(баллада в прозе)

Как замечательное, глубокое чувство гармонии в русской поэзии, является нелюбовь нашего народа к рифме, музыкальность которой слишком груба, материальна… Русский народ употребляет её почти всегда только для шуток, да и часто заменяет ассонансом, не столь осязательным… Русский стих рождается и образуется в ту минуту, как он говорится: это есть гармоническое сочетание слов, гармоническое сочетание речи, не подлежащее никаким заранее готовым условиям и неуловимое внешним образом, возникающее согласно с поэтическим настроением духа.

К.С.Аксаков

Моему кубинскому другу, режиссёру Марии Герре Гомес с благодарной памятью о днях нашей работы…

 Автор

Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас с тобою нет.

Б.Л. Пастернак

       По пирсу ленинградского грузового причала среди портовых прохаживалась посторонняя. Она ожидала швартовки судна под греческим флагом, это было ясно всем. Но кем допущена сюда, того не знал никто. Впрочем, она держалась уверенно, как бы от самого главного начальства пропуск имея, и потому с выяснениями к ней подступать не решались, а только издали глазели, да ядрёно перешучивались.

На вид посторонней лет было тридцать пять. Ладненькая. Росту среднего, а движеньями - бодрая, гибкая. Одета во всё серое: простого кроя пальтецо осеннее, на ногах - боты с пуговками, и покрыта оренбургским, или с Дона – не разобрать – платком, правда, не обычно вокруг шеи обмотанным, а по-монашески расправленным, вроде убруса, и заколотым финифтевой брошью, где по лазурной глади розы алые посажены и цветут…

Словом, одежонка по первозимью жидкая. И вот теперь женщина зябнет и, прохаживаясь, нетерпеливо поджидает трапа.

Сухогруз, наконец, ошвартовался. Завозились краны, лебёдки. Засуетились докеры. Неспешно вывели трап, и экипаж посыпал на берег.

На нижней палубе среди морских роб появился странного обличья цивильный: долговязый, иссохший, в испачканном мазутом плаще до пят и в чёрной, съехавшей на брови, шляпе, широкополой и обвислой – словно из модной киноленты о гангстерах.

В одной руке у него – новенький чемоданчик с яркими наклейками, другой же как-то неуклюже, подмышку, поддерживает щуплого мальчугана лет семи.

Мальчик ступал нетвёрдо и выглядел изнурённым тоже. Одет был с иголочки, а к груди бережно прижимал голубую атласную подушечку наподобие думки.

Женщина с пристани встречала именно их, эту грустно-нелепую двоицу. Встретила голосом ровным, тёплым:

- Здравствуйте. Я от МОПР.

Мужчина бросил на снег чемодан, отпустил ребёнка и принялся трясти ей руку. Улыбнулся. От этой улыбки узкое жёлтое лицо его с резкими чертами вовсе представилось больным и жалким. И ничего, кроме сострадания, человек этот, казалось, вызвать к себе не мог. Однако во встречавшей сострадание скоро сменилось настороженностью – это когда тот, впившись в неё немигающим взглядом, заговорил.

Говорил он гортанно, громко, перекрикивая лязг и скрип кранов, заполошные рёвы спешащих на рейд судов, басистое тарахтенье поворотных буксирчиков.

Речь его состояла из мешанины французских, испанских, итальянских фраз – эдакое романское эсперанто. Видно, боялся – на одном языке не поймут. А глаза притом полнились такой болезненной страстью, что было, отчего насторожиться.

Рассказывал он, а вернее будет выразиться – поведывал, всё о себе: как вынужден годами скрываться, как тяжко и бесприютно существование в постылом обществе. Об уважении товарищей по борьбе не забыл упомянуть и о том, как все они стойки. И много, чем ещё хвалился и на что жаловался комрад.

Женщина поначалу внимала. Но «коминтерновский» пыл вскоре наскучил, и она поискала взглядом мальчика.

Чуть отвлеклась – и тут же комрад занервничал, сбился в своей горячке, а тон стал капризным, требовательным. Пришлось ей вновь принимать солидарный вид и терпеть.

В конце концов, говорун дошёл-таки до дела: объявил, что ребёнок с Кубы, что принял его во Франции, и вот они здесь, и мальчик обрёл теперь кров, отчего все счастливы, и впервые за плавание можно легко вздохнуть. Ну, а лично его ожидают новые испытания. Он чужд буржуазному миропорядку, а порядок тот враждебен ему, и теперь нескоро повезёт сойти на желанный советский берег и свободно поговорить о главном. И закончил по-русски:

- Спасибо! Товарищ! Дружба!

Женщина стянула варежку и, пожимая его ледяную ладонь с горячими пальцами-прутьями, произнесла на французском с парижским выговором:

- Благодарю за ребёнка. Вы совершили благородный поступок.

Комрад опешил: в Советской России изъясняются чище его! Когда успели?! И он впервые присмотрелся к собеседнице – до того только себя ощущал.

И вдруг точно от качки очухался! Как же сразу не разглядел?.. Правда, есть в образе её нечто неуловимое, будто струёй речной впечатление вымывает. То ли выражение глаз, настроение так быстро меняется? То ли созвучие линий столь тонкое?

И вот он оглядывает правильный овал её лица: гладкий, по-женски выпуклый лоб; нежный изгиб тёмных бровей; ровный, с чуть поднятым кончиком нос; губы, чётко очерченные, но не жёсткие, - черты стройные, даже изысканные. И удивительно она свежа, что на здоровье души указывает.

И всё же не впечатывается портрет в воображение. Не ухватил главного. Нет в лице этом той, пусть и некрасивой, броскости, за что можно сразу взглядом уцепиться и характер вытащить. Да, к такой женщине присматриваться надо, приноравливаться…

Когда-то комрад начинал своё поприще художником. И был у него талант, что рвётся всякий раз из-под спуда, когда встречает даже в малой былинке гармонический закон, лад бытия. Но рано уловили его в благих намерениях социально-философские идеи, и он, втягиваясь в политические страсти, верил, что не зарывает, а приумножит свой талант. Да и разве не достойно осуждения какой-нибудь былинкой глаз ласкать, когда встал вопрос о справедливом, а значит – счастливом, жизнеустройстве всего человечества?!

Шли годы. Поперву он ждал скорой победы. Затем - хотя бы благодарности за свою борьбу от обездоленного, озлобленного люда. А теперь, под конец, его обуяла жадность, сжигающая ненасытимость утекающей жизнью с глухим инстинктом бросить всю эту круговерть. Но мешали убеждения: ради чего бросать? Вернуться к жалкой, подкрашенной рассветом придорожной былинке? Фривольных дамочек живописать?

Воистину, издевается над ним злая воля! Нет, необходимо пройти до конца, в отместку унижениям изломать, упразднить, опрокинуть в "чёрный квадрат" всю эту мироданность, противопоставить волю свою! Потому-то в бунтарях – комиссарах и «чекистах» всех революций - обязательно сыщешь художников! И они – единственные и действительные! Ведь им придётся на расчищенном от хлама традиций месте моделировать новое пространство, небывалую, живущую только в их головах реальность!

И вот он перед ним сейчас, первый победный плод битвы титанов, начало грядущей реальности – новый Союз! И новый человек перед ним!

А разгадка обаяния женщины этой – в глазах: серо-голубые, распахнутые, умные. Но влекут всё же не умом, а неспрятанностью чувств. Тем и волнуют. И то она прекрасной может представиться, то едва не отталкивающей, но всё – живой.

Будто, и правда, в реку глядишься: солнце ясно отражается, вода прозрачная, струи-косы плетутся. И вроде мирно всё, но нет-нет, да и уловишь в притемнённой глубине неуловимое нечто.

Комрад, поддавшись настрою, сделался торжественным. А тут ещё - как нельзя кстати! - впервые за утро выглянуло кромкой из-под облачной завесы бледное солнце. Снег заиграл. Посветлел закопчённый порт со своими мрачными строениями, с припорошенными штабелями сырого леса и бочек, с тяжёлой маслянистой водой «Маркизовой лужи».

Но от этого бесплотного света стало будто зябче.

Бывший художник вытянулся, обнажил голову и, бессознательно прибегая к манерам отринутого мира, картинно приложился к дамской ручке.

А женщине от этакой смеси церемоний, сентиментальности и самолюбования сделалось смешно. Вдобавок, подзадорили жидкие, сосульками, волосы, жёлтая плешь на остром как колено затылке, да узкая костлявая спина – он согнулся, точно в пояснице переломился.

Выпрямившись, комрад нашёл её в неуместной смешливости. Оскорбился. Неужели она приняла его жест за проявление мягкотелости? Разом ссутулился. Уставившись в землю, торопливо пошарил запазухой.

Теперь он избегал смотреть на неё – раздражала приоткрывшаяся в ней непринуждённость. Так претила некогда обнажённая радость бытия на холстах Ренуара или Сислея. От них веяло миром, далёким от страданий и нужд человечества.

- Ещё раз - огромное вам спасибо, - попыталась сгладить она, произнесла возможно мягче.

В ответ он как-то дёрнулся, сунул запечатанный конверт:

- Сведения о ребёнке, - сухо кивнув, повернулся к судну.

И поспешил, оставляя по себе острый запах нечистого белья, вновь забиться в тайный угол, что за мзду всегда легко зафрахтовать у буржуазного мира даже самым отчаянным против него бунтовщикам.

Тем временем, пока совершались все эти переговоры, оставленный на себя самого мальчик сидел на корточках, ковырял снег. Он видел его впервые и спешил изучить. Сначала осторожно потрогал пальцем, затем прижал целую ладонь и только потом отважился лизнуть налипшее.

Был он так сосредоточен, что не приметил, как рядом подсела женщина. Лишь на голос её вскинул бледно-жёлтое личико.

- Зачем ты грязный лижешь?

Насторожился – привычка полулегального быта. Но зов её был добродушен, а глаза такие озорные! И он засмотрелся доверчиво.

А новая его наставница провела варежкой по налёту сажи:

- Видишь, какой поверху грязный? А теперь, - сдвинула верхушку. На них глянул ослепительно-белый рассыпчатый снег. – Вот как надо.

И они дружески заулыбались. Откуда было знать заморскому мальчугану в матроске под пальтецом, что сулит ему эта встреча с Россией, заледенелой Россией исхода тридцать второго.