Сайт писателя Андрея Можаева
Библиотека
| Главная » Статьи » Драматургия » Роль |
Роль. Часть 2.
Таня сбавила скорость. В глаза накатывала сквозь стёкла сытая Москва -
ряды иномарок, «элитные» заведения, дорогие девицы под козырьками
подъездов: в расстёгнутых шубках, с длинными сигаретами в пальцах и
иностранцами за плечами. Все, в потоках искусственного света, полны
какого-то неземного «олимпийского» самодовления. Таня краем глаза насмешливо отслеживала их. Она увела чуть вбок. Впереди раскрылась чёрная улочка с далёким домом и только тремя светлыми точками окон в первом этаже. И будто оттуда, из глубины, стал докатывать бархатный тёплый баритон, богатый интонациями: строки Лермонтова из «Песни про купца Калашникова»: «Над Москвою великой, златоглавою, Над стеной кремлёвской белокаменной Из-за дальних лесов, из-за синих гор, По тесовым кровелькам играючи, Тучки серые разгоняючи, Заря алая подымается». Машина подбиралась к невысокому, псевдо-ампирного стиля, зданию. В зальчике оператор снимал на видеокамеру, а режиссёр Виктор подсвечивал с рук. Актёр Лёва, скупо прохаживаясь по низкой темноватой сцене в белой косоворотке и мягких сапожках, читал, а его подруга Лариса, обмотанная нанковым клетчатым платком, сидела за грубым столиком перед тусклой керосиновой лампой и тихо тянула фоном заунывный напев. Лицо её выглядело печальным, испитым. И эти скромные, ненавязчивые выразительные средства неожиданно точно подчёркивали, приближали далёкую эпоху, будили чувства забытые: «Разметала кудри золотистые, Умывается снегами рассыпчатыми, Как красавица, глядя в зеркальце, В небо чистое смотрит, улыбается. Уж зачем ты, алая заря, просыпалася? На какой ты радости разыгралася?»… - Снято, - объявил режиссёр и оператор опустил камеру. Сергей с Таней стояли в дверях. Замечательней всех приветствовал изысканную незнакомку Лёва: артистическим лёгким поклоном со сцены с прижатой к сердцу ладонью. А глаза вспыхнули. Оператор издали тупо ткнул-кивнул подбородком. - А это режиссёр, - представил Сергей подошедшего Виктора. - С ним шутки плохи. Изведёт. Профессия такая, - съиронизировал. – Виктором называют. Но тот оказался не по виду галантен. Свободно сгибаясь в пояснице, приложился к дамской ручке. Затем по «киношному» цепко, оценивающе всмотрелся. Таня не смутилась. Вскинув подбородок, ответила надменным взглядом. - Фактура! – Виктор не церемонился. – А можно ещё разок? Запомнить. Пригодится. - Я не актриса. Повторять не умею, - обрезала Таня, отвернулась. Теперь, на людях, она вновь превращалась в даму со всеми наработанными манерами. - Ну, старик! - усмехаясь, шепнул громко за спиной Виктор. – Теперь с бедной Веры три шкуры спущу. - Не позволю, - оба покосились на сидящую у сцены Веру с подружкой. А та искоса, будто в разговоре, присматривалась. В лице – скрытая тревога и любопытство. - Героиня? – обернулась Таня к Сергею. Тот согласно прикрыл веки. - Представь её. Сергей отрицательно повёл головой. Взяв её за пальцы, потянул за собой. Подвёл к печи-голландке в крупном белом, с желтоватыми трещинами, кафеле. Она шкафом выпирала из стены сбоку от сцены. Меж тем Лёва уже читал из «Снегиной»: «Свобода взметнулась неистово. И в розово-смрадном огне Тогда над страною калифствовал Керенский на белом коне. Война «до конца», «до победы». И ту же сермяжную рать Прохвосты и дармоеды Сгоняли на фронт умирать»… - Знаешь, Таня, что за дом? К Молчановке примыкает. - Да всегда домоуправление какое-то было, - они переговаривались шёпотом. - Смотри, - он указал глазами на толстое наслоение штукатурки, на лепные розетки. - Да, старенький домик. - Тут в самое невесёлое время Есенин читал. Прижмись к этому кафелю. Когда-то он был горяч. Именно отсюда он любил читать. Не то заглянешь ради памяти, а зданьице перелицовано, клерки сидят и быстро-быстро банкоматами какие-то бумажки тасуют. Таня покосилась недоверчиво: - Нам бы в школе сказали. - В привилегированных заведениях о таких не любят вспоминать. Считают, стихи по книжным правилам должны составляться: гладко и приятно. А его - душу рвут. Слушай. Не о нас? …«Далёкие, милые были. Тот образ во мне не угас. Мы все в те годы любили, Но мало любили нас». - Вечная неполнота любви. Трагический миф бытия, - Сергей грустно усмехнулся. Лёва завершил. Выдвинул на середину стол, выставил из портфеля две бутылки водки, пластмассовые стаканчики, стопу бутербродов. Лариса устало размотала платок, пригладила пальцами волосы и укоряюще повела головой: - Лёва, самому бы не стоило… Он такой возбудимый, - обратилась прямо к Тане. – На мыканья наши столько сил нервных уходит. И переберёт рюмочку. Завод психический начинается. Носится по комнате, жизнь клянёт, декламирует как трагик со сцены. А после разбитый. Так-то ни за что не догадаешься, что душа больная, - и хотя голос её звучал плачуще, зримой поддержки женской в Тане она не встретила. И тогда просто повернулась к Лёве. Но и тот будто не слышал – возбуждённо потирая ладони, прохаживался по сцене поставленным шагом. И вдруг соскочил к Тане с оркестровой гитарой в руке: - Сильно переживает за меня, - скосил глаза на Ларису. – Видите, ямка? Раз вечером задержался – поклонник заходил, из богатеньких. Так же гитара была, выпивка. Посидели. Куртку мне с плеча своего скинул. А вышли с Ларисой за угол – ба-бах чем-то стальным в висок! Двое. И бежать! Ну, я гнаться, сами понимаете, уже не мог. В реанимации очухался. С того случая завожусь часто на всю житуху. Сколько театральных площадок обошёл! Дайте выступить?! Привлечёт моё «Русское слово»! Не откликнулись. А один патриот, целым культурным центром «володеет», так ответил: «Нищим не подаю». А ведь сам к искусству отношение имеет! Да, новая жизнь пришла. А я её сильней, может, других ждал. Драмтеатр бросил ради студийности, ради свободы выбора слова без интриг и искательства. А меня милицией травили. В парках на лавке ночевал. Я в Подмосковье прописан. Так даже отец из дому выгнал. Решил – тунеядствую. А в холода мы с Ларисой в подвалах ночевали. Раз кипятком залило. Еле выбрались. Но моя женщина, мой ангел-хранитель меня не бросает. Видите: у неё лицо иконописное. Ну, да вы уже всё поняли, - и он открыто улыбнулся, вызвав ответную улыбку Тани. Но глаза его при том оставались грустные-грустные. И следом взголосил: - Так дайте же в конце-концов приложиться к руке прекрасной дамы моего друга! Но пусть она до лучшей поры останется для меня «Незнакомкой»! Он вскочил на сцену, набросил на плечи старую, некогда дорогую куртку, перехватил гитару и уселся на стул: - Готовьте, друзья мои, скромное застолье, а я спою для наших женщин: «Зацелована, околдована, С ветром в поле когда-то обвенчана, Вся ты словно в оковы закована, Драгоценная моя женщина!». Пока Лёва пел, оператор упаковывал камеру. Виктор раскладывал бутерброды, откупоривал бутылки и разливал по стаканам. Лариса жалась в углу. Вера исподтишка жадно приглядывалась к Тане, а та, прислонившись к кафелю и опустив голову, сосредоточенно слушала. Сергей подошёл к Вере, присел рядом. Выудив из кармана несколько мятых купюр, незаметно для других передал ей. Шепнул что-то на ухо. Встретив её ищущий, чуть испуганный взгляд, улыбнулся ободряюще. «Не весёлая, не печальная, Словно с тёмного неба сошедшая, Ты и песнь моя обручальная, И звезда моя сумасшедшая». Сергей возвращался к печи под перекрёстными взглядами двух женщин. Возвращался, чуть сутулясь. И вот, наконец, Таня и Вера открыто посмотрели друг на друга. Одна - холодно, оценивающе; другая – пытливо. - А теперь прошу отведать этого напитка с обещающим названием «Привет»! – ликующе возгласил актёр, подняв бутылку водки, и все, кроме Тани и Сергея, потянулись к столу. Вера неожиданно изменилась: держалась слишком прямо, вскинув подбородок. Шла неспешно. И Сергей улыбнулся, поймав её скользящий и уже шутливый взгляд. Она явно ухватила манеру Татьяны. А та взяла его под руку и тихо попросила: - Уйдём. Действительно, как раздетая. Лёва же пел снова: «Я по первому снегу бреду, В сердце ландыши вспыхнувших сил. Вечер синею свечкой звезду Над дорогой моей засветил». Под это пение Сергей с Таней широкой дугой прогуливались по её родимой округе. И удивительно – они прогуливались под действительной синей звездой и сыпал действительный первый снег: тонкий, сухой. Даже она отметила необычность минуты. Подставила снегу ладонь, посмотрела в небо. - Невольно поверишь – Есенин тут был. Милая моя улочка! Куда ты, Серёжа, привёл? Даже не предупредил. Нет, правильно сделал. Иначе так бы не почувствовала. Впереди проспект сверкает-громыхает, а в моём мире будто никого уже нет. В улочке, на самом деле, фонарей было мало, окна отчего-то тусклые. Безлюдно и уже бело, и только одни их следы. – А вон - школа. Нет, не хочу вспоминать. Вспомню, как давным-давно с мамой, папой и бабушкой в комнатушке жили. Её сундук, половичком укрытый, у порога стоял. Она перину стелила и спала на проходе. Мать за квартиру рвалась в работе, а мне в тесноте все казались навек неразделимыми. Почему все всегда куда-то разъезжаются?.. А вон ещё домик. Тут Лермонтов жил. И опять же Лёва читал. - Он любил тут, Танюша. Здорово мучился. А никто рядом не понимал. - Да, сильно обижали, раз Лермонтовым стал… И совсем рядом – домик с Есениным. А между ними прогулка в наше прошлое, - Таня всю дорогу любовно всматривалась в немые старые стены, порой оглаживала пальцами лепные детали, заглядывалась под крыши. – Мы с тобой как сквозь время пропутешествовали. - Ещё в пути. Но лучше вовсе из него выступить. Таня удивлённо глянула. - Знаешь, почему-то верю: места впитывают прожитое своей скрытой памятью. Могут возбуждать ту силу любви, потерянности, озарения. Ничто не исчезает. Уйти бы в то поле всевремённости… Кстати, не оно тебя привело? Они подступали к Новому Арбату. За их спинами снег припорашивал следы: близкие, союзные. Шум современности нарастал. Рваные, нетерпеливые гудки автомобилей. И тротуар – в пересекающих, затаптывающих друг друга стрелках. Вновь они катили по ярко освещённым улицам: ряды магазинов, люди, люди. У метро, в скверах – «героиновые» тусовки молодых. Впереди пропагандистский щит: устремлённые вперёд на роликах подростки в майках, броский лозунг: «Молодежь – гарант защиты свободы. А ты верен демократии?». Сергей и Таня молчат. А машина бежит и всё это дорожное обрамление с рекламой мюзиклов, прочего ширпотреба уходит из глаз, остаётся за плечами. И одна только дорога с двумя параллельными полосами. Тянется, тянется, плывёт под колёса… Они сидели в потёмках на софе плечом к плечу. Таня – с ногами, подоткнув под спину подушку. Темноту комнаты разжижал только слабый свет из кухни да отсветы уличных фонарей. Иногда проползали по потолку и краю стены желтоватые пятна от фар. - Я, Серёжечка, в одном согласна, - грустила Таня. – Чувства не умирают. Сполна сегодня испытала. И каждый неповторим. Вон, Лёва твой ухабами и шишками жив. А я… Уйду когда-нибудь и уйдёт вся неповторимость. К чему всё тогда? - К вечности. Душа бессмертна. Тело временно. Рассыплется, но в урочный час восстанет обновлённое, прекрасное. И снова встретится с дорогой душой. Наш Бог – Любовь. Каждый в ней сотворён. А она вечна и не терпит повторений. Это и есть чистая идея. - «Блажен, кто верует»… Да, я взрослела с тобой, в чём-то менялась. Но я – опять об этой жизни. Ведь, неповторимость - из неё. И я даже догадалась об одном твоём убеждении. Считаешь: только художник может оставить представление об этой неповторимости? - Может быть. Если искренним оставаться, а не в искусство играть. - Вот! Думаешь: взобрался на идеальную высоту и паришь. А я вижу - ты одинок. А те, унифицированные, довольны и обеспечены. Вся эта суета, удовольствия - известный наркотик. Искусство, вера? Нет. «Пир во время чумы» вечно правит. Это в натуре людской. И я живу в этом, пытаюсь увёртываться и тоже боюсь одиночества. - А путь к вере весь через это: дойти до страдания оставленности. Тогда взгляд переменится. Придёт сострадание. Но надо ещё удержаться в нём. Вот – вопрос. - Неужели, для этого нужно и в быту быть заброшенным? Посмотри. Не о ком тебе заботиться. И о тебе – некому. Никто лаской не согреет, не поддержит. Обидно. Не зря же я тебя любила, - она притянула его, поцеловала в висок. – А в это время те.., - и вдруг резко отмахнулась. – Дамы ценят предприимчивых! – жёстко усмехнулась, охватилась руками. – А хочешь знать, как я себя унифицировала? Сергей тревожно всмотрелся – её слегка знобило. - Кофе хочу, - попросила она вдруг хрипловато. Он резко поднялся. Вместе с кофе он принёс пару таблеток: - Побереги нервы. Мне от перегруза помогает. Таня с отвращеньем проглотила. Принялась, стараясь не расплёскивать, за свой кофе. - Лучше бы водки! Кой чёрт я в этот сон свой за тобой увязалась! Она допила. Он отставил чашку, вложил её ладонь в свою. - Думаешь, та же Таня перед тобой? Ха! Ты-то всё тот. А мне оттого больней. Хочешь знать? Я одна виновата! Всегда знала! – злость сменилась режущей тоской. Она опустила голову ему на плечо: - Устала… Помнишь, ещё столько порвать не могли? Ты во мне такое чувство раскрыл! А с ним - ох, тошно! Он – на дежурство, а я – выть. А потом – к тебе. И не надо бы, но ты завораживал сумасшедшим постоянством, - и она, охватив его голову, начала исцеловывать лицо. Он дрогнул, тоже обнял её, крепко прижался. - А потом увидела – ты уже на грани болезни. Или уже болезнь? Вон, до сих пор боишься – затяну… Тени, сплошные тени. А над ними высоко-высоко – свет. Помнишь, русалочкой меня назвал? Всё, говорил, уныриваешь, но без нашего берега уже не сможешь, - она отстранилась, нежно засмотрела ему в глаза. Тесно-тесно прижалась головой к его плечу, чтобы глаз не увидал: - Ох, Серёжа! Сколько я после тебя дури наворотила! От тех «ночей египетских» тошно! Гуляла. Изгадиться и для прошлого умереть! А мой? Знал и боялся – аморалка семейная засветится. У них ещё строго было. И ребёнка очень хотел. Боялся никого уже не найти. И прощал пока. А я ему: ты же знал - человека люблю. Пусть поссорились, но зачем пользоваться? Знал, на что куплюсь. Но теперь я гуляю с кем хочу, а ты жди, пока муть уляжется… И вот он ходит, ходит. Я утихну, он мне стакан коньяка накатает и тогда я его. Вот так, Серёжечка, - взглянула виновато и в то же время испытующе. - Женщины далеко не прекрасны, как ты до сих пор думать хочешь. В ответ он сострадающе всмотрелся в её глаза. Лаская, ладонью провёл по щеке: - Не ты виновата. Помучили друг друга. Она потянулась к нему - это было уже серьёзно. Сергей в последний миг нашёл силы удержаться: они лежали и Таня жадно целовала его. - Погоди, - поднялся. Пытаясь взять себя в руки, подошёл к шкафу. Засветил от свечного огарка лампаду. Поглядел долго на иконы. - Вот так – лучше. Чем впотьмах-то сидеть. И Тане пришлось скрывать желание и обиду. Только тоска не изживалась. Перед сумерками в сквере ВВЦ-ВДНХа группа готовилась к съёмкам. Зевак было мало. Всё происходило в дальнем углу. Только три цыганки с ребёнком крутились, но их близко не подпускали, и потому подготовка шла спокойно. Снега навалило уже изрядно. Вера нервно смахивала его варежкой со спинки скамьи. Выглядела скованной. Негромко позвала: - Сергей Владимирович? Тот подошёл – тоже невесёлый, задумчивый. - Эта скамейка похожая? Место то самое? - Да, то. Скамья, видно, тоже та самая, - вздохнул. – Вон, литьё старое, тяжёлое. Они с самым серьёзным видом принялись изучать лавку. - Деревяшки, точно, поменяли, - Вера кулачком постучала по спинке. - О чём спросить хочешь? - Не то, чтобы спросить… Я понимаю. Родители – умницы. Начинали в окружении самого Королёва. Должна «паинькой» быть. А как поступает? А он почему всё прощает? Это любовь? Какое-то скольжение вниз. Но вы считаете – наоборот. - Да, Вера. Его оценки не житейские. Она обречена зарабатывать престиж. А он ищет свободы. Его стихия – чувство. - Вера? – окликнул оператор. Она подбежала. Тот заставил её недолго постоять перед объективом, сменил на Диму. И она вернулась. Сергей за этот перерыв успел собраться: - Знаешь? Вспомнил: в армии перед дембелем на посту, на вышке стоял. Весна, рассвет. Море засияло. Тени под деревья убегают. Воздух солнцем полон, птичьим пением. И ты паришь! Ну о чём солдату мечтается, мальчишке? О будущей любимой. Неважно, конкретная это Таня, Вера или кто-то придуманный. Всё равно образ из солнца, воздуха звенящего, аромата земли соткан! И перед тобой уже не просто девушка, подруга жизни. Перед тобой – вечная возлюбленная поэтов! Оидеаленный образ, основа любви! Он выше всего житейского. Ради верности ему ты способен прощать. Любовь всё покроет. Лишь бы ты его сберёг, - говорить Сергею было легко, задорно – Вера слушала вдумчиво. - Если ты верен, он сам поведёт. А жизнь? В жизни нет не падающего. Главное – подыматься. А ещё - помочь друг другу, не брезгуя грязной лужей. И в грязи алмазы сияют! Прощаешь, потому что веришь. А Татьяна, при всём, способна с ним на самопреодоление. Пробуй почувствовать себя рядом с ним выше самой себя. Главное в роли – эти узлы-переходы через высшее и низшее. - Приготовиться к съёмке… Актёры в роли сидели, свесив головы, на спинке скамьи. Он, закурив последнюю сигарету, смял и отбросил пачку. - Пойдём, что ль, ко мне? Хоть чаю горячего попьём, - спросил неуверенно. - Ты не на чай зовешь, - вскинула голову та. Ответила свысока – в ней вдруг выпятилась набивающая цену женщина. Он обиженно отвернулся. - Но ты ни разу не позвонил даже после того? Значит, я только для постели нужна? - Зачем ты? Ведь знаешь – в поле был, - он сунул руки в карманы, свёл плечи. И проступила в нём угрюмость. - Не смей обижаться! Я сегодня не хочу. - Я так тоже больше не хочу. Просто, тебя жалко: замёрзнешь, заболеешь. Но ты мне не веришь. А сама желаешь, чтобы я тебе верил. Что ж ты не призналась? Её будто по лицу хлестнули. Короткая боль всколебала удлинённые черты. Она развернула его к себе, ищуще всмотрелась. Отбросив ломанье, зацеловала порывом в губы, щёки. Зарылась лицом в цигейковом отвороте его походной куртки. Выдохнула: - Миленький! Мой настоящий первый – ты, – и, крепко схватив под руку, потянула из тёмного сквера. В глазах – вина и желание. В тёмной комнате перемигивалась огнями ёлка. В углу стояла геодезическая рейка. Под нею – рюкзак, ватные штаны, валенки. Она, хмелеющая от счастья, полулежала в постели. Он как-то раздумчиво целовал её лёгкие плечи. Она откинулась, лаская своим смеющимся взглядом. Шепнула задыхаясь: - Скажи, я на самом деле твоя первая? Ещё, ещё скажи? – закрыла глаза. А за окном гуляла метель… В эту метель он уходил от подъезда с рюкзаком и рейкой на плече. Уходил на дальние гудки электричек. Она, при потушенном верхнем свете и в каких-то отсветах бордовых, нервно расхаживала по комнате, скручивала пальцы. Он сидел у торшера изрядно выпивший. Охватив руками голову, чуть раскачивался и причитал: - Ну зачем ты это сделала? - Зачем?! Сам виноват в этом ужасе и ещё спрашивает! Да тебе ничего не нужно! - Нет. Нужно. Всё нужно. Тоска! Ни семьи у нас. Вечно прячемся. - Хватит бредить! Хватит пить! Предупреждала: занятий всё больше! Времени в обрез! Ты что думал?! Бесконечно – постель?! Обнимания-целования?! Какой из тебя отец?! Вечно болтаешься! Бесцельность! - Нет! Только верь! Ну уйду я из геодезии. Всё у нас будет. Ребёночек… Всего добьюсь. - Пробуй. Уже скоро лето. - Да, ты уже не та со мной. Может, задумала с кем? - Я бы хотела и дальше тебя любить. Всё зависит только от тебя, - и она, уходя, хлопнула нарочито дверью. Дмитрий лежал на низкой широкой тахте в углу комнаты и отрешённо глядел в потолок. А беспокойная Вера копалась в машинописи. Выбрала нужные листы. - Хватит вылёживаться. Помоги мне, - села к нему. - Ну, Вера, - придуряясь, захныкал он. – Дай расслабиться. Скоро съёмки, прогон. Ещё рекламка подвернулась. - Рекламку можно по боку. Не последняя. Или денег жаль? - Какие там деньги? Мелькать нужно, чтобы помнили. Не суетись. Всё исполним «хип-хоп». - Ага. Ты как он – о себе думаешь. А мне трудней. Вот, даже он взял себя в руки, - поглядела она в листы. – Обложился книгами. Она стала заходить чаще. Легче зубрить языкознание в такой обстановке. И хотелось верить - видела собранного человека. Димка! Ну сядь хотя бы!.. Даже матери призналась, что появился парень. Правда, выдала за сокурсника. Снова захотелось баловать. Но боялась - опять затянет, - Вера низко-низко склонилась к Дмитрию, заполняя весь мир своими хмелеющими глазами. – Но тебе, вижу, это не грозит. Я тебя уже утомила? Он прижал её, поцеловал, погладил по голове. А потом они всмотрелись друг в друга. И Веру начало покидать это влекущее начало, когда тот высказал: - Не пережимай. Про аборт забыла? – усмехнулся. - Аборт? – Вера испуганно отстранилась. - То-то и оно-то! Он и должен развести до конца, если по жизни смотреть, не по романам. Протянули потом до первого толчка. Дальше у этого – запой. У той – желание сменить партнёра, - и Дима прикрыл глаза. - Не думаю. - Было б о чём думать? Ударное место в отношениях. На него – упор. И всем всё ясно. Без вопросов. - Нет. Он и это простил. А боль осталась. Всё сложнее… - Ай! – отмахнулся Дима. – Им бы копаться! А я должен конкретное играть. Из чего исходить? Из событий, поступков. Мы на земле живём или где? В этой житейской истории для меня, актёра, ничего загадочного нет. Все мотивы – на ладони… В дверь постучали. Заглянул рыжеватый парень. Позвал: - Димок? – пальцами побарабанил по шахматной доске. - Расставляй пока, - Дима принялся выуживать из-под тахты тапки. Вслед за рыжим в проёме показалось лоснящееся довольное лицо бородатого: - Голубки мои! Воркуете! Соскучился по вас! - Лёня, никак, пьесу закончил?! – Дима спрашивал с насмешкой. Тот пьяно поводил перед лицом полусогнутым пальцем: - Только первое действие, - дверь тихо затворилась. - А мне – не ясно, - сложила Вера листы, вздохнула. Продолжила уже скорее для себя самой: – Бедный парень. Доказал. Набрал балл в самый идеологический институт. Обязали в госархив устроиться. А он после армии на комсомольский учёт не вставал. Вот она, последовательность характера – все формальности отбрасывать. Они и добили. На улице оказался, у грузчиков. А у той характера не хватило. Не зря он в романе называет его современным чуднЫм «полу-Ланселотом»: с терпением и верностью, но без «карьерных подвигов ради прекрасной дамы». Но всё же своей любовью опалил. Как ей дальше? - она решительно поднялась. – Неужели, это не ком противоречий?! – крикнула ему, уходящему, в спину. И снова – на съёмках. На этот раз – интерьер, квартира. Вера сжата в нервный комок. Расхаживает в одиночестве по кухне, кутаясь в полушалок. Смотрит под ноги. - Вера? Готова? - и звук хлопушки… Гневная, выходит она в распахнутую дверь на лестничную площадку. На ступенях сидит он, полупьяный. Жалобно, по-собачьи смотрит. - Ты предал меня, алкаш! Ничего не сделал! Только завидуешь всем! Мать! Не спрашивай его ни о чем! Вызови милицию! – в лице – страх и обида на грани слёз. Захлопывает дверь. Снова Вера расхаживает, охватившись руками, по кухне. Глаза опущены. Только голос её сквозь слёзы за кадром звучит: - Всё. Замуж выхожу. Уезжаю. Не ищи.., - обрыв, короткие гудки. А в комнате, ничком на кровати, лежит он. Удар хлопушки. Он пьёт за столом «бормотуху» с пожилым дядькой. Тот рассуждает: - Э-э, парень. В жизни много чего бывает. Одно закроется – другое открывается. Только успявай поворачивайся! Не жизнь – аттракцион! Она, жалкая, возникает за распахнутой дверью. Дядька замечает: - Заходи, девушка. Выпей, согрейся. Замерзла вся, - бочком-бочком выскальзывает из комнаты. Он встаёт. Молча долго смотрит. Отворачивается к окну. Лицо морщит боль. Трёт ладонью щеку. Она проходит, залпом выпивает стакан пойла. - Только совсем без тебя поняла, что такое любовь. Убежала из ЗАГСа. Мне некуда… Тот подаёт ключ на цепочке: - Больше не теряй, - вкладывает в ладонь. Она приподнимает лицо, беззвучно плачет. Оба – в потоке белого света из окна. Роль. Часть 1. Роль. Часть 3. | |
| Просмотров: 653 | Рейтинг: 5.0/1 |
| Всего комментариев: 0 | |