Сайт писателя Андрея Можаева
Библиотека
| Главная » Статьи » Драматургия » Роль |
Роль. Часть 3.
Они лежат на постели плечом к плечу: одетые, но под простынёю. Она щекой
прижалась к его плечу. Ладонь у него на груди. Глаза у обоих закрыты. - Жаль, разные мы, - голос его горек. – Вы деловых признаёте. Я - слабак путаный. Такими управлять надо. Идейности, интересы, программы. Что сердце? Человечишко рядовой? Мусор. Попользовался – бросил. - Может, нам ребёночка попробовать родить? Снова Вера – на кухне, ждёт. Жмётся в углу на табуретке. Из комнаты, где идут съёмки, выбирается Сергей. Привалившись плечом к косяку, долго смотрит на Веру, смотрит ласково и задумчиво. Она чувствует взгляд. Отвечает. Устало улыбается. - Вера?! – и вновь она сосредоточена. Спешит к камере. В комнате трое. Посередине на стуле - отец: тяжеловато-значительный, прикопчёный черноватым дальневосточным загаром. Не глядя на неё, вытаскивает из кармана, кладет на стол сложенные листки. Лицо сына напрягается. - Из-за вас, значит, в рифмоплётство ударился? – отец оценивающе окидывает её. Та хмурится. Вопросительно смотрит на друга. - Мать до сих пор дома волчицей воет. Не советую, девушка, к ней соваться. Я приехал, так она меня всего переела. Та как-то убито шагает к двери. - Погодите. Не обижайтесь. Я главного не сказал, - оборачивается тот к сыну. – Вот что, чадо. Стишата горькие, искренние. Но больше склонности к прозе, не к поэзии. Талант виден. Пользоваться не умеешь. А теперь слушай совет: если хочешь осуществить жизнь, а не кончить пьянством в кустах – пиши. Наброски, этюды, рассказики. Девушка? Знаете, каково с писарчуком жить? Терпение немыслимое, помощь во всём и смирение. Надо всю себя тоже этому отдать. Глядите – он уже неврастеник. А писать начнёт, вовсе на потолок полезет. И ничто житейское не мило. Измучит фантазиями, бессонницами. Бред понесёт против здравого-то смысла. Хватит силенок? – испытующе-смешливо смотрит из-под выгоревших ресниц. Та краем губ растерянно пытается улыбнуться. - Вот, прикиньте: работу прогуливает, а ему статья приготовлена. С ней даже в дворники не возьмут. Что делать намереваетесь? – он оглядывает стоящих на ярком дневном свету потупленных молодых. – Ладно, документы отобью чистыми. Лауреатская с собой. На «Мосфильме» договорюсь с парнями. Оформят в постановочный. Будешь пару лет с группами ездить, декорации строить. И писать. Набьёшь руку – в институт поступишь. Уверен. А там - работай от души. Но не конъюнктурь. Иначе в слизь превратишься. Не такие превращались. Определяйтесь, молодые люди, - он поднялся. Снова они одни. - Ну, что делать намерен? – вкрадчиво интересуется она. - Ты же слышала. - Почему о стихах не говорил? - Не успел. Я в них ушёл, когда ты меня бросила. Но о таком, что он сказал, даже думать боялся. Но ему верю. Фу, тяжесть свалилась, - и он, закинув руки за голову, мечтательно засматривается в окно, в белый свет дневной. - Опять где-то болтаться? А как же наш план? - Ты же знаешь, как литературу люблю. Это такая вселенная! Даже если ты меня совсем бросишь, одиноким не останусь. В лице той – потерянность, потрясение. Он оборачивается: - Что ты? Ты не так поняла! Но она уже спешит к двери: - Всё я поняла. Поздним вечером Вера лежала ничком на своём диване. Она не пошевелилась, даже когда Дима тронул её за руку, погладил по спине. Затем укрыл пледом и потушил свет. А из-за стенки слышались далёкие щелчки пишущей машинки и ещё откуда-то дальше – неясный женский голос с патетическими интонациями. Сергей валялся на софе прямо в одежде. Валялся мрачный. На звук отпираемой двери лишь приподнял голову. Вошла Татьяна с пакетом. - Ты уже как домой приходишь, - буркнул тот. - Тебе это неприятно? - вскинула Таня бровь. - Скорее, наоборот. - Слава Богу! Я-то подумала – прогнать уже решил из-за того. Не сомневайся. Это всего минутная слабость. - Нет, что ты. Прости, если обидел. - Что же психуешь? Со съёмками связался? Оба знаем, как в нашем прошлом копаться. Да, не живётся смирно. Какой-то клуб любителей аутодафе! - Нет. Просто, много всего сразу. Ещё роман застрял. Денег нет. - Отнеси в другое место. Шевелись. Ты мужчина энергичный, а загоняешь себя в «обломовы»! – Таня всё оживлялась и оживлялась, хотела свою бодрость ему перелить. - Не поможет. Везде - то же. Новая диктатура жирует - масскульт. Приучают вне серьёзного жить. Придётся вольным художником дальше в стол писать. А душу рвёт – отклика нет. - Зато, роскошь – вольный художник. Ни к чему не принуждают. Не желаешь на рынок работать - жди часа, терпи, смиряй самолюбие и чаще улыбайся. За это и выпьем! – она выставила из пакета на столик небольшую бутылку «Абсолюта», сок и грейпфруты. Сергей вынужденно поднялся. - Эх, Таня! За что пить? Чего ждать? Мой материк отчалил, а я на голой скале. Кому всё нужно? Но о смирении ты права. Это из христианства. Спасибо, напомнила. Ты не тайная христианка? - Давай без этого, - оборвала Таня. - Прости, прости. В этом тоже права. Не думай, не шутил. Получилось так. А думал… Часто замечал, как люди, вроде бы без веры, а поступят по Христову. Но сами не догадываются. Правду святые говорят: «Душа по природе христианка. Всегда будет к Свету тянуться». На это одно надеюсь. А это как раз не выгодно. Ещё правды захотят! Вот и глушат всеми химерами цивилизации. А я тоскую. Бывает, поговорить не с кем. - Об этом уже говорили. Вопрос прежний: почему же ты один, если поговорить не с кем? Нет, я не об идеальных отговорках. Я опять о простой жизни, - за время их разговора она успела достать рюмки, очистить плоды, открыть сок и водку. – И прошлое, если честно, давить вечно не может. Да, бывает – никто обожаемый не подвернётся. Тогда люди просто сходятся, друг другу жить помогают. И тоже неплохо получается. Ну неужели за десять лет никто сердца не тронул? - Не очень-то искал. - А этого разве ищут? Само случается, как у нас когда-то. - Да, правда, - Сергей сосредоточился. – Было разок. Перетряхнуло. На съёмках в Ярославле. Осень глубокая как сейчас. Спустились в ресторан гостиничный. Рядом трое молоденьких сидели. Пригласили. Преподавательницами оказались местного «политеха». И вот одна: хорошенькая, бледная, глаза синие грустные, - смотрит и смотрит. До сердца достаёт! Филологом оказалась. Давай выпьем, - без паузы перескочил он. Видно было - непросто ему вспоминать: - За нас, Таня. И за всех любителей аутодафе. «Опрокинул» рюмку: - Водка мягкая, неподдельная, в дорогом магазине купленная… Вышли провожать, - он налил вновь и теперь покручивал рюмку на просвет, любовался гранями. Она перекрыла глаза Тани. Черты лица как бы сдвинулись, изменились: - Да, ты права. Так проще, - Сергей высказал тихо и вновь засмотрелся сквозь рюмку. Свет потускнел до полутьмы. Лишь глаза лучились. И голоса памяти издалёка: - Я нарочно отстала. Наедине сказать хочу. Я тебя понимаю. Ты хороший. Не тоскуй и не выпивай так. Другое лечит. Тебя любить надо. - Спасибо. Ты замечательная. - Сама с тем хожу. Потому, понимаю. А теперь возвращайся. - Я провожу. - Стоит ли? Встреться позже, полюбила б тебя – обо всём бы забыл. Но у тебя ещё, вижу, свежо. Боюсь, не станем теми незаменимыми, что к лучшему ведёт. Но ты обязательно найди ту, что звать не надо, а сама пойдёт, - и сияющие глаза потухли, свет переменился на прежний. Сергей вздохнул: - Да, встретились двое книжных, - выпил и, вывернув шею, засмотрелся в окно, в низкое свинцово-облачное небо. - Ну, и?.. – напряжённо спросила Таня. - Больше не встречались. - Дурак, - обиженно вырвалось у той. Она отняла кулачки, опершись о которые, слушала - отняла как уронила: - Так легко упустил единственный, может, шанс встретить настоящую! Она всю себя открыла! Поступка ждала! Ты же должен понимать: шлюшонки, простушечки так раскрыться не способны! – в Тане будто личная обида бурлила. - Да, случаются тонкие встречи. А ты как всегда не готов. Мог бы найти, но понял – поздно. Дал уйти - это стало ответом. Да ещё ты близкой была, - и он снова налил и выпил. - Ты, действительно, Серёжа, странный, - его настроение передалось ей. Она разочарованно вглядывалась в его профиль. И ещё жалость прибавилась – слишком усталым он выглядел: - И я уже с тобой странной становлюсь. Мне твоё отношение льстить должно, а мне горько. Ведь ты о ней до сих пор жалеешь. Я в романе твоём копалась и увидела: ты не столько меня описываешь. Скорее, своё отношение. В жизни всё жёстче было. Я пыталась тебя утвердить для нашего будущего. А что вышло? Как ты себя вёл? И через что я прошла? Нет, я раньше просто любила, как умела. И только теперь пытаюсь тебя понять. И что вижу? По женщине тоскуешь. Всегда тосковал. Но по женщине какого-то склада особого. Таких, может, не существует? - Может быть. - Но тебе бы очень хотелось. А женщина способна приобретать черты, какие хочет видеть любимый. Так что же ты ищешь? Вера, кутаясь в сложенный вдвое плед, стояла у окна безлюдной кухни и безотрывно глядела в свинцово-облачное небо. В гулкой тишине заслышался лязг отпираемого замка. Она вздрогнула, обернулась. Устремилась в коридор: - Наконец-то! Дмитрий удивлённо поглядел: - Что-то случилось? - Нет. - Ты кого-то ждала? - Да, конечно. - Кто-то должен прийти? - Нет. - Неужели, меня? - А что удивительного? Тебя давно не было, - она проговорила это уже нарочито буднично. - Вера, ау-у? Я уходил на два часа. Предупреждал – попроще. Не прилипай. Была бы ещё роль – «супер»! А тут? Уже тошнит от шаромыжности. Понимаю: когда выбирать не из чего, всё будет нравиться, - он уже входил в комнату. - Дима? Ответь? – спросила она в спину. – Почему мы живём как подмороженные? Не радуемся мелочам? Никуда не движемся? - Зато вечно бегаем, - ответил тот через плечо несколько иронично. - Вдвоём это было удобно. Дима присмотрелся внимательно. Вера глаз не увела. - Давай перекусим чего-нибудь. Ты, кажется, забыла: скоро съёмки. Аппаратуру разместили у площадки высокого здания гостиницы. Недовольного Диму в потёртой куртке и трикотажной шапке поставили перед ступенями лестницы. На его физиономии явно пропечатывалась брезгливость, которую он тем не менее умел прятать при камере. Вера же должна была выбегать из здания вниз к другу. Пока техническая группа выверяла свои разнообразные параметры, Сергей тихонько беседовал с Виктором: - Держи, Витя, его как следует! Никакой злости, самолюбия. Одна горечь и нежность. Ломай в этих штампах: меня обидели – я разозлился, меня приласкали – простил. Не о том кино. - Зато он техничней, ровней. А эта слишком пульсирует. Увидишь, как трудно будет складывать. - А на самолюбии они разодраться должны. Не та логика. Слушай, а может быть, он сознательно себя круче заявляет? Животненькое в моде. И меня он не слушает. - А я предупреждал – актёрствовать начнут. Лучше на площадке сразу условия ставить. Эти нынешние об «имидже» своём в первую очередь колотятся. - Понять можно. Жизнь собачья. Вечно гонит куда-то продираться. - Чего это ты оправдывать взялся? Нам стенки пробивать легче? - Никого я не оправдываю, не сужу. Это не наши полномочия. Нам бы правду понять. - Ну-ну, - подозрительно, с прищуром, глянул режиссер. – Заговариваться стал. Не женский род, случаем, попутал? – хитро улыбнулся. - Подумай пока, - и крепкий, внушительный, направился к Диме. Неподалеку от Сергея у тротуара мягко затормозила синяя «Шкода». На асфальт ступила Таня. - Зачем? – Сергей подошёл, изрядно нервничая. - Любопытно, - она не понимала ситуации, улыбалась рассеянно. - Только, умоляю: не привлекай внимания. Зайди за машину. И так все на нервах. Не дай Бог, она увидит! Но Вера, конечно же, увидела. Посмотрела своим скользящим взглядом, и лицо Сергея застыло. На площадке, наконец, подали команды. Дмитрий, свесив голову, взялся уныло расхаживать взад-вперед. Дали отмашку Вере. Та, видная, стройная и притягательная молодой красотой и уверенностью в своём обаянии, спорхнула со ступеней. В ней будто особая лёгкость вдруг появилась. А еще, она пластикой действительно напоминала Таню. Пока она подходила, парень заметил, как из-за стеклянной двери вестибюля за ними следит крупный зрелый мужчина в костюме при галстуке и плаще нараспашку. Молодая женщина медленно, ступая «строчечкой», подошла к другу. Ищуще всмотрелась в его омертвелые глаза. Проследив интерес, пояснила равнодушно: - Гэбэшник. Интуристов пасёт и меня заодно. Принёс? Он вытащил из-под куртки три толстые тетради, подал: - Так и думал. Забирай свой предлог, - голос звучал безжизненно. – Да, любопытно себя дураком ощущать. Ведь знает о нас? - Догадывается, - косо, углом губ усмехнулась она. - Что знает? - С него достаточно. - Зачем говорила? Это только наше. - А разве честно такое скрывать? – она подержала на ладони тетрадки, будто взвешивая прожитое с ним. И вдруг порывом поцеловала в щёку. - Не надо, - невольно дёрнулся он. – Мне же больно. В ответ она снова всмотрелась в глаза, словно желая напитаться его тоской. Обожгла взглядом. С силой поцеловала уже в обветренные губы. Провела пальцами по его не слишком чистым волосам, открыла высокий лоб, сожалея улыбнулась: - Прости. За всё прости, - уткнулась лицом в его воротник. – Постарайся найти счастье. А тот дородный, хорошо кормленный, отвернулся и исчез в вестибюле. Татьяна просмотрела сцену напряжённо. Вера же, отыграв, свела с ней взгляды. И вот они всматривались: Татьяна – ревниво, Вера – вызывающе. Наконец, Татьяна заговорила. А Вера, как перед тем Дмитрий, угрюмо заходила взад-вперёд по площадке. Вскоре её подозвали к камере снять укрупнения, но затем она продолжила своё фланирование уже с засунутыми в карманы руками и накинутым капюшоном – она после крупных планов успела переодеть верхнее. В сторону Сергея и Татьяны усиливалась не смотреть. А меж теми разворачивался разговор невесёлый. Татьяна делалась всё печальней: - Да, я права. Это просто роль для твоей девочки. А я тебя не целовала. И расставаться было не жаль. Опять смягчил. Не делай меня другой. Жаль было не тебя, а только несостоявшегося. Поэтому, после звала. Помнишь? - Ещё бы! - Пыталась и с этой последней жалостью разделаться. Вот так-то, Серёжечка! – в голосе опять скользнула циническая злость, которая в последнее время, казалось, оставила её. - Ты не права. Пойми: человек судит себя, чувствует негодным. А близкий в это время видит в нём высокое. Правда из этого вырастает. - Брось идеальничать, Серёга, - оборвала она жёсткой усмешкой. – Помнишь: «Не отрекаются, любя»? Ну, а я попробовала. Могло бы, наверное, и по-твоему быть, но только не со мной. Сергей не смог ответить – к ним подскочил с дежурной улыбкой Дмитрий: - Извините, - лучился представляемым обаянием. – Сергей Владимирович, можно к вашей даме обратиться? Дмитрий, - кивнул Тане. – Вы случайно – не в сторону центра? На прогон опаздываю, - просительно прижал пятерню к груди. Таня помолчала холодно. Тоскливо посмотрела на Сергея. - Садитесь сзади, молодой человек. Сергей только проводил глазами «Шкоду». Когда же повернулся, площадка была пуста. Одна Вера всё так же медленно расхаживала. Ранними сумерками они бродили в Пречистенских переулках. Вера оставалась скованной. Взгляд острый, упорный в какой-то навязавшейся мысли. И даже - с угрюмостью. Сергей сбоку осторожно посматривал ей в лицо: - Вера. Не пугай. Последняя съёмка будет трудной. - Я в порядке. Это, так. Отдохну – пройдёт. - Может быть, лучше домой проводить? Она отрицательно повела головой: - Погуляю. Старая Москва помогает. - Любишь? - Да, конечно, - она удивилась такой для себя очевидности. - Где росла? - На Полянке. Рядышком. - Здорово. А я – у Алёшинских. Я сразу заметил: у тебя говор московский, мягкий, правильный. Она чуть улыбнулась: - У меня ещё мама – педагог. - Повезло. Успела, значит, захватить… Ну-ка, чуть спустимся. Покажу, - и они вышли через двор в один из переулков. Они стояли у особнячка начала девятнадцатого века, обнесённого забором с совсем низкой, вросшей в асфальт калиткой. - Представляешь – с допожарной Москвы. Внутри тоже не тронут, с антресолью. А гобелены к стенам приросли, под пальцами ползут. А там домик стоял деревянный махонькой, где Булгаков недолго со второй женой жил. Он тогда своего Мастера задумывать начинал. А куда окна его выходили? - и Сергей указал на полукруглое окно особнячка. – Вот откуда Маргарита летела рукопись любимого спасать. Отсюда вышла, из нашей вековечной Москвы… Вера как зачарованная смотрела на полукруглое чёрное окно. - Это предание семейное мне старик-хозяин открыл. А я вот - тебе, - они уже тронулись вниз к Остоженке, к стене Зачатьевского монастыря. - Зачем она приезжала? – неожиданно резко спросила Вера. - Так, любопытство, - Сергей удивился этой резкости. - Нет. Она ревнует к вашей работе. - Зачем? Ты ошибаешься, - Сергей старался отвечать мягче. - Нет, - выражение глаз и рта Веры сделались как у обиженной и уверенной в своей правоте девочки. – Значит, опять вернулась… Скажите, я на ваш взгляд всё верно делаю? - Настолько, что появились лично твои, особенные краски. - Это оттого, что её ненавижу. Конечно, вы сколько хотите прощайте. А я не обязана. Она столько горя принесла! – в голосе Веры вдруг засквозила действительная боль. – Но самое ужасное – я ей завидую… Она открыто-ищуще всмотрелась в его глаза: – И Димка ещё! Чем-то ей близок. Четыре года… Тоже по-своему помогает, заботится, работу находит. Любовь даже была, - сожалеюще улыбнулась сама для себя. - А теперь съёмки завершаются, а меня в прежнюю не втиснуть. Я режиссёра упросила финал у меня на Полянке снимать. Её квартира из романа показалась похожей. И мне легче. Придёте? - Безусловно. Только, Вера, ты пугаешь своим настроением. Тяжело чувствовать себя виноватым. - Сама боюсь. Что-то неизвестное. Дважды роман читала. Сначала – в спешке. Недопоняла. Захотелось глубже… Тогда стало это находить. Стою на кухне, готовлю, а сама думаю: что-то Серёжечка долго не звонит? Тревожусь. Гляжу на телефон, на часы. Пора одеваться, к нему бежать. Хватаю плащ. А тут - Димка. И я на землю валюсь. Реветь хочется… А сяду за книжку - вдруг вспомню, как мы стихи читали. Он особенно Лонгфелло просил на английском. И так меня приподымает! Так затоскую по тому! Они шли, часто всматриваясь друг в друга, будто каждый помощи искал. Шли в сторону Полянки, в сторону уже видного моста, и совсем не замечали прохожих. Но прохожие, наоборот, часто поглядывали на эту увлечённую, неравную по возрасту, парочку. - Я это обдумывала, конечно. Отчего? Я понимаю – профессия. Но тут глубже. Тут со мной лично связано. Что-то очень личное. Даже одно место выучила, продумать. Можно почитать? - Зачем спрашиваешь, - Сергей расчувствовался, выглядел едва не больным… - «Что за сила, страсть? Переживание опасное и вместе чарующее. В страсти человек дарит себя без остатка другому, но взамен требует того же. Ведь только способность к самоотвержению может уравновешивать самолюбия, прощать изъяны натуры. Таков закон. Беда тому, кто, погружаясь в страсть, не способен сполна выразиться в другом. Лучше не начинать! Такой только накопит обиды и злости, что убьют оидеаленный образ любимого, и всегда тяжелее страдает от потери этой основы чувства. И расплатится покалеченной душой. А другому достанется хотя бы тайное утешение в той сполна отданной способности, рождающей сознание, что всё таки любил ты в полную душу, жил и не озлобился. Это утешение со временем покроет всю боль и тоску от несовершенной человеческой природы, тот тягостный выход из страсти, которая есть сильнейшее напряжение жизненных сил. И если смотреть из этого закона, многое житейски принятое потеряет видимость правоты. Страсть – богатейшая способность. А человеку необходимо, чтобы его сполна любили. И ждёт он, ищет в окружающем влекущих примеров. Тоскует без них. Только так он способен взбираться к высшему». Эти слова отделились от них, зажили самостоятельно. Их слышали дома на старых улочках, слышали тёмные арки, ведущие к тайнам дворов. Их слышали церкви, череда поникших дерев. Слушала безлюдная набережная. Эти слова слушали молчащие Сергей и Вера, облокотившиеся о парапет моста, глядящие вниз. Их слушала застывшая река. Слушали высокие звёзды над головами. На этих словах смотрела Вера в окно вслед уходящему от подъезда Сергею. А лунный свет, текущий сквозь стекло, открывал в её лице что-то неожиданное, освобождённое от настроений времени, выявлял лик. Сергей лежал, закрыв глаза, на своей софе лицом вверх… Ярко высвеченный круг в центре зала с рядами кресел, оконечности которого уходят в темноту. Сергей стоит на свету. Из тьмы надвигается силуэтом женщина в длинном белом платье. Голос издалека: - Я виновата за свою жизнь. - Таня, - отзывается Сергей. – Я очень виноват перед тобой. Если б ты знала, как виноват! Ничего не сделал для тебя. - Да, ты ничего не сделал. И передо мной ты не виноват, - в свет входит Вера со своими богатыми, вольно рассыпанными волосами. – И во мне ещё нет вины за тебя. Мы сами не знаем, кто мы друг другу, - она вплотную подходит к Сергею. - Стоит ли пытаться понять? – голос Сергея грустен, устал. Губы в разговоре сомкнуты. Сами голоса как бы сверху слышатся, над ними. - Возьми на руки. Пусть - поздно. Пусть уже не принято. Всё равно хочу узнать, что это… Она у него на руках. Лица близки. Взгляд Веры как бы укатывает к поднебесью. - Я сам не уверен. Я повторю из Заболоцкого. Помнишь? Она опускает веки. Он бережно целует её волосы. Звучит голос: «Зацелована, околдована, С ветром в поле когда-то обвенчана, Вся ты словно в оковы закована, Драгоценная моя женщина! Не весёлая, не печальная, Словно с тёмного неба сошедшая, Ты и песнь моя обручальная, И звезда моя сумасшедшая»… Вера открывает глаза. Ночь. На щеках слёзы. Она лежит на узенькой подростковой софе. Комната – не их с Димой. Вера отирает тыльной стороной ладони лицо. Но её начинает трясти. Она резко отворачивается к стене, утыкается в подушку. Звука не слышно. Лишь плечо дрожит. А за окном, в разрывах между домами, над мостом и рекой поднимается синевато-багровый низкий рассвет. И на крыше высокого дома крутится, крутится, холодно поблёскивая, металлическая эмблема концерна «Мерседес». Утром Сергея поднял телефонный звонок. - Серёга?! Спишь?! Гони на Полянку. Вера говорит – знаешь. Встревоженный Сергей влетел в квартиру Веры. Пожилая мать, с лицом добрым, мягким, смущённо сидела в уголке гостиной и потерянно всем улыбалась. А снимали в соседней комнате. Из группы были самые необходимые. Сбоку от двери – камера. У порога – микрофонщик с «удочкой». Сергей из-за спин старался разглядеть, что происходит. Там Вера медленно пятилась, увлекая за собой Дмитрия. Реплики доносились рвано, невнятно. Походило на ругань. - Стоп! Стоп! Стоп! – заорал Виктор. – Всем на лестницу! Перекур! – и поворотил красное злое лицо в сторону Сергея. - Что происходит? – тот был растерян. - Не знаю, что происходит?! Предупреждал: не надорви Веру! Теперь они как кошка с собакой! Он своё тянет, она – своё! Ничего услышать не в состоянии! - Погоди. Сам успокойся. Иначе отмену объявлять. В сцене ведущая - Вера. Как работает? - Напряжённая до «колотуна». Всплесками. - Ну правильно. Чего шумишь? Вспомни содержание. А он? - Тоже взвинчивает. Получается скандал в коммуналке. - Вот что, Витя: это домашние разборки. Вера у него не ночевала. Может быть, истерит, с роли нарочно сбивает? Мол, она без него ничто, а? - Ты-то чего знаешь? - Да провожал её вчера. - С ума сошёл?! Важнейшую съёмку завалил! Сцены ревности спровоцировал!.. Девку, что ли, охмурил? – усмехнулся неожиданно Виктор. - Брось, - поморщился тот. - Что отснять успел? - Общие проходы. Его крупные, пока не разодрались. Она кричит: ну что ты смотришь на меня так, чурбак?! Я для тебя не женщина?! Виктор, найдите ему другую! – режиссёр, успокаиваясь, развеселился. – Молодец, девка!.. Нет. Она мне сейчас даже нравится. - Вот что, Витя. Задвинь куда-нибудь на время этого Димку. Попробуем Веру успокоить, в роль вернуть. Её крупных не успел снять? - Только на средних. Портретно теперь только по раздельности. Помрежку, что ли, этому чурбаку подставить? Она, вроде, симпатичная. - А Вера? С Веры бы начать. С ней сложнее. Все устанут под конец. - Погоди-ка, - Виктор вдруг с прищуром вгляделся в друга. – А ты на что? Ты заварил - ты расхлёбывай. Сможешь пройти с ней? - Боязно, - Сергей, действительно, оробел. – Не зажмётся? Я всё таки – автор этой бодяги. - Сейчас поговорю. Ты реплики-то помнишь? – спросил на ходу. - Ещё бы! Режиссёр вернулся с Верой. Та, увидав Сергея, жалковато улыбнулась. Они втроём вошли в комнату. Виктор, выпуская жар, открыл окно. А Сергей взял её нервные, с узлами суставов, пальцы, ободряюще пожал. - Покажи своё, – улыбнулся, окидывая взглядом комнату. И Вера тоже стала оживать улыбкой. Они начали с книжного шкафа. Сергей погладил томики: Блок, Есенин, Гумилёв, Ахматова, «Маленький принц», «Три товарища». Девчоночьи фотографии за стеклом. Наверху – гитара. - На мой похож, - обрадовался Сергей. - Я на актёрский поздновато пошла. В педагогическом на филологии училась. Мама очень хотела. Но не выдержала, сбежала. Даже с мамой разругалась. Из-за этого к Димке жить ушла, - она осторожненько промокнула рукавом лоб. Вера одета была уже по сцене: в ту самую клетчатую ковбойку и голубые джинсы. Сергей оглядел её. Затем осмотрел комнату: - Бутылки по форме не те, не старые, - это на журнальном столике красовались две бутылки «Рислинга», высокие бокалы, блюдо с фруктами и горящая массивная свеча тёмно-красного цвета. Затем они очутились у девичьей узенькой софы. Сергей, посерьёзневший, задумчивый, поднял на Веру глаза. - Что, так похоже? – полушепотом спросила она, пугаясь за него, сочувствуя. - С интерьером угадала. Поведёшь. Виктор? – он вышел из комнаты. Вошёл оператор, уселся за камеру. За ним появились режиссёр и Сергей в накинутой рубашке Дмитрия. - Девочки, поправьте Веру, - скомандовал Виктор, повернулся к Сергею. – Если часть плеча или головы войдёт – не страшно. Главное, двигайся плавно, помни, где камера и не перекрывай её лица. Лучше даже чуть дальше держись… Так. Все – из комнаты. Свет установлен. С хлопушкой и фокусом я сам. Микрофонщик – из-за порога. - Витя, помни: другой дубль не вытяну. С одной Верой будешь, - шепнул взволнованный Сергей. – Буду готов – знак подам. Вера, где стоим? Застегни вторую пуговицу. Она застёгнута была. Смотрим в глаза… Они долго напитывались взглядом и он делался их единым. То серьёзнел, то проблёскивал симпатией, то туманился. А когда они к нему привыкли, стало открываться друг в друге глубинное. Сергей уже откровенно любовался ею и она это принимала. И хотелось принимать ещё. И вот во взгляде её выступило то жадно-ищущее, просящее и влекущее начало, то, что так затягивает в любви. - Вера, Вера, - шепнул Сергей. – Вот он. Держи этот взгляд. Запомни его. Прибавь наше расставанье вопреки любви. Она согласно прикрыла веки. А когда открыла, в глазах проступили ещё горечь, тоска и вспыхивающий огонь. Её, Веры, огонь. В глазах Татьяны этого не было. Сергей, давая знак на камеру, пошевелил пальцами. Она встречала будто сказочная дева-птица: с маняще-загадочной улыбкой в губах и бездонно-печальными, что провалы, глазами. На пороге тряхнула головой, всколыхнула волосы. Чуть отступила. И открылось на столике угощение. Люстра была потушена. Оттого ярче мерцал огонь свечи, скользяще играл пятнами на стекле. - Ну, художественно? – посмотрела она с вызовом. Он, свесив руки, молчал. - Не грусти, Серёжечка. Давай-ка выпьем. За мою и твою свободу! – в упор засмотрела. И никогда так не затягивал омут её глаз. - Что с тобой? – еле выдавил он. - Сначала – выпьем! – бодрилась та нарочито голосом. - Да что это? – он, пугаясь, принял бокал. - А это, миленький, мы должны пропить меня. Обычай такой, по-русски. И уже не мучиться. Ведь ты на моей свадьбе, - она высказала это ласково. И вдруг привела из стиха: «Не отрекаются, любя. Ведь жизнь кончается не завтра! Я перестану ждать тебя, А ты придёшь совсем внезапно». И безнадёжно рассмеялась. - А вся беда, Серёжечка, легко разгадывается. Просто, я перестала быть единственной, - в голосе открылось пережжённое горе. И в то же время – вызов оскорбившейся женщины при наигранной весёлости в лице. Он захотел спросить, но она прикрыла ему губы ладонью: - Поздно уже. Он до утра на дежурстве, а нам ещё надо отпраздновать эту чью-то свадьбу. Тс-с.., - прижала палец к губам. – Не переживай. Он заботливый, надёжный, - не понять было – издевается или всерьёз говорит. – Где-то в гостиной спрятан его коньяк. Мы его найдём… Ты не бойся. Налетит с проверкой – с третьего этажа спрыгнешь легко, - она вновь рассмеялась, вызывающе. И так же внезапно оборвала: - А теперь давай напьёмся! Пропей меня к лешему! Хочу поглядеть, как ты с удовольствием это сделаешь! – отбросила иронию и впервые в голосе зазвучало циническое. – Нет. Погоди. Позже. Хочу тебя трезвой напоследок приласкать, - она изо всех сил обняла его. Потянула к узкой софе. А вид такой, будто в гроб собралась. - Не надо, - попробовал он высвободиться убито. – Это брачная уже. - Дурачок, - улыбнулась она жалко. И вдруг вся нежность вернулась, нахлынула. И добавилось ещё что-то особо томящее, от обречённости: - Так дурачком и остался. И тем – дороже. Не брезгуй. Это моя девичья постелька. К ней никто, кроме тебя не прикоснётся. Это же моя комнатка. Ты…и не мечтал увидеть её. Какой же ты нежный, Серёжечка. А я загибаюсь. Приласкай. Обними крепче, - она опустилась с ним на постель. Они легли тесно друг к другу. Поражённый Сергей едва слышно шепнул: - Что ты делаешь, Вера? Не меняй реплики. - Не могу сейчас её повторять, - так же шепотом ответила она. – После запишут, - и, опустив ему на щёку ладонь, коснулась мягкими губами - его. Заполнила весь мир своими хмелеющими глазами: – Не уходи. Когда уйдешь, я не знаю, что будет, - окончила реплику уже обычным голосом. Стоял зимний морозный день. Солнце радовало своим укутанным в золотисто-белый пуховик ликом. По дорожке лесопарка прогуливались Сергей и Татьяна. Оба были грустны. - Отчего раскис опять? - Так, от всего понемножку. Съёмки завершились. Часть жизни отдана. Что дальше? - Как та девочка отработала? - На все сто и даже «с гаком». Нетипичной оказалась. - Давно её не видел? - Давно. - Ясненько, - Таня старалась незаметно приглядываться к нему, будто что-то задумала, но до поры скрывала. Они дошли под заснеженными деревьями до той сосны, у которой когда-то летом целовались на экране Димка с Верой. Таня остановилась. Провела пальцами по куртке Сергея. - Так выходит, Серёжа. Мой нас в тур европейский везёт. У них каникулы от Рождества католического до старого Нового года. Так что, семья зовёт. - Понятно, - свесил тот голову. – Значит, не увидимся. - Ну зачем ты? Не унывай так, Серёжечка. Он с досадой потёр ладонью щёку: - Извини. Кажется, в чём-то запутался. Таня приподняла ему шапку, загладила под неё волосы со лба. Всмотрелась спокойно и нежно: - И меня запутал. Жизнь сломал. Ты прав, выдумщик: я безнадёжно тебя люблю. Не думай обо мне хуже, чем я есть. Лучше, помоги. Выбирай скорее, какую звать не надо, а сама пойдёт. Ты не способен жить без очарования. - Ты по-прежнему не веришь. - Мне очень хочется верить… И тут с вершины сосны с громким шорохом вниз по веткам обрушился снег, обнажил густую зелень хвои. А от земли взметнулрсь белое облако. Вера сидела в своей комнате на софе поджав ноги, и широкая длинная юбка покрывала их чёрным колоколом. Перед ней на столике стояла на две трети пустая бутылка коньяку. Вера была полупьяна и невнятно побренькивала на гитаре. В глазах – тоска. Вдруг послышались далёкие звуки, глухой жалующийся голос матери… На порожке встал Дмитрий: румяный, с блёстками снега на отворотах куртки. Глядел свысока, иронически. - Приветик, Дима. Разве, давно не виделись? Усаживайся удобней. - Понимаю, ты надолго решила тут закопаться? – он сел на стул, широко расставив ноги. Та пожала плечами. - Давай сначала выпьем. Выпьем за ту молодость, - подвинула рюмку, налила. Затем разрезала яблоко. Половину дала ему, а другую зажала в кулачке: - Этим ты закуси. А это, - повертела свою часть в пальцах. – Это я должна сохранить. Это то, что осталось от моей жизни, - засмеялась. Дима невозмутимо выпил, захрустел яблоком. - Запомни, подруга, на будущее. Совет старшего: пьянство, курение и прочие излишества вредят здоровью. А наше здоровье – основа нашей работы и успехов, - прибавил значительно. – Трудно, Вера, будет тебе. Если что – обращайся, не стесняйся. Помогу. Жаль, конечно. Глупо. - Ах, Дима? Что теперь? Курить – здоровью вредить! – она вновь рассмеялась дразняще. И запела под гитару: «Вечер чёрные брови насопил. Чьи-то кони стоят у двора. Не вчера ли я молодость пропил? Разлюбил ли тебя не вчера? Не храпи, запоздалая тройка! Наша жизнь пронеслась без следа. Может, завтра больничная койка Упокоит меня навсегда»… - Да уж, с таким настроем у тебя отменная будущность. Из-за чего? Угораздило в банальную историйку вляпаться, – дожевал тот. - Чему ещё ты желаешь меня наставить, о господин? - Вера, не выламывайся. Прикинь перспективку: начинающая актрисуля и рядовой литератор. Финал таких мелодрам известен заранее. - Не смотри на меня, - резко высказала Вера. - Был бы хоть в «обойме». А так – ни денег, ни рейтинга. Плюс, возраст. - Не смотри на меня! – взъярилась Вера. - Дура ты. Видно, круто в башке завернулось! Ну потянуло на такое дело, подыскала бы старичка с положением, из наших. Он тебе в момент раскрутку обеспечит. Дамой станешь. А так – обидно. Будешь по контракту лошадью ломовой сцену копытами проламывать! Или меня держись. Нам не долго прозябать. Кое-что вот-вот нарисуется. В худшем случае, хоть завтра агентом страховым берут. Денег хоть накопим, - и он вдруг с какой-то инфантильной надеждой стал ждать ответа. - Ты не догадываешься, отчего тебе так сладко оскорблять? – Вера сделалась вдруг совсем трезвой, откинула вбок голову и глянула с принижающей жалостью. – Ты, Димочка, всего-навсего – несостоявшийся Сергей. Тот медленно поднялся, зло ударил её ладонью по щеке. Ушёл не обернувшись. А Вера уткнулась лицом в подушку. Закрылась волосами. И – ни звука. На проспекте Мира простаивали в пробке автомобили. Светофоры перемигивали на зелёный, но движения не было… Ранними сумерками Вера брела вдоль палаток, лотков у станции метро ВДНХ. Брела среди мусора под оглушающе-хрипатую блатную песню, рвущуюся в записи из какого-то киоска. Мимо спешил обычный озабоченный «интернационал»: пьющий пиво, вечно что-то жующий, с челночными сумками, с коробками видеоаппаратуры. Её частенько задевали, подталкивали. Но она, казалось, не замечает. На этот раз одета она была в короткую серую дублёнку и джинсы из жёсткого вельвета, заправленные в высокие сапоги со стройно облегающими голенищами. На голове – гладкая вязаная шапочка, из-под которой густыми прядями выпущены волосы. Вера выглядела сейчас старше своих лет. Вот она приметила просящую подаяние женщину с девочкой на руках и с табличкой на груди. Протянула им десятку. Затем попался монашек-послушник. И ему всыпала мелочи в ящичек. Последним оказался инвалид на протезе в камуфляже, угрюмо глядящий в землю. Подала и этому. А лицо её при всём оставалось отрешённо-грустным. Она вышла в сквер. Шла туда, где недавно снимали… Неспешно смахнула с лавки снег, села на спинку. Закурила не очень привычно. Да, Вера была теперь другой – уверенной в себе женщиной, но с глубокими печальными глазами. Она сидела. Кто-то из мужчин подходил, пытался заговаривать, но она даже головы в их сторону не оборачивала. Только, докуривая одну сигарету, отшвыривала и принималась за другую. Сумерки сгустились. Она резко поднялась. Замёрзла. Постучала ногой об ногу. Сунув кулачки в карманы, вновь бесцельно двинулась по пустому белоснежному скверу. У метро постояла у телефонной кабинки. Подумала, глядя под ноги. Вставила карту… Сергей открыл дверь и в стройной, высокой, умело подкрашенной женщине не сразу угадал прежнюю Веру. Не в силах скрыть любования, всмотрелся: - Какая ты…новая. Входи же, - произнес негромко, чуть робея. В комнате было полутёмно и не очень прибрано. Пришлось включать свет. Пока Вера снимала верхнее, он успел кое-что подсобрать из небрежно брошенной одежды. Она вошла. Первым делом обратила внимание на книжный шкаф: - Действительно, похож, - пальцами провела по его стенке, чуть улыбнулась как из прошлого. Осмотрелась: - Хорошо у вас. Тепло. Тихо. Но его в это время в комнате не было… Он, как когда-то с Таней, внёс кофе в чашках, усадил её на софу к столику. Опершись подбородком о ладонь, засмотрелся. - Очень рад тебя снова видеть. Она согласно прикрыла веки. - Я роман занесла. Не знаю, как благодарить. Надо обязательно печатать. - Стараюсь. Буду обязательно пробивать. Правда, есть издательские сложности. Ай! Не хочется о них сейчас. Как ты живешь? - расскажи. - Я? – Вера тоже медлила с ответами. Грустная улыбка не сходила с губ: - От Димки ушла. Ещё тогда, перед последней съёмкой. - Умница. Завидую твоей воле. - И я ни на кого уже не злюсь, не держу обиды, - и она вновь помолчала. – Что ещё сказать? Вот, кино наше закончилось. Скучаю. Что-то особенное. - Это точно. Прости, в театре все неизбежно стареют, всё меняется. А кино – остановленное время, наша вечная молодость. - Да, закончилось, - Веру вконец захлестнула давно копившаяся грусть. – Вот, со съёмок тогда стащила, - вынула из кармана и подержала на ладони ключ на цепочке. – Память о несуществующем доме. Что дальше? Ждать опять, надеяться: кто-то вспомнит, позовёт. Сидеть, стиснув пальцы. И бегать, бегать. Показываться. Таких, как я - много. А если ты ещё немножко серьёзная, не очень-то выдавай. В сложные попадёшь. А пробиться – нужен поставленный талант. Или по рукам идти… Нет, мне без этого уже кое-что дают. Даже – серьёзное. Форму держу… Пока ещё не завидуют, не очень мстят. Только, не больно с тобой над ролью возятся, если не ведущая. Сама барахтаюсь: ищу, встраиваюсь. Что хорошо? Что плохо? Главные советчицы – подружки, зеркало. Унывать нельзя. Только труд спасёт: несмотря ни на что, для самой себя. Пока не сгоришь… И нужно, чтоб любили. И самой любить дотла. Тогда принесёшь хотя бы короткую радость. Трудней всего – учиться дарить. Вера разговорилась и в этой повзрослевшей женщине явственно опять выступили та душевность, неравнодушие и смелость, что привлекали Сергея на съёмках. Нет, та Вера никуда не уходила, не терялась. Вера просто стала мудрее своей женской мудростью. И вот они всё открытей вглядываются друг в друга как некогда, и это восстановленное взаимопонимание рождает прежнюю склонность, прежнюю тягу. Прежнее выражение глаз. Это было радостно и всё откровенней соединяло. А Вера продолжала: - Но я уже не ищу спасаться любой работой. Я уже воюю с болезнью самовыражения. Я стала задумываться. Есть моя жизнь. И есть моя профессия. Как жить? Что важней? И прихожу всё к тому же выводу. Конечно, жизнь важнее. Но так случилось, что моя работа – единственное, что я умею. Единственный способ, каким я могу прожить, осуществить свою жизнь. И я хочу делать это достойно. - Это знакомо. Для меня тоже самая радость – написать вам стоящее. - Не забывайте меня. Помолитесь, когда вспомните, - она посмотрела на иконки, что на шкафу. – А можно мне лампадку затеплить? – оживилась вдруг. - Только, от свечки. - Знаю, - улыбнулась она от шкафа. - Мама научила? - Кому же ещё… Вот, теперь не забудете. - А я не забывал, - он поднялся, отошёл к письменному столу, выдвинул ящик и достал лист. – Помнишь, в кафэшке сидели между съёмками? - Да, конечно. Ещё слегка спорили, - улыбнулась она. - Прочти, пожалуйста. В память, - положил он перед ней лист, а сам отошёл к окну. Засмотрелся в тёмное стекло, пряча лицо. А там за окном белая дорожка уводила, уводила от дома под раскидистые старые тополя. И окно Сергея тихо светилось, совсем не отличимое среди других таких же московских окон. Вера негромко читала. Сначала – с теплотой воспоминания; потом серьёзней и серьёзней: «Нежных слов тебе не говорил И любви своей не исповедал. Мы с тобой по жизни близко шли, Сходной горечи её изведав. Наконец, сидим – глаза в глаза, Тихо говорим о разном, всяком, И открылась мне твоя душа – Словно адамантов камень! Говорим о всяком и ненужном, Ну а синий взгляд ласкает сердце мне. Как мне жаль, что я, давно недужный, Не способен счастья дать тебе»… Она запнулась. Потом высказала с какой-то звонкой девчоночьей обидой: - Это несправедливо! - Дорогие слова. Давно не слышал, – взволновался Сергей. – Сейчас! – выскочил на кухню. Он принёс крупное алое яблоко: - Из Алма-Аты. Настоящее, - протянул, уже умеривший волнение и улыбающийся. – Лучшего приза в мире не найти. Вера приняла прекрасное яблоко, вдохнула аромат, подержала на ладони. Улыбнулась хитро. Достала из сумочки свою половинку. - Есть детская игра – загадывать на счастье. Это я должна сохранить. А это, - протянула своё, – вы обязаны съесть. - Впервые встречаю, - удивился Сергей. – А когда съесть? - Когда уйду, - и она поднялась. В прихожей он помог ей одеться: - Жаль, если опять растеряемся, - к захлестнувшей тёплой волне радости опять примешалась робость, неуверенность. Он видел их сейчас обоих в зеркале. Её, молодую и зацветшую надеждой, и себя, изрядно пожившего. Она повела плечом: - Разве, это не зависит от каждого из нас? – проговорила намеренно ровно. Испытующе посмотрела. Снежным утром Таня вела свою «Шкоду» вдоль тротуара и говорила в «мобильник»: - Да, да. Догадались? Нужно встретиться. Важно. Да. Поняла. Нет. Сама. Украла из его книжки. Вера подошла, когда Татьяна уже прогуливалась у машины. Та пригласила её в салон. - Нет. Мне нужно в переход. Должок вернуть. Заодно, поговорим, - и Вера, напряжённая и сдержанная, вопросительно поглядела на ходу. – Что-то случилось? – как она ни таилась, тревога всё же проскальзывала в голосе. - Ничего. Я уезжаю. Хочу объяснить и попросить. Между нами ничего не могло быть. Просто, я давала ему возможность выговариваться. Теперь это закончилось. Если вам придётся оказаться близко, попробуйте подарить ему эту радость. Он откровенный, но слишком немногие отвечают тем же. Такая жизнь. Сами собой держимся. А вас он очень ценит. Они уже спустились в переход и двигались прямо к старику с балалайкой. - А вас – любит, - Вера нервничала, старалась скрыть это и потому отвечала суховато. Она сунула деду десятку, шепнула на ухо. Тот заиграл «Одинокую гармонь»… Таня, также напряжённая до предела, подождала, когда Вера выпрямится, и ответила ей в глаза: - Это ему по привычке кажется. - Это он вам сказал, что ценит меня? - Об этом говорить не надо. Ясно и так. - Не уверена. - Вы уже успели обидеться? Не спешите повторять ошибки. - За что же, интересно, он меня ценит? Таня пожала плечом: - Знаю одно: он тоскует по женщине типа особого, какой в нашей дикой природе не водится. Вы зря меня испытываете, Вера, - не сдержала она обиженной усмешки. - Я своё отыграла. Увы, я не могу дать ему желанного. Хотя он мне навсегда дорог. И она пошла прочь под грустную мелодию балалайки. Под эту мелодию её «Шкода» летела по проспекту. Москва - в новогодних украшениях. Витрины светятся поздравлениями: " Хеллоу, миллениум! 2000г. Эра водолея принесёт всем успех и радость!". Огромная ёлка на площади. Город уже позади. Вдоль шоссе мелькают избы. Леса. Снег. Поля, поля… В поле работают геодезисты, гонят ход. Рабочий, с рейкой на плече, меряет шагами землю. За его спиной тянется в заснеженную даль ряд вёшек. Ветер колеблет их тонкие верхушки. Ветер выбивает слезу из глаз пожилого техника, треплет капюшон брезентового плаща. Они вымеривают рулеткой расстояние между точками: из-под треноги и до места, где остановился рабочий. Тот отпускает кольцо и стальная лента гибко скользит, наподобие змеи, по снегу, втягивается. Рабочий ставит рейку. Техник склоняется к окуляру прибора, совмещает шкалу с толстыми красными делениями. Машет рукой. Человек из объектива исчезает, а вместо него – очередной тонкий прут. В это теодолитное, расчерченное рисками, поле с перевёрнутым изображением вкатывает кверху колёсами далёкая «Шкода». Техник выпрямляется, смотрит вслед. Начинает записывать в полевой дневник цифры. Шоссе ведёт в гору. «Шкода» летит вверх – всё ближе и ближе к белёсому зимнему небу. Балалайка забирает выше и выше… Колеблются в поле на ветру вёшки. Под эту мелодию зажигаются на улицах города предвечерние фонари. Дома Сергей держит в руке трубку телефона. Повертев, кладёт на аппарат. Медленно собирается. Под эту мелодию в квартире Веры включают свет. Окна мягко затепливаются. А внизу в полутьме бродит у запертого подъезда Сергей. Из парадного вышла Вера: - Что-то случилось? - Ничего. Завтра в одиннадцать – закрытый просмотр с двух плёнок. Придёшь? – он взял её под локоть, двинулся к мостовой. - Вы что, из-за этого приехали? - Да… Честно говоря, прогуляться хотелось. Пойдём к мосту? - Пойдём, - Вера успокоилась, слегка улыбнулась. – Как один знакомый выражался, для здоровья полезно. - Да-да. Гарью машинной подышать. Вера коротко рассмеялась: - Так вы меня травить приехали? - Точно, тоской. Понимаешь, тоскую сам с собой. Хочется поделиться этим сокровищем. Они прошлись немного молча. Шагали уже по мосту. На реке среди льда чернели почти весенние разводья. Двое приостановились, свели испытующие взгляды. - Представляешь, Вера? Не отпускает меня та сцена. - И меня. - Что делать? - Не знаю. Кто мужчина? - Ну тогда погляди хоть разок, как тогда, - и он охватил ладонями её голову, жадно всмотрелся. В ответ она улыбнулась, засмотрела вдруг тем самым желанным взором. Он бережно стал исцеловывать её лоб, щёки. Она чуть завела к небу взгляд, прикрыла веки. И тогда он коснулся губ. Она ответила. Вдруг Сергей дрогнул и сник. Прижал её голову к своему плечу. - Вера, Вера, - шепнул. – Боюсь. Она приподняла лицо. Посмотрела с сожалением: - Я знаю, чего ты боишься – не найти во мне того, что вообразил. Но ты же сам открыл для меня это. Помнишь, Таня у тебя говорит… Нет. Я говорю: каким ты робким стал, Серёжечка. Ладно, иди… Я понимаю – я всего лишь роль. Но всё равно больно, когда перестают вспоминать, - она слегка оттолкнула его, повернулась уйти. Сергей не выдержал: - Вера! Она посмотрела. В глазах ожидание и надежда. - Я за себя… Она зажала ему рот ладонью: - Молчи. Всё - завтра. Постарайся меня до завтра уберечь. И пошла вверх по мосту, задумчивая. А тяжёлый снег сыпал и сыпал, и пытался забелить её удаляющуюся фигуру.
2003 г. Роль. Часть 2. | |
| Просмотров: 648 | Рейтинг: 5.0/1 |
| Всего комментариев: 0 | |