особенность моей натуры. И вот с таким разочарованием я вынужден буду взять на себя тяжёлейшие заботы по дому из-за её профессии. Я должен превратиться в няньку, мамку, помогать ей во всех мелочах, учить житейски всему. Значит, мне придётся отбросить неведомо насколько свои дела, планы, амбиции. Искать заработок втрое больший на презренной «литподёнке». Но к такому перевороту жизни я сейчас не готов! И эта неготовность искалечит всю нашу жизнь! К тому же, в моём возрасте так тяжело и медленно меняются. Нет, прежде мне нужна полная уверенность.

Вот такие сомнения, подозрения мучили меня всё последнее время. Да, я скрывал их за нашими уютными чаепитиями, беседами. Только Надя, мне чудилось, проникает в причину этой напряжённости и даже старается мне помочь. Порой во время лёгкого разговора вдруг возьмёт и посмотрит в глаза: долго, сочувственно.

Как я любил эти взгляды! В те мгновения все метанья отпускали меня, и в мире оставались только два человека, соединённых общим теплом душ. И я хотел верить и начинал верить.

В один из вечеров Надя вспомнила, что обещала мне рисунок. Принесла кусок ватмана, карандаш, уселась за столом напротив и начала набрасывать что-то. Я долго не мог понять, что она задумала, хотя отметил - компонует грамотно и карандашом владеет профессионально. После узнал – её обучал родной дядя-художник.

Наконец, она протянула мне композицию. На листе был проработан контур замка на облаках. Я рассматривал довольно долго и думал о неистребимости этого стереотипа девичьей мечты. И ещё, появилась отчётливая мысль: этот рисунок обращён ко мне как побуждение. Вновь зашевелилась двойственность. Стало неловко. Нет ничего мучительней полунамёков. Додумывай, как хочешь! А тебя будто испытывают на верность движения! От тебя ждут чего-то, о чём не говорят, но предполагают, что ты обязан догадаться. А если не догадаешься, так сам в том виноват, и упустишь какой-то мифически-драгоценный приз! А я, по характеру, терпеть не могу обиняков в важных вопросах жизни. Я ждал от Нади уже большей откровенности и не сомневался в праве на такое ожидание.

Вот почему так намеренно долго рассматривал рисунок – пытался унять противоречивые чувства и мысли: с одной стороны лестные, а с другой - раздражающие.

В самом рисунке единственно оригинальным показался мне напряжённый ритм из перепадов островерхих башен и башенок, крыш теремов, рядов овальных окон в сочетании с острыми летящими вертикалями и плавно опоясывающими горизонталями. Было что-то от музыки, от скрытого состояния Нади, которое всё время я пытался угадывать. Да, и немного позабавило общее место – круглый циферблат часов без стрелок на главной башне дворца, в самом центре.

- Завидую. Ты совсем ребёнок, - попробовал я отшутиться, отделаться от назойливых противоречий. И для этого использовал преимущества возраста - право на такой тон: - Тебе ещё снятся прекрасные воздушные замки. И даже башенные часы, как им и положено - без стрелок. Если б я мог приложить это к себе.

Я думал, что наконец-то нащупал начало деликатного признания. Я думал повести откровенный разговор о возможном с нею будущем.

Но вдруг взгляд Нади потух. Она сникла. Неспешно разорвала рисунок.

- Зачем! Разве это не мне?! Я хотел выяснить! – обида впервые целиком захлестнула меня. Даже перешла в отчаяние!

- Извините. Вы не так поняли. Не огорчайтесь. Меня часто неправильно понимают.

- Так объясни! Я хочу понять! Может, я только этого и хочу!

- Увы. Сейчас поздно. У меня – режим.

Мы поднялись. И когда я, совершенно разбитый, уже оделся и открывал входную дверь, она вдруг доверчиво всмотрелась:

- Вы не должны уходить таким. Я скажу, чего больше всего хочу на свете, – прошептала, не отводя глаз. – Семью. И чтобы росли сын и дочь, - и по-своему печально, как чему-то несбыточному, улыбнулась.

Услышанное было неожиданным в своей откровенности. Я не поспевал умом за такими перепадами настроения, мысли. Смешался:

- Не печалься. Это счастье для тебя может быть самым достижимым из всех. Тебе всего двадцать лет! Подумать только… Впрочем, и мне когда-то бывало столько. И что?.. Прости, если в чём-то огорчил тебя.

- Вы не огорчили. Вернее, вы можете огорчить, но только как обиженный ребёнок - не из умысла, а от непонимания, - улыбнулась она вновь ласково. – Ведь вы моей жизни не знаете. Ах, если б на земле было так: представилось, сказалось, и сразу это сделалось... Да, пожалуйста, о моих словах никто знать не должен. Я только вам открыла. Пожалела вас.                    

Я возвращался домой в состоянии, которого никогда ещё не переживал. Все мысли и чувства – вразброд! Со стороны, видимо, казался «классическим» влюблённым: смотрел под ноги в точку, порой что-то бормотал или улыбался. Людей вокруг ощущал, но как бы не видел. Забыл свернуть в нужный переулок, вернулся. Затем в метро вышел не на своей станции и сделал не ту пересадку. Добирался до дому вдвое дольше обычного.

Образ Нади всё стоял перед глазами, и я вновь мучительно разгадывал. Да, временами она выражала сочувствие, интерес. Но часто, наоборот, отгораживалась дистанцией вежливости или резким словом. А я по-прежнему ничего не знаю о её жизни. Спрашиваю, но она всегда уходит от ответа. Оттого я постоянно боюсь допустить с этой сложной девушкой невольную бестактность и тем отшатнуть. И злюсь на себя, на неё. Невыносимо показаться ей седеющим «охотником за девочками»! И всё это обостряется путаным самолюбием – невольным приобретением возраста.

Вот так я мучился: нестерпимо хотел любить, и вместе боялся быть вежливо отодвинутым. Смысл дальнейшей жизни при таком повороте мог безнадёжно утеряться. С поздней любовью шутки плохи!

И я понимал: пока Надя остаётся закрытой, противоречивой, от беды раздвоения мне не избавиться. Измучаю себя, и всё закончится тяжелейшим срывом. Ведь, во мне назревала не возможность романа, пусть даже с последующей пропиской дамы в квартире, но - любовь жизни.

Неделю я не появлялся в мастерской. Приводил себя в равновесие перед следующей встречей, которую задумал сделать поворотной. Решился: пусть меня ждёт любой исход, а я всё же нырну в этот омут! Вызову на откровенность. И не стану заранее обольщать себя желаемым ответом. Даже отказ облегчит мою жизнь.

Вдруг позвонил Игорь. Начал ругаться оттого, что я пропал. Оказывается, Надя вторые сутки лежит с температурой под сорок один, с горячечным бредом, и спрашивает обо мне.

Я в ответ обругал его за то, что не сообщил сразу, и подхватился ехать. Но друг запретил беспокоить девушку. Та ещё слаба. В больницу её не взяли - нет медицинского полиса. Хотя подозревали двустороннее воспаление лёгких. А отлёживается она в мастерской. Игорь в местной поликлинике заплатил врачу и медсестре, и Надя – под их наблюдением, на уколах. Ей уже легче, а болезнь, скорее всего – острый бронхит.

- Игорь, передай, что я очень виноват. Как только поднимется, я обязательно исправлю. Она поймёт. Передашь?

- Угомонись. Сам скоро скажешь. А мне ты для дела нужен.

И друг мой заявил, что необходимо покупать Наде пальто. Но денег у самого не хватит. Потому я обязан добавить и прямо сейчас ехать с ним искать приличную вещь. Иначе в своём тощеньком старье Надя погибнет или сделается инвалидом. Игорь давно это ей предсказывал.

Что ж, убеждать меня было излишне, и вскоре мы исполнили намеченное. Не стану описывать, как тщательно подыскивали вещь, близкую по фасону, размеру. Но и качество ткани, отделки были не менее важны. Пальто становилось не просто подарком, но образом нашего к ней отношения. И оба мы робели: вдруг Наде не придётся по душе этот «образ»?

Конечно, пальто забрать домой пришлось мне. Я пошутил - вот бы его Татьяна вдруг увидала и решила, что Игорь воспылал жаждой одарить её! И следом нежданно-негаданно возьмёт, да и возвратится супружеский мир! И тогда мы этому пальто Нади должны будем вылепить памятник! А бедная девушка наверняка станет окончательной жертвой метели и воссоединения семьи.

- Смейся, смейся, - огрызнулся Игорь. – Как бы плакать не пришлось. Я-то своё отплакал. Хочешь, анекдот расскажу? Сам недавно узнал. Оказывается, моя Танюха как-то встретила бывшего одноклассника, свою первую любовь. И уже давненько с ним тайно встречается. Даже дети ничего не знали. Видал бы ты этого типа мозглявенького! На мужика-то не похож – так и хочется плюнуть в харю! Троежёнец, между прочим. И всеми его бабами брошен. Вот так-то! Зато, какие дома спектакли были из-за моей подлости, какие истерики с заламыванием рук! Все они, убеждаюсь, артистки прирождённые. Дай тебе Бог встретить исключение. Хотя, трудно уже чему-то верить.

Эта новость заставила серьёзно задуматься – я давно и хорошо знал Татьяну. Рассказу Игоря даже не сразу поверил… Да! И времена, и нравы как-то исподволь переставали укладываться в наши взгляды, представления.

И вот, наконец, пришло время, когда Надя начала крепнуть. Температура отпустила, и девушка бесцельно бродила по мастерской: совсем бледненькая, тоскующая.

Мы с Игорем встретились на бульваре. Я отдал ему пальто – он должен был вручать его Наде. Я же приготовил ещё подарок личный. Мне совершенно случайно приглянулся один платок. Был он типа шали, но ручной работы, вязаный в широкую ячею – ажурный, серебристо-белой козьей шерсти, необычайно нежный под пальцами и почти невесомый. Его продавала задёшево приезжая старушка. Я представил его на плечах Нади и тут же купил.

В честь выздоровления стол накрыли богато. Выпили отменного кипрского вина. И вот когда оживились, тут-то Игорь извлёк, расправил во всей красе главный дар.

Надя слегка опешила. А когда поняла, вздохнула:

- Но так же нельзя.., - повернулась к Игорю спиной, и тот одел её в наше пальто.

Девушка довольно долго, придирчиво осматривала себя в зеркало. Выражение лица было строгим. Мы же притихли, умалились перед этим тайнодействием.

В конце концов, она оторвалась от зеркала, подошла к нам и неожиданно глубоким грудным голосом высказала:

- Единственные мои друзья. Вы позаботились обо мне. Для меня это особенно трогательно. Но прошу вас – не ставьте меня больше в неловкое положение. Я и так слишком вам обязана. А отблагодарить могу только искренней признательностью.

И она поцеловала победно сияющего Игоря в щёку. А мне - всего лишь улыбнулась.

Затем пили чай. Я не прислушивался к беседе, замкнулся. Мне показалось, она намеренно разделила нас с Игорем. От меня опять шло к ней то напряженное ожидание, которое она тонко чувствовала и сразу отдаляла дистанцию. Вот и сейчас, видимо, ей не хочется осложнять мною удачного вечера. Но как мне теперь быть со своим платком? Утаить?.. Вот и снова я, как всегда с ней, унываю и теряюсь!

Я поднялся из-за стола:

- С вами хорошо, но придётся вас оставить. 

В ответ на их недоумение придумал:

– Повестуха заказная лежит. Измучился с ней – не по душе. Но скоро сдавать. Боюсь – не успею. Надо идти гнать.

- А как же?.. – Игорь скосил глаза на пакет с платком. – Забыл?

- Что-то случилось? – мгновенно ухватила Надя.

- Нет, - я постарался доиграть свой экспромт – деваться было некуда. – Просто, едва не забыл, а Игорь напомнил. Мне по дороге платок попался. Только не ругайся. Ладно? – я вынул из пакета вещь. Рискнул непринуждённо шутить: - Не поверишь! Прохожу мимо Большого театра, а там бабка на ступенях сидит. Стой, говорит, сынок. Тебя дожидаюсь. Купишь – быть твоей зазнобе большим человеком в славном доме! Я смотрю: белый с серебром. Под чёрное – твой цвет. Гляди, какой лёгкий. В таких когда-то великие актрисы МХАТа красовались.

Она приняла платок и молча стала рассматривать вязку. С недоумением посмотрела мне в глаза:

- Я никогда их не носила. И даже не умею. Я в нём на старушку стану похожа.

У меня будто сердце оборвалось - подарок оставил её равнодушной. Она даже накинуть платок не собиралась, лишила меня и радости полюбоваться!

Не помог тут и Игорь подсказкой: 

- Надюша, это носят расправленным на плечах. А на груди скалывают брошью. Тебе это должно пойти. Плечи у тебя царские!

- Ладно. Не надо, - бодриться и давить горечь дальше я не смог. - Лучше его просто спрятать где-нибудь в дальнем углу, где придётся. А пройдёт время, наткнёшься случайно, и, может быть, вспомнишь, кто подарил когда-то. Мне уже от одного возможного воспоминания приятно. Всё, ребята, пока.

Дома я залёг на софу. Лежал долго, без движения. Так бывает, что совсем не хочется двигаться… А физиономия должна была выглядеть особо мрачной - я клял себя последними словами. И твёрдо решил вычеркнуть из жизни эту девушку. Просто, мы с ней разные. Я обольстился некоторыми созвучиями состояний, что со многими случается. Да ещё - её обаянием таланта и молодости.

Но около часа ночи позвонила она – в мастерской имелся телефон. Голос её звучал как всегда искренне, с оттенком ласки и вины:

- Игорь оставил мне ваш номер. Я должна сказать, что была не права. Потом я накинула платок. И ни на какую старушку я в нём не похожа. Я в нём выгляжу настоящей балериной. Вы мне верите?

- Зачем ты спрашиваешь? Конечно, - я в который уже раз не мог устоять перед ней. И всё передуманное только что представлялось заблуждением. А услышанное сейчас выступало правдой, и было гораздо милей: - А знаешь, о чём подумал? Кажется, я понял, какая брошь подойдёт к платку. Надо искать с ростовской финифтью.

- Чтобы сколоть на груди? – она тихо, по-своему ломко засмеялась.

- Да. Но кому это доверить, решает сама женщина. Таков обычай.

- Я уверена - мне понравиться ваша брошь. Я убедилась сегодня, что у вас великолепный вкус.

А дальше с каждой фразой наш разговор оживал всё более. И вот, наконец, я почувствовал ту самую неподдельную близость, которой дождаться уже не чаял. Может, это телефон так действует, когда живёт только голос…

Мы проговорили до трёх часов. Вернее, говорила Надя. Я поддерживал репликами, уточнял вопросами. А её будто прорвало на воспоминания. Я жадно их ловил, собирая в образ, её образ.

Она рассказывала о добалетном детстве. Это время оставалось самым теплым в памяти. Надя подробно описывала, какими играми они забавлялись с братом, как было горько, когда приходили взрослые и вытаскивали их откуда-нибудь из-под стола, из сказочного мира, чтобы усадить за унылые занятия. Рассказывала, какие удивительные миры вмещал в себя сад за окнами. Оттуда по вечерам под стену спальни приходили таинственные пугающие существа, похожие на людей, но одетые по особому, и заводили убаюкивающие речи, заманивали выйти через окно в лунную ночь и танцевать в их мире, где никто никого не обижает… Когда же Надя немного подросла, её стали водить на уроки рисования к дяде. Тот ставил ей задание и садился в углу играть в шахматы сам с собой. Притом он разворачивал такие острые поединки, поочерёдно вступал в споры то с одной, то с другой стороны, кричал и обзывался! Она бросала карандаши-кисти и бежала к дяде на помощь. Но тот отчего-то гнал на место. А в конце занятий, рассматривая рисунок, всегда приговаривал, что с таким воображением из дитя выйдет толк. Вопрос, в какую сторону? Он не догадывался, что его шахматная война как раз подхлёстывала воображение племянницы, и та забывала о задании. Вместо кринок и графинов, картины каких только битв и невероятных приключений дяди в чащобах Индии или песках Африки не появлялись на бумаге!.. Ну, а дома Надю приучали к серьёзному чтению. Мама же методично обучала музыке. Учила умению слышать её из окружающего мира и из себя. И входить в эти музыкальные ритмы, сводить их в образы.

О самом балете Надя почти не говорила. Только о своём театре позволила выразиться резко. По её словам, дело портил директор, «этот жирный боров, который считает, что разбирается в балете, а сам ничего не понимает». Но хотя бы не пристаёт. Правда, и не платит толком. Таланты задвигает, а выводит послушных середнячков. Поэтому, его прозвали в труппе «Карабасом-Барабасом».

Вообще-то, в театре артисты дружатся редко. Много тому причин, начиная с зависти. Вот и Надя одинока. И если бы не мы с Игорем, она оказалась бы в полной пустоте. Но благодаря нам, её друзьям, она держится гораздо уверенней. А без необходимости зарабатывать на квартплату появилось время подтянуть технику. Её отметила педагог-репетитор Большого театра. Предложила заниматься, потому что для некоторых сложных вещей у неё не хватает школы. А это тормозит рост. И без нас с Игорем такой возможности подтянуться у неё бы не было.

- Ну, за это Игоря благодари. Я тут ни при чём, - мне было удивительно хорошо слушать её голос, её беглый лёгкий рассказ.

- Нет. Вы – причём. И ещё как! Вот, когда вы иногда по-особенному говорите со мной, или смотрите, я в своих глазах на целую голову вырастаю! Понимаете?

- Это как – по-особенному?

- Ну… Не притворяйтесь. Вы сами знаете. И не вытягивайте из меня откровений, неудобных для девушки, - и вновь довольно рассмеялась.

- А знаешь, Надя, о чём я подумал? Ты так рассказываешь! Почему тебе не написать рассказики об этом? Ты бы в них всё чудесно развернула. И вышла бы книжечка.

- Да, я сама думала. Вот, опять вы мне помогаете. Спасибо, спасибо.

- За что же спасибо?

- За просто так. Я думаю – это самое лучшее!

- Согласен. Только обещай, что напишешь для начала хотя бы один рассказ. Пусть пока только для меня. Лично. Ты согласна?

- Да. Только, не очень скоро. Времени совсем нет. Но мне, в самом деле, нужно уже сейчас к чему-то готовить себя. До пенсии почти двенадцать лет ещё, а я каждый день считаю. Не останусь в балете. Это ужасно. После тридцати начнут вылезать суставы, коленки. Кожа от грима сохнет, лицо портится. А спина, связки.., - голос Нади зазвучал не просто горько, но зло. – К старости превращаешься в этой среде в какого-то ящера! А вы думали, почему я пугаюсь всего, что напоминает о возрасте? Я даже не хочу дожить до этого. Моё отличие от наших глупых девочек и ещё более глупых самовлюблённых мальчиков в том, что в детстве я прикоснулась к иным интересам. И я не вижу смысла скакать кобылой по сцене, чтобы потом на пенсии прирабатывать подобным. Мне тесно…

- Значит, буду ждать от тебя рассказ.

- Договорились. Я позвоню. У меня впереди очень плотная неделя. Спасибо вам за этот разговор…

Конечно, после этой беседы уснуть я уже не мог. Никогда не было так сладко на сердце, никогда я так ещё не нравился себе. Наверное, оттого, что по-настоящему не влюблялся. Но теперь, теперь Надя целиком захватила меня. И я уже твёрдо и без сомнений хотел быть с ней, хотел быть её мужчиной, мужем. Суметь оберечь, вместить весь мир…