(повесть)

Чары практически уже рассеялись. И если от одного лёгкого, случайного моего прикосновения распалась цепь иллюзий, то не говорило ли это о том, что, натянутая слишком сильно, она уже сама ослабела?

Генри Джеймс. Мадонна будущего

      Я привык жить один и не люблю праздники, но к Новому году всё же поставлю ёлку, осыплю ветки серебристым шуршащим дождиком и опояшу гирляндой. Потом укреплю на этом лишённом жизни и превращённом в игрушку деревце карандашный портрет-набросок Нади, сяду за стол напротив и запишу, наконец, ту историю. Трижды пытался я строить рассказ, но всякий раз отступал – впервые не могу заставить себя домысливать и обобщать, уходить в типы, отстраняться. Ведь, для меня это не просто материал к литературным опытам; нет - это история моей, лично моей больной ошибки. И я обязан рассказать бумаге всё с документальной точностью. Правда, не знаю – станет ли оттого кому-нибудь проще?

Итак, всё начиналось с моего друга, достаточно известного художника, и его встречи с ней в канун праздника, за два часа до полуночи. По его словам, она стояла на Красной площади перед огромной елью и сосредоточенно рассматривала украшения. Казалось, ничего, кроме пёстрых флажков, на этом шумном освещённом месте для девушки не существует. А глаза её: округлые, беспросветно печальные, - были полны слёз.

Это поразило Игоря. Он достал блокнот и взялся набрасывать. Она заметила, отвернулась. Игорь же, разглядев её теперь и в профиль, поразился пуще.

Нет, она не была красавицей в привычном понимании, хотя все девушки красивы, по определению, одной своей молодостью, неистраченной полнотой сил и возможностью взаимного чувства. Но в Наде покоряло больше другое – тип, как бы сошедший с полотен Боровиковского или Рокотова: свободно развёрнутые в музыкальную линию плечи, синие глаза-очи, излишне белое, будто присыпанное асбестом, лицо с изысканно-удлинёнными чертами. Вдобавок – воздушность всего облика, хрупкость и в то же время пластичность, земная мягкость его. А за всем этим и во всём – долгая безысходная усталость, с которой она будто смирилась. И потому чудилось, что девушке уже не под силу нести свой жизненный груз - он вот-вот сломит её.

Словом, нечто по-женски тёплое, зовущее, но и детски беспомощное, тонко привязанное к жизни сразу бросалось в глаза. Да и смотрела она  как бы совсем из другого мира, другого века...

Наконец, навязчивое внимание Игоря ей надоело. Она простенько смахнула толстой варежкой слёзы, непроизвольно поправила старый голубой шарф, трижды обмотанный вокруг шеи, одёрнула чёрное демисезонное пальто, длинное и в талию, также изрядно поношенное, и легко подняла с брусчатки объёмную дорожную сумку. Двинулась прочь идеально ровной походкой.

Игорь, конечно, не мог отпустить её так – догнал и спросил, нужна ли в чём-нибудь помощь?

- Да, я в затруднительном положении. Но сомневаюсь, сможете ли вы помочь, и захочу ли я принять вашу помощь, - она, в полной гармонии со своим обликом, отвечала тоже не по-современному: безукоризненно вежливо и с достоинством. А высокий голос звучал ломко.

Это впечатлило Игоря вдвойне – перед ним словно дверь в чисто-воображённое распахнули, и хлынул оттуда обольщающий «аполлонический» свет. А для художника не придумать подарка, милей этого.

Здесь я отступлю от рассказа и представлю Игоря. Моему другу и сверстнику перевалило изрядно за сорок. Выглядел он солидно. В отличие от меня, бобыля, женат был смолоду и успел вырастить сына и дочь. Но когда дети съехали, зажили семьями, у него воспалились отношения с женой. Игорь – типичный художник, падкий на все радости плоти. И вот теперь в открывшуюся с уходом детей пустоту семейной жизни ворвались обиды жены, копившиеся с давних его увлечений. И началось сведение счётов – отплата за её долгую вынужденную прикованность к быту.

А эта новогодняя встреча с начинающей балериной подведёт их к полному разрыву, разделу квартиры, имущества, к возмущению детей, глубокому его унынию и  отъезду за границу.   

Итак, в тот      новогодний вечер Игорь узнал, что Надя осталась без жилья и оттого бродила по Москве, собираясь ночевать на вокзале. Её хозяйка, сдавшая в ближнем Подмосковье комнату трём выпускницам провинциального училища, неожиданно повысила плату. А Наде добыть лишних денег было невозможно. В кордебалете частного камерного театра ей выдавали жалкие сто долларов. На оплату жилья и содержание себя она подрабатывала танцами в клубах, уставала до крайней степени, и на новый приработок ни сил, ни времени уже не оставалось. А бросить ради клубов театр означало погубить сценическое будущее и стаж к пенсии. Вот почему бездомная девушка бродила по Москве, прощаясь со своими мечтами, планами и решаясь вернуться к себе на Волгу.

Позже Надя мне откроет, о чём думалось тогда. А думалось о том, что побег из областного театра ни к чему не привёл. Вновь ждут её тупиковые отношения в труппе и дома. Даже мать своим положением солистки оркестра не спасёт. Хуже того - вновь начнёт нервничать и переживать из-за неё. Слишком плотен и мал там круг «своих», где Надя умудрилась вызвать раздражение «примы».

Можно, конечно, оставить сцену, приспособиться и дома - вести, допустим, за скромные деньги танцевальный кружок. Но было бы Наде хотя лет тридцать! А в двадцать-то годков каково ощущать себя случайной, несостоявшейся в своём профессиональном круге? В эти годы, наоборот, артиста уносят честолюбивые мечты, убеждение в гениальности и нетерпение доказать это всем! А счастье, успех, кажется, давно поджидают тебя вон за тем поворотом. Нужно только успеть схватить и не выпустить их. Ведь, именно к этому готовят с детства. Для того муштруют в стенах зала у станка, в выступлениях на учебной сцене, держат почти взаперти в комнатах режимного общежития с его отгороженностью от семейных радостей, облегчённым курсом школьных программ, без той живой связи с дворовыми дружками, в среде которых учишься отстаивать себя, учишься овладевать буднями… Да, у Нади было особое детство.

            Конечно, имелась одна верная возможность избежать бесславного возвращения домой. Эта возможность – продаться кому-нибудь с положением в их мире. Ну, хотя бы на время продаться, пока не устроишься. Для этого надо пойти на приём к директору труппы солидного театра и получить приглашение посетить с ним комнату отдыха, что обычно примыкает к кабинету. И штатное место будет обеспечено, как и продвижение по службе с периодическим повышением ставки. Ну, а до каких высот дотянешься – зависит уже от лично твоих разнообразных способностей.

Ничего исключительного в такой театральной практике нет - рядовая вынужденная процедура. Но Надя не смогла принудить себя, несколько раз отказывалась посещать «уголки благополучия». Значит, другого пути, как покупать билет на поезд, нет. И вещи были уже собраны, умещались в той самой сумке, с которой встретил её тогда Игорь.

Художник взялся помочь донести эту тяжёлую сумку. Выслушал на ночной мостовой тот её ровный, чуть окрашенный в иронический тон, рассказ с возрастающим состраданием. И не задумываясь, без всякого умысла, предложил поселиться до лучших времён в его благоустроенной мастерской.

Естественно, он представился полным чином. Выглядел, как я уже сказал, человеком солидным, серьёзным. Хотя… Хотя втайне успел по-мальчишески мечтательно очароваться ею. Вернее - тем исходящим от неё достоинством, что виделось ему во всём, начиная от обыденных мелочей. Такое случается в нашем возрасте. Особенно - в среде художников, людей с постоянно возбуждённым воображением.

Надя поверила ему. Ведь она была артисткой, человеком близкого круга, и понимала людей этой породы. Да и женское чутьё указывало: такой мужчина может увлечься, но разбойничать не станет. К тому же, она сама не собиралась впадать в доверительные отношения. Значит, опасаться ей совершенно нечего.

И она согласилась. Поблагодарила так просто, буднично, что Игорь приуныл – ждал отклика более горячего. Мужчинам в возрасте частенько хочется быть благодетелями хорошеньких женщин и заслуженно получать если не жаркое чувство, то хотя бы искренние слова благодарности. А женщины умеют этим одаривать. Что стоит наговорить необязательных приятностей и придерживать рядом человека, способного помочь в моменты житейских сложностей в качестве эмоционального массажёра?

Итак, с той новогодней ночи Надя поселилась в мастерской. А спустя неделю появился там под вечер и я.

Мы сидели с Игорем в кухне за чаем. Его студия из нескольких комнат, принадлежавшая раньше МОСХу, а теперь выкупленная хозяином в аренду, занимала половину старинного особнячка у Покровского бульвара и выходила окнами в тихий сквер. Мы сидели, говорили о чём-то. Вдруг Игорь споткнулся на полуслове, засмотрелся в окно – это возвращалась из театра Надя, медленно шла под зимне-тоскливыми тополями. Так я впервые увидел её.

Да, эта девушка сразу притягивала внимание. И не только стройностью черт, линий, пропорциями фигуры, общей гармонией. К этому добавлялось ещё необъяснимо изысканное сочетание дешёвого, с поднятым воротником, чёрного пальто в талию, мечтательного и грустного выражения тонкого лица и серебряно-льняных, нежных и слабых на вид, волос, расчёсанных на прямой пробор и уложенных в классический пучок на затылке. Надя всегда, и даже в сильные морозы, ходила с непокрытой головой.

Словом, было в облике то неповторимое, присущее только ей и почти нечаянное изящество, которое парижане назвали шармом.

В мастерской, от порога, девушка сдержанно улыбнулась, кивнула и молчаливо прошла, не сняв пальто, в свою дальнюю комнатку. Плотно, без стука, закрыла дверь.

- Видал, как взгляд плывёт, - сострадающе зашептал Игорь. – Уходит утром в девять, с репетиций еле бредёт. Сейчас ляжет на пол, вытянется, минут через сорок поднимется. За стол сядет, так даже куска хлеба сначала проглотить не может. Чаем отпаивается. Но зато, хоть за квартиру платить не надо. Уже легче…

Помню, я сидел тогда, слушал друга, видел его идеальную, перемешанную с отцовским чувством и безнадёжную влюблённость, что именно такой и была ему дорога, а сам размышлял о своём. В отличие от Игоря, Надя увиделась мне человеком пусть и трогательным, но сложным, закрытым и достаточно сильным. И это её внутреннее противоречило внешнему выражению.

Да, она меня явно заинтересовала, но совершенно не так, как Игоря. Ну, на то я литератор. К тому же – бобыль, стойкий перед мороком женственности.

Через полчаса Надя вышла к столу, села напротив меня. Посмотрела сосредоточенно, и взгляд её оказался неожиданно ласков:

- Я знаю вас. Много слышала от вашего друга.

- Я тоже слышал о вас, от него же. Но совсем немного. Хотелось бы узнать больше, - меня смутила эта нечаянная ласка.

Но тут выражение лица её сделалось строгим. Девушка театральным жестом вскинула узкую ладонь и как-то испуганно высказала:

- О нет! Прошу вас! Не обращайтесь ко мне на «вы»! Я чувствую себя старенькой!

Странно – при такой экзальтации голос звучал искренне. И я только уверился в первом впечатлении: передо мной была девушка с очень непростым характером.

- Хорошо. Тогда и ты обращайся ко мне так же. Хочу почувствовать себя моложе.

- Нет. С моей стороны это будет бестактно. Вы, конечно, совсем не стары, но всё-таки гораздо старше меня.

От такой прямоты я растерялся, потом приуныл до лёгкого раздражения. Игорь увидел это и, скрывая усмешку, заскрёб, зачесал сиво-рыжую бороду, эту ритуальную принадлежность маститых художников.

- Не обижайтесь на меня, пожалуйста, - угадала моё состояние и Надя. - Иначе я расстроюсь. Бывает, я невпопад высказываю, что думаю.

Удивительно: в течение всего первого того нашего разговора с его перепадами настроения, спотыканиями и старанием приноровиться к собеседнику тон девушки оставался безупречно искренним, но я почему-то не доверял. Всё мерещилось расхождение смыслов между её внешностью, голосом и самим содержанием фраз. И в дальнейшем это чувство будет со мною часто. К тому же, меня окончательно сбила с толку проницательность Нади, совсем не по возрасту. И – чувствование того, что разница наша в годах-десятилетиях порой непонятно и быстро улетучивается по её желанию! Как могла эта девушка мгновенно отыскивать нужный подход?!

Вот и в тот раз моя ущемлённая гордость отступила.

- Я не обижаюсь. Ты правильно сказала. Но мне грустно из-за самого себя.

- Вам совсем не отчего грустить. Это оттого, что вы привыкли немножко неправильно на себя смотреть. А скажите? Вы только прозу пишете? А стихи?

- Какая ты интересная, Надя. С каждой фразой неожиданная. Ты мне потом объясни, почему я смотрю неправильно. А стихов не пишу. Начинал когда-то с них. Но слабенько получалось.

- Жаль.

- Что жаль?

- Нет, это я не о вас – о себе. Литература - моя особенная любовь. Я много лет книжками спасаюсь. Пробую стихи писать. Надеялась ваше мнение узнать.

- Так, покажи. Технике стихосложения обучить не смогу, но понять главное попробую, - я заметил, что невольно подстраиваюсь под её манеру вести разговор.

- Нет, сначала вы что-нибудь ваше дайте. Вдруг, мы совсем разные. И что мне тогда делать? Вы станете говорить не то, а мне придётся изображать, что интересно. Но вы разгадаете и хуже обидитесь.

От этих слов сделалось и смешно, и неприятно – девочка уже с самомнением! Но я сдержался, ответил ровно:

- Ладно. По-своему ты права. Заброшу какой-нибудь рассказик. Тебе как удобней?

- Через два дня у меня выходной. Можете заехать в течение дня. Буду вам благодарна.

Тут я начал раздражаться всерьёз. Этот её искренний влекущий голос, ласкающий взгляд – и вдруг вызывающая дистанция в подборе слов, тоне, когда ей вздумается! Тоже мне – гран-дама, одолжение делает! «Можете заехать»! Что за бестактность! Я же не котенок, с которым ниточкой забавляются! Как-никак, человек поживший, кое-чего достигший и многих-всяких повидавший!

Тут Игорь пригляделся ко мне и сбил разговор:

 - Давай-ка, Надюша, поешь, - он перед этим специально приготовил ужин, а готовить мой друг любил и умел. А для девушки старался особенно!

- И съешь, всё-таки, хоть кусочек мяса. Ну, нельзя же! Свалишься с такими нагрузками! Здоровье угробишь! Мне смотреть на тебя больно!

Она рассмеялась по-своему ломко – будто стекло тонкое билось и рассыпалось. Ей льстила забота этого основательного и одновременно восторженного мужчины. Так, по крайней мере, мне казалось.

- Игорь! Пожалуйста, прекратите меня мучить постоянно! Я в попугайку превращаюсь! Это страшно занудно – повторять одно и то же! – Надя впервые позволила себе по-женски рисоваться, и это выходило у неё без тени развязности.

- Представляешь, мясного совсем не ест! – пояснил Игорь.

- Без толку навязывать, - пробормотал я отстранённо. – Сейчас многие не едят. Вера, небось, какая-нибудь...

- Нет, совсем не вера, – смутилась Надя. – Мне, просто, животных жалко, - и как-то виновато, будто оправдываясь, улыбнулась. Вновь всмотрелась в мои глаза. Её загнутые ресницы были густо начернены, до комочков. Тушь эта раздражала белки, те покраснели, и оттого казалась, что девушка готова плакать. В сочетании с виноватой улыбкой это не могло не тронуть. Я умилился волне тонкой нежности и природной ласки, что шли от всего её облика.

Но хочу повторить ещё раз: её гармоничный, цельный облик странно расходился для меня с резкостью изложения мыслей и внезапными перепадами настроения.

Вот на этом впечатлении первая наша встреча заканчивалась. Игорь уводил меня, чтобы дать Наде спокойно поесть и раньше лечь спать.

Мы шли немноголюдным в этот час Покровским бульваром. Шли, не спеша – серьёзный разговор требовал этого. Сначала Игорь выпытывал впечатления о девушке. Я признался, что попал под обаяние, но далеко не в той степени. В обрисованном им трогательном образе мне увиделась излишняя трезвость. Как она ловко провела черту меж нами тем упоминанием о возрасте! И как мягко потом скрадывала дистанцию, когда ей того хотелось! Будто своеобразный танец отношений вела! И лишь однажды, в признании о животных, она предстала для меня той «настоящей игоревой» Надей. Таково было моё мнение.

Игорь выслушал, тяжело отмахнулся. Помолчал и мрачно бросил фразу о том, что ничего я не понял. Не дано литераторам созерцательных откровений. Их дело – копаться в своих заблуждениях, усложнять очевидное и приписывать это другим.

Я хорошо знал, в каких случаях мой друг заражается таким критицизмом: либо работа не ладится, либо дома плохо. Часто первое совмещалось со вторым. Обычно Игорь пробовал это скрыть, но горечь всегда вырывалась подобными фразами. И вступать в спор было бессмысленно – тут же получишь пригоршню претензий по любой, даже самой отвлечённой от истинных причин, теме. Потому я прямо спросил о делах домашних.

- Всё плохо, - после паузы выдавил он. – Требовала девчонку выгнать. Я пробую объяснить - она звереет. На развод подаёт. Я, говорит, думала – ты со своими девками угомонился. А ты вон что выдаёшь! Достукаешься с ними, обберут всего! Так я хоть своё отсужу, пока не поздно. А ты гуляй дальше. Презираю тебя!

- Да, яростно.., - супруга Игоря была женщиной крепкой, задорной, и я хорошо знал, как всё это между ними происходит. Жаль было обоих. И я рискнул - посоветовал другу скрывать не сходящую с его физиономии печать очарования, реже засиживаться в мастерской и чаще просто разговаривать с женой, вникать в её житейские мелочи, что представляются нам пустяками.

- Ты-то б что в бабах понимал?!

От этой злости я онемел: никогда Игорь не позволял себе так обращаться. Обида захлестнула меня. Ведь он попрекнул тем, что несколько раз я пробовал строить семью, но у меня не сложилось! И он знал, каково мне было переживать те неудачи! Сам же помогал своей душевностью перебарывать долгие последствия: злость, тоску, неверие в себя…

Я выдержал паузу. Ответил, когда понял причину его непроизвольной грубости – друг не удержался на грани скрытого от всех отчаяния:

- Игорь, я думаю – двадцать лет дружбы не должны быть зачёркнуты ни твоими отношениями с женой, ни трепетным чувством к этой девочке, - я произнёс эту выстроенную фразу намеренно ровно, отстранённо.

Он обнял меня, слегка хлопнул по спине - жест признания вины. И следом взялся горячечно объяснять:

- Я коснуться её боюсь! А тут – выгнать! Да я счастлив был, если б мои дети такое достоинство несли, принципы! Что она, не сумела бы, как другие? Да ей – раз плюнуть! А она бомжевать пошла, не продаваться! А мне Танька – ни полуслову твоему не верю! Думала – перебесился! Терпела. Смолоду ещё понятно: дурь, кровь гуляет! От всех бабёшек смазливых неровно дышал! Прощала, на работу проклятую списывала. Верила – в ум придёт. Так на тебе под конец! На соплячку променял! Любая девка с улицы лучше жены, матери детей! Все эти поиски бредовые красоты какой-то немыслимой за счёт моей жизни! Я такого оскорбленья не прощу!.. Это она после того, как я выгнать отказался. Пытался объяснить, что она подлости требует. А она – ты мне в тысячу раз подлей сделал! На смех выставил!

- Может, мне разубедить её попробовать?

- Хуже будет. Только подтвердишь, что пошли разговоры. Нет, всё безнадёжно. Она уже решила. Дети на её стороне. Я им вроде врага. Все мои работы, что у них, собрали – забирай, говорят, папуля!

- Да-а… Вон, как скопилось. Видимо, безвыходные ситуации бывают. Но исходят из наших же характеров. Себя переламывать тяжелей всего.

- А я что, оправдываюсь за прошлое? Всякое было. И винился. И прощала. И любили ещё горячей. А тут без вины зарезала! Это уже возраст.

- И что теперь делать?

- Посмотрю, как дальше. Хочет, пусть барахло, квартиру забирает, выгоняет меня. Пусть показывает, на что способна. Мне плевать. Пальцем не шевельну. А потом свяжусь с немцами. Они давно зовут на заказ поработать после тех биеналле. А здесь кому искусство нужно! Выродились. Одно бабло на уме. Пускай Зурабчики с Никасами и прочими гениями посмешище тут на весь мир дальше устраивают. Серьёзно работать здесь уже не дадут. Сам знаешь – нет цензуры страшней замалчивания. Но когда-нибудь всю нынешнюю похабень всё равно сносить, сжигать придётся. На помойке не заживешься, как её ни назови: современной, актуальной, артхаузной или ещё какой постмодерновой…

Вот так заканчивался тот вечер. Чувство обречённости Игоря невольно придавило и меня. Да он ещё под самый конец «утешил»:

- Так что, живёшь один – живи без комплексов. Хуже, когда открываешь под конец, что даже среди самых родных оставался одинок, что ничего тебе не прощается, хоть кайся на коленках каждый день.